Я не понимаю вот этих разборок между адептами «актуальной поэзии» (любая хорошая поэзия всегда актуальна!) и, скажем, «липкинцами», «традиционалистами». И там, и там производится очень неплохой литературный продукт. Взять хотя бы группу «Культурная инициатива» — это что, «кузьминский круг», все эти оги-пироги, в которых мы все с таким удовольствием выступаем? Данила Файзов и Юра Цветков серьезные люди, они не будут предоставлять площадку абы кому, это надо понимать. А все эти «лагеря» и «круги», да ну, хрень какая-то… А Жумагулов — ну, я очень люблю его стихи, Ербол сейчас в Казахстане, и не знаю, радоваться этому или огорчаться. Ему, по-моему, там неплохо, как я могу судить по его довольной физиономии во время фотосессии для казахского «Плейбоя». Жаль, что снижаются шансы встретить его в Москве, зато он в гости зовет, а там такая красотища, экзотика, растения всякие психоделические, казашки… и Ербол. Мне кажется, он переплюнет Олжаса Сулейменова, если уже не переплюнул. Вообще, прекрасных, замечательных, любимых мною и очень разных поэтов у меня великое множество — даже перечислять не стану. А учитывая тот нехитрый факт, что с некоторыми из них — скажем, с Даней Файзовым или Сережей Шабуцким меня связывает очень теплая дружба, то говорить здесь хорошие слова про их замечательные стихи и вовсе будет моветон.
А лидер… Не знаю. Недавно иду по городу, навстречу приятель с новой девушкой. И вот он меня ей представляет: «Это калининградский поэт Белов!» А она смотрит во все глаза и после паузы меня спрашивает: «И как?» Вот тебя Роман Сенчин назвал лидером поколения — и как тебе?
— А чего мне? Хожу и радуюсь. Не огорчаться же. Тем более Сенчин — он шутить не любит. Сказал — надо соответствовать. Давай лучше про поэзию опять. Отдельный вопрос о том поколении поэтов, которым досталась наибольшая из возможных в этом мире поэтическая слава: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Насколько их слава была заслужена? Насколько велик их вклад в русскую поэзию? Останутся ли они в сокровищнице русской поэзии?
— Нормальные такие «продажные поэты шестидесятых», я их по-своему люблю, во всяком случае, стихи Вознесенского мне нравятся. Слава была заслуженная, это хорошие поэты, кто же спорит. С другой стороны, такой гиперуспех связан, на мой взгляд, с тем, что у нас в то время на стадионах не играли рок-н-ролл. «Стадионная» поэзия была неким суррогатом эстрады. В шестидесятые на Красной площади просто ну никак не мог выступить Пол Маккартни — он это сделал лишь в 2003-м, когда от «Битлз» остались, прости за выражение, рожки да ножки. И столь любимая мной группа «The Who» не могла себе позволить расхерачить гитары об усилители, выступая, скажем, в «Лужниках».
Поэты в Советском Союзе выполняли функции рокеров — но при нормальном раскладе вряд ли кто-то из них переорал бы Планта или Гиллана. Я не помню, где это у Лимонова, кажется, в «Истории его слуги», герой, придя на поэтический вечер некой Стеллы Махмудовой, рассуждает о том, что шестидесятники играли в поэтов, разрываясь между пьянками в Центральном доме литераторов и поездками за границу, вот это очень точно… И эта поза гонимых романтиков, которую они так хорошо освоили, — это неинтересно. Мне ближе «младшие» шестидесятники — «смогисты», Губанов… Эти чуваки все шестидесятые просидели в дурке, и славы им не досталось, увы, никакой, все «схавали» евтушенки…
— В чем главные проблемы современного литератора — тем более поэта?
— Мне кажется, у современного поэта море проблем, и связаны они не с поэзией, а с образом поведения, абсолютно несовместимым с жизнью. Думаю, что если бы мы пили поменьше, то все было бы хорошо.
— Сохранилась ли литературная критика в России? И если да — кто может адекватно оценивать поэзию, поэтические процессы?
— Видишь ли, я не читаю русскую литературную критику, если она написана не обо мне, потому что просто времени нет. Нет, ну тут я шучу, перегибаю, я культурный человек, я даже лично знаком с Андреем Рудалевым и Лерой Пустовой…
— Как тебя, молодого, в сущности, человека занесло на пост руководителя вашей Калининградской писательской организации? Ты что там делал? Слушались ли тебя «старые мастера культуры»?
