— Тем не менее есть у тебя в голове три ненаписанных романа?
— Трех нет, а два есть.
— Хорошие?
— Бог его знает. Не мне судить. Но идеи мне представляются забавными, и та, и другая.
— Ходило много споров на тему, кто в вашем «звездном» тандеме был главным — ты или Евдокимов. И позиции, признаюсь, озвучивались полярные. Одни говорят, что Евдокимов, другие даже самый тандем упрямо называют «Гарросы».
— В случае с последним романом — «Фактор фуры» — точно Леха был локомотивом и практически всем составом. Потому что я занимался своей личной жизнью и пытался уехать к Ане (Анна Старобинец — жена Гарроса. — З.П.) из Риги… В общем, мне было совершенно не до написания романов, поэтому придумывали мы все вместе, а писал в основном он.
А до этого, в предыдущих двух вещах, в «(Голово)ломке» и «Серой слизи» все было, я думаю, достаточно паритетно. И разделять, где там я, где Леха, не возьмусь — и думаю, что он тоже не возьмется.
— Тогда поверну вопрос иначе. Вот со стороны какая картина может сложиться: парни получили «Национальный бестселлер», продали права на переводы своих книжек в пятнадцать стран, у них от радости снесло крышу, и они вскоре перестали писать вовсе. Не было такой истории у вас? Не повлияла ли на тебя дурно ваша слава?
— На меня это повлияло исключительно положительно, потому что я получил некоторое количество денег.
— Да там фигня какая-то с «Нацбеста», на двоих-то.
— Еще за иностранные права какие-то деньги заплатили.
— То есть премия не повлияла?
— Ну, приятно было. Самооценка немножко повышается. Потому что ты сначала думаешь, что написание этой самой прозы — это личная блажь. Особенно когда тебя футболят в десяти издательствах.
— А у вас так было?
— Мы посылали «(Голово)ломку» в девять издательств — и все они нас либо проигнорировали, либо с разной степенью вежливости послали подальше. В паре издательств предложили поработать литературными неграми. «Этот ваш роман не проканает, конечно, — сказали. — Но мы видим: вы писать умеете — давайте, может быть, другими вещами займемся… »
Поэтому, конечно, был контраст: нас издали, потом довольно быстро дали премию…
Повторюсь: я не склонен приписывать себе слишком много достоинств — интеллектуальных, человеческих и так далее, — но я думаю, что некоторая степень трезвости в оценке самого себя у меня есть. Ну, дали и дали «Нацбест». Понятно, что эта флуктуация отчасти по заслугам, отчасти не по заслугам: некое случайное событие, на основании которого нельзя построить законов.
— В вашем случае как раз (и чуть ли не единственный раз!) премия была прямо в точку, тем более если помнить ее слоган «Проснуться знаменитым».
— Формально — да, но это выяснилось уже задним числом, когда премии стали давать в силу самых разных соображений.
— На твой взгляд, вообще в России премиальный процесс адекватен литературной ситуации? Есть приличные авторы и удачные тексты, которые незаслуженно пролетают «мимо кассы»?
— Процесс оцениваю как адекватный. Сейчас много достойных людей получают премии. Славникова получила, и это хорошо, Быков получил, и это справедливо. Заявить, что у меня есть для вас другая прекрасная литература, невозможно. Но сказать, что этот процесс совершенно удовлетворительный, тоже невозможно, потому что, например, нет существенного влияния премий на продажи.
Хотя куда больше меня огорчает, что литература до сих пор делится на жанровые и тусовочные гетто. Что-то в жанре фантастики до сих пор очень редко рассматривается как серьезная литература, а люди, которые читают фантастику, тоже составляют как бы отдельное сообщество; ну и т.д.
— Об этом много говорят сами фантасты, у которых, как мне порой кажется, выработался даже некий комплекс неполноценности. Я как-то был на одной совместной телепрограмме с целым выводком фантастов, так они просто криком кричали, что они и есть настоящая литература, потому что их читают читатели.
— Это херня.
— И, как правило, наша фантастика — плохая литература.
— Как правило, к сожалению, — да. Но у нее был отличный шанс. Были эти ребята из четвертой волны — в основном прямые или косвенные ученики Стругацких — Слава Рыбаков, который начинал как очень хороший писатель и перестал им быть; Лазарчук, который на самом деле не то чтобы испортился, а просто перестал заниматься нормальной литературой и начал писать какие-то космические оперы и сериалы, которые сложно воспринимать. А вот книжка «Посмотри в глаза чудовищ», написанная им совместно с Успенским, — отличная, и некоторые его ранние, сольные вещи — тоже очень хороши. Вот такие люди были.
