Что-то, какая-то догадка кольнула меня в самое сердце. Я вдруг отчетливо вспомнила Юркин рождественский рассказ о том, как он купил в самый последний момент замечательно красивое деревце. Магазин, в который он направлялся за искусственной елью, располагался недалеко отсюда. И оттенок у Юркиной елки был совсем такой же…
Мой мозг не желал признавать очевидного. Такого просто не могло быть! И все-таки я была сейчас на сто процентов уверена, что передо мной пенек именно от той, нашей елочки.
Никогда я не обращала внимания на всякие суеверия, но слова моей бабушки о том, что ни в коем случае нельзя ничего рвать на кладбище, прочно засели в подсознании. Слишком часто повторяла она эти слова, отпуская нас в лес за ягодами. Именно тогда я убедилась, что на кладбищах растут самые крупные, сочные ягоды, но запрет бабушки никогда не нарушала, скорее из уважения к ней, чем из страха.
Все это всплыло в моей памяти, и я пыталась решить, стоит ли верить бабушкиному запрету сейчас или можно списать его на суеверия? Почему-то отмахнуться от ее слов не получалось. Память услужливо и совершенно некстати напомнила мне, что неприятности начались именно с появлением колючего сувенира. И что теперь? Что же произошло? И как я должна поступить? Если именно елочка с чьей-то могилы принесла с собой беду, то не в моих силах ничего исправить, ведь она простояла в Наташкином доме довольно долго – то ли десять, то ли двенадцать дней. Я попыталась припомнить, что еще говорила о кладбищах бабушка. Кажется, можно исправить ошибку, если попросить прощения у того, чьей могиле нанесен урон. Слишком просто, на мой взгляд, но все же лучше, чем ничего.
Преодолевая сковывающий ноги холод, я отворила старинную кованую калитку и вошла внутрь небольшой ограды – чтобы прочесть имя покойника, мне нужно было счистить снег с надгробного камня, а снаружи я никак не могла дотянуться до него рукой. Мне очень не хотелось идти сюда в одиночку, но я боялась, что если отправлюсь сейчас за Натальей и Юркой, то потом попросту могу не найти это место. Такие шутки иногда случались: вроде точно знаешь, где надо искать, а найти все равно не можешь, так и кружишься на одном месте, словно кто-то тебя нарочно запутывает.
Со страшным скрежетом, вырвавшись из моих рук, калитка захлопнулась за моей спиной. Конечно, во всем виновата старая, но еще крепкая пружина, успокаивала себя я, но поджилки все равно задрожали и сердце заколотилось как бешеное. Я как бы оказалась отрезанной от всего мира прочными железными прутьями, и странное, нелепое ощущение, что я не принадлежу уже миру живых, заволокло мой мозг липким ужасом. Несмотря на то, что я дрожала от холода из-за промокших ног, моя одежда под пальто повлажнела от пота. Хотелось крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь, убежать, но тело словно парализовало на время. Мне казалось, что если я пошевелю хотя бы пальцем, то оно рассыплется на части, как хрупкая ледяная фигура.
Почему-то особенно страшно было оглянуться. Я ясно чувствовала чей-то недобрый взгляд, направленный мне в спину. Это уже не лезло ни в какие ворота! Признаю, я – трусиха, но не до такой же степени! Рассердившись, я осмотрелась, тем самым словно пробив какую-то стену вокруг себя, и смогла вздохнуть с облегчением. Разумеется, вокруг, насколько хватало глаз, никого подозрительного не было. То есть не было вообще никого. Я была одна.
Теперь оставалось только посмотреть наконец, на чьей же могиле я оказалась. Надгробная плита была очень старой и казалась отвратительно скользкой на ощупь. Буквы практически стерлись и были едва видны, но я смогла разобрать имя и фамилию: Николай Педаченко. Он прожил всего тридцать семь лет и скончался сто лет назад – в тысяча девятисотом году. С фотографии, сохранившейся на удивление хорошо, на меня смотрело тонкое, болезненное лицо с неприятными, выпуклыми, водянистыми глазами.
Фотография, насколько я могла судить, была не вполне традиционной. Обычно на кладбищенских памятниках помещают портрет умершего человека. Здесь же он почему-то был изображен в полный рост, да еще в интерьере, напоминающем жилую комнату. Как я уже говорила, фотография прекрасно сохранилась, и я смогла разглядеть все детали, не прилагая к этому никаких усилий. Знакомые очертания висящего на стене предмета заставили меня вздрогнуть. От неожиданности я сильно прикусила губу и сразу же почувствовала во рту солоноватый привкус крови. Теперь даже при очень большом желании нельзя было считать все произошедшее чередой совпадений. Стало совершенно очевидно, что все в этом деле взаимосвязано, включая злополучную елку и Романа, проникшего в Наташкину квартиру вопреки здравому смыслу.