— Ой, ну это смешная история. Когда у нас Союз писателей окончательно стал хиреть, «старые мастера культуры», как ты их называешь, предложили мне поработать председателем калининградской писательской организации, чтобы, если можно так выразиться, оживить жизнь писательского союза, хотя оживлять там уже было нечего. Предложить-то предложили, да с долгами не рассчитались, передавая дела, и на меня свалился весь этот геморрой с коммунальными платежами, задолженностью за отопление, в общем, это был мрак — приходилось прятаться от коменданта здания, который разыскивал меня по всему городу. С другой стороны, у литераторов моего поколения появилось место, где можно было в тепле посидеть за бутылкой — в парке-то зимой холодно. Так что это был, конечно, плюс. Надолго меня, впрочем, не хватило, и я через год уволился.
— Доволен ли ты первым сборником — «Весь этот джаз»?
— Да, ничего была книжечка, ее нормально так отрецензировали в столице в свое время, я получил за нее премию «Эврика», но сейчас, по прошествии четырех лет, я этой книгой, конечно, недоволен. Как мне сказал однажды Дима Новиков про свою чудесную «Муху в янтаре»: «Юношеская. Не считается уже».
— А о политике что ты думаешь?
— Я считаю, что свобода и права личности — это святое. Но я не очень хорошо разбираюсь в политике. Когда нас возили в Кремль к Суркову — помнишь? — у меня к нему был один вопрос: как он умудряется писать стихи на такой адской работе и где их можно почитать, что это вообще за стихи. Но об этом спросил у него ты, и мне оставалось рассматривать лепнину на потолке.
— Когда ты разглядывал эту лепнину, может быть, все-таки понял, что будет с Россией? И с вашей Калининградской областью что будет — это отдельный вопрос.
— С Россией все будет замечательно, если мы ее сами не угробим. А вот Калининград — это уникальное место, мне бы очень хотелось, чтобы это был такой островок свободы — потому что Россия, в общем-то, несвободная страна. Помнишь, Польшу называли самым веселым бараком социалистического лагеря? Так и в Калининграде, здесь кругом Европа, и надо вести себя соответственно, быть свободными, раскованными, я очень хочу, чтобы меня окружали именно такие люди.
Я надеюсь, что со временем Калининград как-то так освоится со своей геополитической миссией, что это будет как бы и Россия, и Европа в одном флаконе. Хотя пока что до этого далеко — у нас, как и по всей стране, процветает это преклонение перед русской государственностью и липкий страх чиновников. Понимаешь, меня жутко задолбало, что люди вокруг всего боятся, это отвратительно, боятся начальства, общественного мнения, городских сумасшедших… Проблема в том, что власти хорошо понимают — мол, калининградцы, они люди особенные, у них понимание свободы в воздухе разлито, и поэтому давайте-ка здесь, в этом пилотном и прозападном регионе, гайки завинтим потуже.
Помню, как-то мы с поэтом Михайловым сидели в пивной на Московском проспекте и придумывали название для антологии современной калининградской поэзии. Название пришло быстро — «Солнечное сплетение». Кенигсберг-Калининград — это есть, на мой взгляд, солнечное сплетение, то бишь болевая точка европейской истории. Как Питер — город на костях, так Калининград — город на руинах чужих домов. И на костях, естественно, тоже. Но вообще-то город неплохой, и я горжусь тем, что у нас проходит каждый август один из самых крутейших в России международных поэтических фестивалей — фестиваль актуальной поэзии «СлоШШШо», который организовывает поэт Павел Настин, это самое важное поэтическое событие года. А, чуть не забыл — я о тебе не так давно читал в калининградской «Комсомолке». Приехал бы к нам, показался народу.
ВАСИЛИНА ОРЛОВА: «Русский писатель должен читать Библию, иначе он несостоятелен»
Василина Александровна Орлова родилась в 1979 г. в поселке Дунай Приморского края в семье военного моряка. Окончила философский факультет МГУ им. М.В.Ломоносова, преподает философию.
Работала журналистом: публикации в «Московских новостях», «Независимой газете» и многих других изданиях.
Автор нескольких книг прозы — «Вчера», «Пустыня», сборника стихов «Босиком».
Проза и критика печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Наш современник», «Москва». Проза переводилась на болгарский язык, статьи — на английский, немецкий, турецкий; стихи — на английский и итальянский.
О, какой упоительно строгий человек Василина. Помню, как легко, не дрогнув ни единым мускулом, она ставила на место одного маститого писателя, решившего поспорить с ней о философии. Клянусь, я тогда ее боялся. (Здесь мне полагается сделать дурацкое гусарское лицо и молвить: «…а ведь меня мало что может напугать…») Писатель тот — во всех смыслах, кстати, замечательный человек и интеллектуал — был мгновенно разбит, рассе
Автор нескольких книг прозы — «Вчера», «Пустыня», сборника стихов «Босиком».