Но в итоге фантастика превратилась в нечто, на фоне которого Сергей Лукьяненко, у которого хорошая фантазия, действительно выглядит могучим корифеем, хотя писатель он, прямо скажем, довольно посредственный. Тем не менее это печально еще и потому, что даже если появляются талантливые люди, пишущие фантастику, они так и остаются в этом гетто и в итоге заражаются общей проказой: начинают делать то, что делают остальные. Я знал одного автора, который написал пару очень сильных вещей, а недавно я увидел его новую книжку в магазине — опять фэнтези пополам с космической оперой; то есть болото в итоге засасывает. Надеюсь, что-то будет меняться и появятся серьезные писатели, которые используют фантастические приемы — тот же Быков этим занимается, та же Славникова.
— Ты сказал о гетто, и по дорожке этих ассоциаций я тебя переведу на свою полянку. Ты никогда не говоришь о «толстожурнальной» литературе и о разделении литературы на либеральную и почвенническую. Эти вопросы в принципе тебя не волнуют? Ты не хотел бы получить некую «толстожурнальную» биографию как писатель?
— Нет, меня это совершенно не интересует.
— Но в России это всегда некое подтверждение статуса «настоящего писателя».
— Меня мало волнует статус «настоящего писателя», равно как и все, что с ним связано…
— А почвенники и либералы тебя интересуют?
— Мне кажется, что это устаревшая оппозиция, она условная, потому что — проехали, другой мир, и оппозиции в нем могут быть куда более жесткие.
Я вообще не очень понимаю, какую концепцию артикулируют что почвенники, что либералы — что за этим стоит?
— Пелевин и Быков уже в девяностые годы вполне убедительно
писали, что и первые и вторые в крайностях — схожи, в
крайностях — неприятны; мало того: сама система их координат не ра-
ботает
— …И ничего не объясняет.
— Объясняет что-то, но далеко не все. Как ты относишься к «Советскому проекту»?
— К советскому проекту я отношусь хорошо. Именно как к проекту.
— А к реализации проекта — не очень?
— В итоге — да. Это была, безусловно, попытка реализации утопии, которая добилась парадоксально многих успехов. При этом утопия реализовывалась машиной, которая сначала очень долго ела людей — в итоге все отравилось трупным ядом и умерло. Но если меня просят называть свою национальную принадлежность, я неизменно отвечаю: я советский человек.
— Хорошо. Есть ли у тебя, как у человека с определенной эстетикой и с определенными взглядами, оппонент в литературе? Или тебе по фигу, и никому ты оппонировать не собираешься?
— Нет, мне совершенно не по фигу; но так сложилось, что в последнее время я читаю то, что мне так или иначе интересно и так или иначе нравится — будь даже у меня к этому масса претензий. А литературу, которая меня бы раздражала, я просто не читаю. Благо, выбор большой.
Я пытался, например, читать Сергея Минаева: первую книгу осилил, вторую только наполовину — просто для того, чтобы взять у него интервью.
— Плохая литература?
— Ну, плохая, да. И вызывающая активнейшее раздражение, наверное, еще и потому, что отчасти это на том же поле делается, на котором мы с Лехой работали в «(Го-лово)ломке», — но с совершенно другой позиции. Герой Минаева — искусственный гомункул офисно-клубно-ко-каинового мира, который почему-то считает, что он лучше других гомункулов и даже едко и вполне метко их критикует, при этом не умея предложить ничего другого. По прочтении любой из книг Минаева остается неясным одно: ну хорошо, все дерьмо, а ты — автор — почему-то в белом, а почему? Скажи, почему ты в белом?
Но это скорей раздражение не идеологическое. Потому что говорить, что в России существует серьезная гламурная идеология, довольно смешно. Мне вообще кажется, что проблема гламура высосана из пальца. Какой, на хер, гламур: отъедьте, пожалуйста, от Москвы на 50 километров, я уж не говорю на 250, я уж не говорю на 2500.
— А Москва — гламур?
— Москва — это не гламур. Москва — это что-то, перенесшее тяжелейшую мутацию радиационного свойства и превратившееся в город-монстр. Уж не знаю, что выступило мутагенным фактором, может быть, избыточное количество денег.
Москва живет ради себя, а населяющих ее людей использует как некое рабочее тело. Те люди, которые бегают там, пилят и рубят бабки — они в общем-то это не для себя делают, потому что удовольствия от такой жизни не получают даже богатые.