В то же время я не могла объяснить случившееся. Объяснения не существовало. Да его и не могло существовать, если не признать того, во что верить не принято. Духи и призраки не имели права на существование в моем, таком реальном до сегодняшнего дня, мире. И вот теперь я видела на этой старинной фотографии с могильного камня предмет, который за последние дни едва не свел меня с ума. Проклятое зеркало висело на стене комнаты позади неприязненно сверлившего меня взглядом некоего Николая Педаченко, который умер целый век назад, а теперь непостижимым образом проник в мою жизнь, отравив ее своим присутствием.
Черт! Черт, черт, черт!
Этого не может быть. Никогда. Так не бывает, провалиться мне на этом месте!
В этот миг снег внезапно и сильно просел под моей тяжестью, я почувствовала, что теряю опору под ногами и куда-то проваливаюсь… И дико заверещала, вцепившись в ограду и больно ударившись об нее виском. Мне удалось выбраться, хотя я провалилась по пояс. К счастью, калитка отворилась сразу. Еще минута промедления, и я могла бы сойти с ума.
Я мчалась по аллее с такой скоростью, как будто за мной гнались все черти одновременно. По пути я насмерть перепугала двух мирно бредущих навстречу старушек, которые, побросав венки, резво брызнули в разные стороны.
После этого я немного опомнилась. Мне даже стало немного стыдно. Пугать людей на кладбище – не мой профиль. Пытаясь привести себя в порядок, я отряхнула облепленный снегом подол пальто, вытрясла снег из полусапожек и заправила под шапку растрепавшиеся волосы. Если я немедленно не доберусь до своей машины, то воспаление легких мне обеспечено.
Мысли все время вертелись вокруг невероятного открытия, словно кто-то специально привел меня сюда и ткнул в ту фотографию на памятнике носом: на, мол, смотри, атеистка несчастная. И все же поверить вот так сразу во всю эту чертовщину было практически невозможно. Мозг лихорадочно искал простых и понятных объяснений для подобного совпадения. И не находил.
Во что же мы вляпались, господи? За какие грехи? Почему провидение выбрало именно нас для столь чудовищного по своей жестокости эксперимента?
Когда сумбур в голове слегка поулегся, я сообразила, что ответ на мои вопросы лежит в прошлом Педаченко. Кто он такой и какая связь между ним и нами? Я даже не удивилась бы, окажись он дальним родственником кого-то из тех, кто собрался на ту злосчастную рождественскую вечеринку. Но каким образом можно отыскать следы человека через сто лет после его смерти?
Не замечая, что вслух разговариваю сама с собой, я добрела до маленькой церквушки и притормозила в пустом дворе, раздумывая, не прихватить ли с собой несколько свечей. Просто на всякий случай. Помнится, бабушка говорила, что они изгоняют из дома всякую нечисть. Теперь я стала относиться к ее словам без прежнего скепсиса.
Все еще не зная, как поступить, я таращилась на высокие окна церкви ничего не видящим взглядом и не заметила, как меня едва не сшиб с ног огромный бритоголовый бугай в распахнутой настежь кожаной куртке. Трусливо отбежав с дорожки, я с опаской покосилась на братка, слегка удивленная его появлением в подобном месте. Браток тем временем целеустремленно направился к деревянному домушке, пристроенному к зданию церкви. Ему пришлось сложиться чуть ли не пополам, чтобы заглянуть в крошечное окошко. Стараясь выражаться вежливо и прилично, что давалось ему явно с большим трудом, он просунул в окошко зажатую в лапище маленькую серую бумажку и пробасил:
– Мне, короче… это… креститься хочу. Сказали, к вам подойти.
Ответа я не расслышала. Но браток кивнул и, отвалившись от окна, прислонился к стене в ожидании. Скоро его окликнули, он, сунув башку в окошко, ответил:
– Зураб меня звать… Что за фуфло? Как это имя не подходит? Мне подходит, а вам нет? Не христианское? В каком смысле? Ну и порядки, прям как в прокуратуре. Ну, пишите Алексием, хрен с ним.
Получив свой листок обратно и отсчитав положенные деньги, Зураб, ставший Алексием, выглядел основательно потерянным. Он внимательно изучил листок, беззвучно шевеля губами. Потом поскреб затылок и посмотрел по сторонам.
– Слышь, ты, мелкая, – крикнул он, заметив меня, – не в курсе, где тут крестят?!
Получив свой листок обратно и отсчитав положенные деньги, Зураб, ставший Алексием, выглядел основательно потерянным. Он внимательно изучил листок, беззвучно шевеля губами. Потом поскреб затылок и посмотрел по сторонам.