Проза и критика печаталась в журналах «Новый мир», «Дружба народов», «Октябрь», «Наш современник», «Москва». Проза переводилась на болгарский язык, статьи — на английский, немецкий, турецкий; стихи — на английский и итальянский.
О, какой упоительно строгий человек Василина. Помню, как легко, не дрогнув ни единым мускулом, она ставила на место одного маститого писателя, решившего поспорить с ней о философии. Клянусь, я тогда ее боялся. (Здесь мне полагается сделать дурацкое гусарское лицо и молвить: «…а ведь меня мало что может напугать…») Писатель тот — во всех смыслах, кстати, замечательный человек и интеллектуал — был мгновенно разбит, рассе
ян в пространстве и на ближайший час лишен слова. Василина же мягко переключилась на общение с молодыми авторами, которые, мне казалось, тихо млели от ее внимания, боясь пошевелиться…
Она пишет разную, неровную прозу, разные, неровные стихи; критику пишет, очерки, ведет замечательно интересный ЖЖ — и за всем этим виден умный, красивый, очень талантливый человек. Даже больше чем человек — женщина.
Редактор одного (из двух) самых маститых толстых журналов сказал мне как-то, что через несколько лет Василина Орлова станет виднейшим писателем в России. Из числа молодых — потому что мы говорили о нашем поколении. Я задумался тогда над этим и думаю до сих пор. Именно — думаю, а не сомневаюсь. Чего тут сомневаться, сами не слепые.
— Василина, я буду вас немножко провоцировать в нынешнем нашем разговоре, заранее прошу прощения. Девушки и женщины, пишущие книги, зачастую крайне резко реагируют на попытку делить прозу по половому признаку. Ну, это обычный подход: что не бывает ни молодой прозы, ни зрелой, ни мужской, ни женской, есть просто проза (или ее просто нет). Я так не думаю, но пока не настаиваю на том, чтобы вы, Васили-на, высказались по этому поводу.
Я хочу всего лишь сказать, что из всех представительниц женской прозы, известных мне, вы — самый-самый интересный мне сочинитель, самый страстный, самый удивительный. Мы можем немного рассказать о вас? Где родились, где учились, кто ваши родители, чем сегодня занята Василина Орлова?
— Ну, это хороший прием — начать с комплимента, чтоб собеседник потек. Я вас знаю, вы его все время
используете в разговоре с писателями, а те, растяпы, и верят. А комплиментец-то с двойным дном! Но я, пожалуй, тут не составлю никакого исключения, я тоже такая доверчивая растяпа, пусть представительница женской прозы, пусть сочинитель — главное, Прилепину удивительно. Проза, конечно, несет в себе образ автора, и его пола, и образования, и характера, и всего того, помимо общепонятного, что может влиять на прозу в момент письма, правки, чтения. Ну, там, зачесалась нога, или айсберги в Северном Ледовитом океане сдвинулись на пятьсот миллиметров. Одних этих данных мало, конечно, чтобы судить о том, является ли проза мужской, или женской, или девической, или юношеской, но и они не помешают. Родилась я в семье подводника. Наша семья переехала в Москву, когда мне было лет пять, — отец офицер, служил на Дальнем Востоке, печатался в известной газете тех времен, «Боевой вахте», он журналист, очеркист и стал весьма заметен, почему и был переведен в московскую «Красную звезду». Это тоже была серьезная газета, окормляла весь краснознаменный флот от Москвы до самых до окраин. Теперь гороскопы печатает. Выросла же я, собственно говоря, в Москве, училась в МГУ. Понравился философский факультет — поступила на отделение религиоведения, а закончила по кафедре истории зарубежной философии, так что по образованию преподаватель и философ, если только прилично в современном мире подшивать к своему имени этот сомнительный и громкий титул. Сегодня я журналист, хотя всерьез никогда себе этой дороги не прочила. Занимаюсь вопросами, связанными с религией, — не только с православием, а вообще с традиционными и нетрадиционными религиями России и за ее пределами.
— Как сложилась судьба ваших книг, Василина? Когда будет новая книга и о чем?