— Может быть, хотя бы ты получаешь удовольствие, живя в Москве? Вообще это твой город?
— Нет, это глубоко не мой город. Если бы не сугубо личные мотивы, то ноги бы моей здесь не было. Хотя, кроме личных мотивов, есть еще и профессиональные, потому что, так или иначе, Москва — одно из немногих мест, в котором, несмотря на все происходящие изменения и социальные процессы, можно заниматься приличной, пристойной журналистикой, интересной тебе самому, не стыдной, и даже получать за это какие-то нормальные деньги, на которые можно не очень шикарно, но жить.
— А идеальная жизнь Саши Гарроса — как она выглядит?
— Я бы хотел зарабатывать на жизнь либо написанием книг, либо написанием сценариев. В идеале, заняться бы кинорежиссурой, но это уже невозможно, потому что я, видимо, проехал тот возраст, когда мне хватило бы пороху на резкое изменение жизни. Хотя когда-то меня куда больше привлекало кино, чем литература.
Я не хотел бы быть привязанным к какой-то определенной работе, к какой-либо географии — я хотел бы часть времени проводить где-нибудь в Европе: есть пара городов, в которых я в основном хотел бы жить, и они не в России. Это Барселона, это Лиссабон. Я люблю Испанию и люблю Португалию — это мои личные пристрастия. В Италии все-таки шумновато, а мне дорога дистанция между людьми.
При этом я хотел бы иметь возможность проводить столько времени, сколько мне хочется, в России. Я говорю по-русски, я думаю по-русски, я пишу по-русски, моя аудитория находится в России — никуда мне от этого не деться.
— А, скажем, в деревне Гаррос может себя представить? Лошадь, коза, большая собака, восемнадцать детей…
— Представить я себя могу где угодно, но это не моя история. Я вполне склонен к семейной жизни — и даже к воспитанию детей. Но в смысле пейзажа, я говорю, мне нравится пейзаж европейский. В силу своей грузинской половины…
— Стоп-стоп. Ты кто вообще по национальности, Саш?
— Наполовину, по маме, грузин, на четверть латыш, на четверть — эстонец.
— Так ты вообще не русский?
— Вообще не русский, абсолютно, нигде.
— А что там тогда с твоими кровными культурными связями? Воспринимаешь ли ты культуру грузинскую, культуру эстонскую и культуру латышскую?
— По-грузински я много читал на языке оригинала, когда еще помнил этот язык.
— А сейчас забыл?
— Я могу объясниться по-грузински.
— А что ты такой русый, такой белый тогда? Грузины бывают русые и белые?
— Бывают, редко. Но вообще я всех удивлял в детстве: когда в кругу таких же русых русских, белорусских или эстонских детей, белобрысый карапуз начинал вдруг чесать по-грузински… В Грузии я не был с 1992 года, не знаю, насколько там все изменилось, но по сей день Грузия мне нравится как некая модель отношения к жизни и некая модель отношений между людьми. То, как показаны взаимоотношения меж людьми в Грузии хотя бы в советских фильмах, у меня вызывает безусловное приятие и уважение. Это, кстати, похоже на отношения меж людьми в средиземноморских странах.
Латвия и Эстония в культурном смысле оставляют меня тотально равнодушным. Ничего интересного для себя я там никогда не находил.
— Вы с Евдокимовым странные дети русской литературы — на первый взгляд эдакие европейцы. У тебя есть какая-то русская генеалогия твоих текстов — откуда ты пришел, проще говоря, кто тебя породил, какого полка сын ты?
— На самом деле, если приглядеться, наша генеалогия в основном русская. О'кей, «(Голово)ломка» — это использование западных матриц, но и то не нужно быть литературоведом, чтобы углядеть там какие-то аллюзии на Федора нашего Михайловича с его Раскольниковым, и на товарища Гоголя с его «Шинелью», и вообще не всех этих «маленьких людей» русской литературы, которые просто пародийно обыграны и скрещены с западной традицией — современной и, если угодно, антигламурной. А остальные наши тексты, эксплуатирующие на уровне формы и построения какие-то западные матрицы — которые на самом деле и наши давно, не вот уж эксклюзив какой, — вполне прочно увязаны с русской традицией: от современников, вроде Быкова, до почти современников, вроде братьев Стругацких или Эдуарда Лимонова.