– Слышь, ты, мелкая, – крикнул он, заметив меня, – не в курсе, где тут крестят?!
Я испуганно помотала головой.
– На, глянь, – сунул он мне свою квитанцию, – может, разберешь, что тут нацарапано?
Я послушно посмотрела на бумажку, где были указаны имя, фамилия, стоимость обряда и время.
– В церковь иди, вон туда. Там соберутся все, кто пришел сегодня, – посоветовала я, возвращая листок хозяину.
В этот не самый подходящий момент меня осенило. Обежав загородившего тропинку братка, я бросилась к окошку. Оно оказалось закрытым, и я принялась барабанить в стекло.
Только что я поняла, как отыскать след Педаченко. А помогла мне та самая квитанция, в которой все было расписано честь по чести. Все службы, включая и отпевание, стоили денег и должны были фиксироваться в церковном архиве. Сто лет назад отпевание было необходимой процедурой, миновать которую умерший Педаченко просто не мог. А раз обряд совершен, то должна сохраниться и запись. В ней, при определенной доле везения, могут содержаться сведения о том, кто заказывал службу и, соответственно, оплачивал ее. Если не удастся отыскать следов самого Педаченко, то появится дополнительный шанс что-то узнать о нем через его родственников.
Мне удалось привлечь к себе внимание далеко не сразу. Пришлось барабанить в окошко минут пять, прежде чем оно наконец открылось. Я разглядела в полумраке немолодую женщину в белом платочке, повязанном под подбородком.
– Чего хулиганишь? – строго спросила она.
– Простите, у меня срочное дело! – выдохнула я, заискивающе улыбаясь.
– Чего тебе не терпится? На крещение, что ли? – все так же сурово спросила женщина.
– Нет, но я…
– Тогда перерыв у меня, – отрезала тетка и попыталась захлопнуть окно.
«Прям как в магазине», – сердито подумала я и быстро просунула в оставшуюся щель руку. Тетка испуганно притормозила, не желая калечить нахалку.
– Безобразничаешь? – прикрикнула она. – Не стыдно при храме-то?
– Стыдно! Но я не могу ждать! Помогите, пожалуйста! Я замерзла и устала. Пока ваш перерыв закончится, я тут околею от холода, сами потом пожалеете! – пробормотала я жалобно.
– Полно чепуху-то молоть. Иди себе с миром.
– Не уйду, – твердо заявила я и обреченно вытащила свою руку, позволив ей закрыть окно.
Но тетка почему-то медлила, с жалостью разглядывая меня через стекло.
– Ладно уж, – проворчала она, – заходи, раз приспичило. Там сбоку дверца есть. Так ты толкни, не заперто.
С радостным писком я нырнула в низенькую дверцу и окунулась в блаженное тепло хорошо прогретого дома. Здесь пахло воском и старым деревом. Запах приятно щекотал ноздри.
Женщина поджидала меня, сидя за столом, застеленным потертой клеенкой, и неторопливо помешивала ложечкой в стакане, от которого поднимался пар. На тарелке перед ней лежали три булочки с маком.
– Хочешь горяченького? – просто спросила меня женщина.
– Да нет, спасибо большое!
– Ты ж говорила, что замерзла? – поймала меня на слове женщина. – Вот и согреешься.
– Неудобно как-то. Вроде как напросилась я. Мне бы только спросить…
– Спросить всегда успеешь. Экие вы все сегодня торопливые. Садись вот тут, возле батареи, отогрейся – ишь, посинела вся, – а потом и расскажешь, чего тебе надобно.
Женщина достала из тумбочки еще один стакан и наполнила его крепким, почти черным чаем.
– Сахара, извини, не держу. Если мед любишь – клади. Свой он, липовый.
Она пододвинула ко мне фаянсовое блюдечко с янтарным зернистым медом. Я послушно зачерпнула пол-ложечки и опустила в свой стакан, вдыхая с огромным удовольствием терпкий запах. Несколько глотков горячего чая и вправду вернули меня к жизни, по телу разлилось блаженное тепло, волнение и страх отступили.
– Вот теперь говори, коли не передумала, – одобрительно взглянув на мои порозовевшие щеки, разрешила женщина.
– Меня интересует архив вашей церкви. Старые записи. Хочу разыскать родственников одного человека. Он похоронен на этом кладбище. Давно уже, сто лет назад. Мне бы узнать, кто заказывал для него заупокойную службу. Можете помочь? Я заплачу, сколько скажете.
– Не в деньгах дело, милая. Задача-то больно сложная. Сто лет назад… – она задумчиво покачала головой. – Даже и не знаю, срок немалый…
– Значит, не получится? – спросила я упавшим голосом.