— Судьба книг — это слишком громкое словосочетание, чтобы я могла его применить к себе без иронии. Судьба книг вырисовывается десятилетиями, она складывается постепенно, и больше в читательском восприятии, чем в авторском. Новая книга, конечно, будет, и будет она, наверное, о проблеме безумия, об отличии русского безумия от абриса его европейского извода (какой произвел Мишель Фуко). Возможно, это окажется текст скорее научного, философского плана, нежели художественного. Хотя о психиатрической больнице, которая неминуема, если мы говорим о русском безумии, необходимы, конечно, зарисовки. Может быть, исполнятся и они. Набрасываю кое-что.
— Я вот думаю, что вам не стоило издавать роман «Стать женщиной не позднее понедельника». Он местами очень любопытный, но вообще, особенно после «Пустыни», стало очевидно, что любовно-бульварно-гламурные сочинения, по большому счету, недостойны вас, вашего дара, вашего меткого глаза.
Тут волей-неволей опять приходится вернуться к разговору о «женской прозе» — или, даже шире, о женском подходе к литературе вообще. Я тут с Шаргуновым беседовал, и он сказал в сущности привычную для мужчин фразу, что полноценной женской прозы не бывает, женщина гламурна по определению. Еще сказал, что женщина лишена метафизического восприятия мира. Вы, Василина, раздражаетесь на такие речи? Есть в них «момент истины»?
— Что ж, был у меня порыв пойти по пути, скажем так, недолитературы, литературы заведомо коммерческой, заведомо продаваемой и покупаемой, к которой роман
«Стать женщиной не позднее понедельника» и относится. Я никогда не отказывалась от этой вещи, поскольку в ней, несмотря ни на что, есть довольно серьезная тема, может быть, нерешенная и даже еле затронутая, но тем не менее, присутствующая. Это проблема девственности: теряя девственность, девица не расстается с девичеством — это извращенная ситуация. Женщины ищут путей, как избавиться от девства, всеми правдами и неправдами, словно это какая заразная напасть. Целомудрие постыдно, вот вам перверсия современного мира. А там, где оно вдруг «требуется», приходится прибегать к техническим ухищрениям, потому что это требование оказывается чистой воды мужским самодурством. Да, книга написана в определенном ключе, эту коллизию можно было рассмотреть и более основательно. Но, кстати, коммерческая жизнь книги оказалась сравнительно удачной, что для таких вещей является лучшим и, возможно, единственным показателем степени их успешности. Так что можно было бы следовать и дальше этим путем, он оставался открыт, просто утратил для меня привлекательность. Я пыталась соединить серьезность проблемы с легкостью восприятия текста. Теперь же мне кажется, что легкостью в известном смысле можно пожертвовать. Чтение — это вообще радостный труд, а не унылое развлечение.
Вы спрашиваете, раздражают ли меня разговоры о женской прозе. Нет, я многое воспринимаю благодушно. И рассуждения о гламурности женщин, и экзерсисы о всякой там «метафизике», которую любят у нас помянуть в хвост и в гриву, кстати и некстати, не зная ни истории понятия, ни его эволюции. Женщина есть женщина, мужчина есть мужчина, и не стоит, мне кажется, пытаться приравнять эти два понятия — ни в правах, ни в их смысле, потому именно, что значение женского и мужского не ограничивается социальными ролями, есть различия в том числе метафизического плана. По тому, как мужчина отзывается о женщине, и о конкретной, и о женщине вообще, о нем можно многое сказать как о мужчине. Пусть, ради бога, мужчина остается мужчиной, тогда женщина будет женщиной, и все встанет на свои места.
— Очень емкий ответ, но я попытаюсь чуть иначе сформулировать свой вопрос. Вы наверняка помните слова Блока об Ахматовой: «Она пишет стихи как бы перед мужчиной, а надо как бы перед Богом». Вы не находите, что это можно сказать и о многих наших современницах? В том числе, кстати, и о воинствующих феминистках. Довлатов верно заметил, что «советский» и «антисоветский» — это одно и то же; вот и с феминизмом схожая история — сочинение против мужчины как такового и сочинение «для» мужчины является по сути одним и тем же: вещью, где мужчина является неким центром, вокруг которого все строится — забор или очаг, не важно. Очень трогательно в этом смысле читать прозу Натальи Рубановой, такую агрессивную и вопиюще беззащитную одновременно. Я все никак не пойму, с кем она сражается.
Василина, можете как-то отрефлексировать сказанное мной? Что в данном случае демонстрируем мы с Шаргуновым — пещерное мужское сознание или, быть может, вы сами иногда… думали об этом… и даже печалились?
— Какое же пещерное мужское сознание — Шаргунов? Шаргунов и есть московский гламурный юноша. Прилепин — это, конечно, другой концепт, но ведь и он не пещерный же мужской троглодит?