— Тут как-то проходил «круглый стол» в журнале «Афиша», где собрались самые видные современные литераторы нашего поколения: Лев Данилкин, Алексей Иванов, Анна Козлова, и вы там тоже были с Анной Старобинец, и еще кто-то. В числе прочего прозвучала мысль о том, что определяющее и самое сильное влияние на всех нас оказал Эдуард Лимонов. И все в один голос согласились.
— Да, такое было. Да, это правда. Но нас с Лехой это все-таки касается в меньшей степени. Разве что использование мата в «(Голово)ломке», но и это не Лимонов придумал.
— Но тем не менее утверждение о влиянии Лимонова ты находишь верным.
— Это верно, но я не думаю, что это очень хорошо. Понимаешь, он не принес вред, но он принес соблазн, который очень многие приняли. Лимонов прекрасный писатель, но метод Лимонова, взятый в отрыве от самой личности Лимонова, человека наблюдательного и талантливого, при всем эгоизме его текстов — совершенно незацикленного на себе…
— Браво! Предельно точно. Извини, я не в силах сдержаться и тебя перебью. Молодые люди, копирующие Лимонова, не понимают одной важнейшей составляющей его текстов — того, что он замечает, видит и даже любит людей вокруг себя. Он умеет любить, умеет сопереживать, страдать умеет. А у его адептов, последователей и прочей «графомании» — нет, кроме них самих, никаких людей вообще. У них даже женщин нет, у них есть только они, любимые в своей мелкой порочности, со своим бесконечным душевным онанизмом. Они не видят ничего! У Лимонова заимствуются исключительно внешние вещи.
— Вынужден полностью с тобой согласиться, потому что Лимонов очень внимателен и чуток к деталям. Мне вообще больше всего нравятся лимоновские рассказы. Это иногда настолько точные слепки реальности! — дана и сама реальность, и слепок с автора, который реагирует на эту реальность. А все, кто подражают Лимонову, за редчайшим исключением, — они, как правило, озабочены только собой, причем лепят себя вообще безо всякого столкновения с реальностью.
— Им кажется, что они безумно интересны.
— Им кажется, что они ничем не хуже Лимонова. Лимоновым быть очень трудно, и Лимонова очень легко имитировать. Чем они все и занимаются. Поэтому мне кажется, что несмотря на то, что вменяемым людям он дал очень много хороших литературных уроков, для людей невменяемых он стал ложной иконой. Не потому, что с ним что-то не так, а потому, что с ними что-то не так.
— Быть может, надо бы сначала пожить Лимоновым, а потом уже описывать себя как Лимонова.
— Знаешь, даже если они «поживут им» — я не уверен в результате.
— Но они и не собираются так жить!
— Да, они и не собираются.
— Иногда хочется сказать: может быть, вы сначала хотите попробовать пожевать эмигрантский хлеб или похлебать тюремную баланду?.. Может быть, вы хотя бы влюбитесь в кого-то так, что жизнь своя всерьез покажется вам ненужной и недорогой?.. Может быть, вы подставите башку под несколько ударов — и вот только потом уже вы будете «как Лимонов»? Но нет, молодые люди, которых я читал великое множество, уверены, что они могут быть Лимоновым только потому, что у них тоже есть половой орган, к которому они испытывают большое любопытство. Но этого органа для литературы крайне недостаточно… И вот у меня, к слову, возник вопрос по поводу писательской биографии. Биография нужна Саше
Гарросу?
— Мне она нужна. Но это не абсолютное правило. Наверняка бывают какие-то люди, у которых настолько буйная фантазия, что эта фантазия заменяет биографию. И то, что получается в зоне контактов фантазии с реальностью и отливается в книжку, интересно само по себе.
— Ну, не обязательна даже буйная фантазия — достаточно того, что Михаил Шолохов не участвовал в Гражданской войне.
— С Шолоховым вопрос скользкий…
— Для меня он не скользкий, я уверен, что все свои книги он написал сам.
— Я тоже думаю, что это он автор «Тихого Дона»… Но, грубо говоря, даже Толкиен — не такая плохая литература, и совершенно очевидно, что Толкиен не бывал в Средиземье.
— Но это все-таки не реальность — Средиземье не обязательно знать, его можно выдумать, так как его нет, и никто тебя не поймает за руку.
— И это верно. Я не могу похвастаться войной или тюрьмой в моей биографии — но я и не пишу о том, чего не знаю. Понятно, например, что наши попытки с Лехой писать про реальность под каким-либо углом — они были бы несостоятельны без нашей журналистской работы, без того, что мы достаточно много видели.