– Не скажу пока. Чего зря обнадеживать? Проверить надо. Как человека-то звали? – спросила женщина, поднимаясь. Я дернулась было следом, но она махнула рукой:
– Сиди. Бумаги все здесь, в соседней комнате. Еще лет десять назад старый архив сюда свалили за ненадобностью. Хранить-то негде, тесно у нас. Хотели даже выбросить, да не решились. Документы все же.
Она вышла за дверь, и вскоре я услышала из-за стены ее голос:
– Год смерти какой? Напомни-ка.
– Тысяча девятисотый.
Еще минут пять-десять было совсем тихо. До меня доносилось лишь негромкое бормотание да шелест переворачиваемых листов. Сгорая от нетерпения, я то и дело вскакивала со своего места и принималась бегать из угла в угол, порываясь сунуть нос в дверь, за которой исчезла женщина. Она появилась в один из таких моментов, держа в руках толстенную тетрадь в старомодном кожаном переплете с обтрепанными углами. Лицо ее почти не изменилось, только глаза смотрели чуть более внимательно.
– Насилу нашла, – пояснила она, опуская на стол тяжелую тетрадь. Я протянула было руку, но она не позволила мне заглянуть внутрь, спросив прежде:
– Тебе Педаченко этот кем приходится?
– Если честно, то никем, – призналась я.
– Это хорошо, – неожиданно сказала женщина. Мне показалось, что она даже вздохнула с облегчением. – Ты знаешь о нем хоть что-нибудь?
– В этом-то и дело, что нет. А что такое?
– Ну, сама смотри, коли просила.
Она раскрыла книгу на нужной странице и указала пальцем на сделанную чернилами выцветшую запись.
– Его хоронили за счет психиатрической клиники? – изумилась я, с трудом разобрав витиеватый почерк. – Он что, псих?
– Так получается.
– Час от часу не легче! Только сумасшедшего мне не хватало…
– Отпевали его за счет заведения, – пояснила женщина спокойно. – Раньше было не то что нынче. Хоронили по всем правилам, даже таких, как этот Педаченко.
– Вот блин! – тихо пробормотала я, не сдержавшись. – И что же мне теперь делать? Ну-ка, что там за больница?
Я снова склонилась над тетрадью, отыскивая адрес лечебницы. Его не было. Стоял только номер.
– Сто шесть. Это где ж такая? – наморщила я лоб в растерянности.
– Та самая, что на остров переехала, – подсказала мне женщина. – В Свияжск. Слышала о таком?
– Да, конечно. Туда еще туристов возят, старинные церкви смотреть. Всегда удивлялась такому соседству: памятники старины и буйнопомешанные. Бррр…
– Больница там давно, лет сорок уже. Удобно: кругом вода, деваться психам с острова некуда.
– Да уж, не убежишь.
– Почему? Некоторые пытались. Только до берега не доплывали, далеко слишком. Напротив острова даже кладбище такое есть, где утопленников хоронили.
Женщина немного помолчала, как будто что-то обдумывая, потом чуть наклонилась вперед и спросила:
– Может, расскажешь, почему ты всем этим интересуешься?
И я решилась. Рассказала вдруг все и, как ни странно, почувствовала себя легче, как после исповеди.
– Не понимаю только, чего он к нам-то привязался? – закончила я со вздохом. – Вот думаю, может, он родственником кому приходится? Ну, не додали ему чего-то при жизни, обидели, вот он и мстит. Хотя, если подумать, мистика – такая чушь несусветная.
– Не скажи. Переселения душ церковь не отвергает.
– Так то церковь… А я, если честно, ни в бога, ни в черта не верю.
– Не мне тебя учить, сама не маленькая, а только с верой оно лучше. Сама поймешь, когда время придет. Вспомнишь мои слова.
– Да я не спорю. Придет такое время – хорошо. Только сейчас-то мне что делать?
– Съезди в больницу, поговори с людьми. Или опять же в архиве покопайся. Там про больных много чего интересного понаписано.
– Далеко же.
– Всего ночь в поезде, а там, через переправу, на попутке.
– Ужас. Там же психи. Как я туда сунусь? – жалобно заскулила я.
– Что тебе до них? Они за забором и под присмотром – не тронут. Хотя, конечно, всякое случается. В клинике той особо буйных держат.
– А откуда вы все это знаете? – спросила я с подозрением.
– Как же мне не знать, если сестра моя родная там санитаркой работет?
– Бедолага.
– Работа нервная, что верно, то верно. Зато платят хорошо. Кормят за казенный счет, что тоже нелишнее. Нет, она не жалуется. Если хочешь, я ей позвоню, а то тебя просто так и на порог там не пустят.