Иногда, чаще всего весной и осенью, школа помогала совхозу то на полях, то на виноградниках. Целыми классами ученики выходили на работу вместе с учителями. Игнат Петрович неохотно отпускал сына в поле и обычно ворчал:
— Нашли чему учить детей — в земле ковыряться. Кому это нужно? Хватит того, что отцы наши и мы из грязи не вылезали да спину на земле гнули. Так пущай хоть детишки поживут как следует…
Учился Вася ни шатко, ни валко, с неба звёзд не хватал, а когда за тихие свои успехи получал в школе двойку, отец не уставал стращать его:
— Гляди, дурак! Не хочешь учиться, будешь волам хвосты крутить.
И Вася, слушая отцовские угрозы, приходил к мысли о том, что работа на земле — самая неблагодарная, самая плохая и самая позорная. Школу он закончил с грехом пополам, в техникум его не приняли. Поболтался он в станице год, другой, раз или два отсидел в милиции за хулиганство в клубе, а потом исчез. Захотелось ему вкусить прелести городской жизни, и отправился он в город Шахты. Там ремонтировал трамвайные пути, на каком-то строительстве работал. В душе его не было ничего святого, ни к чему на свете он не был привязан, ничего не любил, работал, как говорится, лишь бы день до вечера, стал выпивать и завершил свой путь где-то в исправительном лагере.
После я спросил у Игната Петровича:
— Зачем вы Василия от земли отбивали? Почему не оставили его в совхозе? Трудился бы он здесь, на совхозных полях, и всё было бы ладно.
Игнат Петрович хмуро ответил:
— От земли нынче все отбиваются, не та молодёжь теперь пошла. Им, вишь ты, город подавай. Никто не хочет в селе оставаться.
— Почему? — спросил я.
— Потому, видать, что рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше, — сказал Игнат Петрович. — Поглядите, вон, в городе сколько магазинов понатыкано. Там тебе и пшеничный хлеб, и ржаной, и разные булочки, крендели, пряники. Там и крупу всякую можно купить, и масло, и яйца. А у нас в станице поглядите, чего делается! Такого дерьма, как горчица или же уксус, и то днём с огнём не найдёшь. Я уж не говорю про подсолнечное масло или же всякий скоропортящийся продукт. А почему так получается? Да потому, что в городских магазинах холодильники понаставлены, продавщицы за прилавком в халатах белых, скрозь чистота, порядок.
Я недоумённо пожал плечами.
— Так, по-вашему, всё дело в магазинах?
— Вы чего меня за придурка считаете? — сердито сказал Игнат Петрович. — В городе кругом асфальт. Зимой машины снег чистят, летом холодной водичкой улицы кропят. Не надо тебе ни резиновых сапог, ни портянок. Гуляй в белых ботиночках. А на улицах скрозь киоски всякие: хочешь — пиво пей, а хочешь — газировочку с сиропом. Вечером там огни разноцветные над крышами мельтешат, девчата в коротких юбочках по паркам разгуливают, мороженое на каждом шагу. Вот парень отработал своё, галстучек надел, вскочил в трамвай, в автобус или в троллейбус и дует на танцульку или же в кино, куда его душа желает. Обратно же, хворост из леса не надо ему на своём горбу до дому таскать, и уголь покупать втридорога, и с печкой возиться. В городе скрозь белые газовые плиточки стоят. Подошёл он к такой плиточке, чиркнул электрической зажигалкой, и будьте любезны: синий газок горит, ни тебе дыма, ни чада. Только стой да помешивай ложкой в кастрюле. Глядишь, через несколько минут бульончик и кофеёчек на салфеточке стоят, садись и лопай на здоровье… А, извиняйте, захотелось ему до ветру, совсем не требуется орлом в деревянном с… сидеть и радикулит насиживать, там всякие сортирчики, навроде амбулатории. Глянул вот мой Васька на всю эту картину и решение принял: на хрена, дескать, мне по колено в навозе бродить и кажен день одинаковый борщ жрать, когда я в городе чистым буду, а в любой столовой мне сардельки-фрикадельки размалёванная официантка на тарелочке подаст, а над ухом для лучшего пищеварения бородатый музыкант будет на скрипочке наяривать…
Голос Игната Петровича становился всё более грустным. Он безнадёжно махнул рукой.
— И разве ж только это? Возьмите больницы. В городе от каждой болезни доктор есть. Там и зубной, и глазник, и по ушам, и по горлу, и по чему хочешь. И до каждой больницы пешком можно дойти. А у нас? Один фершал, да и тот по хуторам на своих двоих ходит, грязь месит. Окромя всего, клубы, театры, концерты всякие. Обратно же, и городские базары такие, что чего душа пожелает, то и купишь. Среди зимы и яблочко свежее найдёшь, и разные там апельсины-мандарины, и прочие такие штуки, вроде орешков да грибочков. А редиской да капустой свежей хоть в январе балуйся, на городской базар всё привезут. Вот по всему этому и норовят наши парни да девки из деревни убежать, на какую угодно работёнку в городе устраиваются…
Так говорил мне Игнат Петрович, так жаловался на непутёвого своего Ваську, и ему невдомёк было, что сам он, когда его сын был ещё совсем малым, «жабой зелёной», внушал Ваське, что работа земледельца — чёрная, грязная, позорная, что достаётся она в удел только дуракам да неудачникам и что любой смышлёный, ловкий парень место себе в городе найдёт, квартиру с газом да с ванной получит и будет в шляпе ходить на манер профессора или артиста.
А ведь таких родителей, как Игнат Петрович, немало по деревням. Они сами способствуют бегству детей в города, сами хулят и проклинают землю, на которой трудились их пращуры, деды, отцы, сами подталкивают дочь или сына к тому, что от земли, мол, надо уходить и лучшую долю искать в городе.
Сколько раз, бывало, вспоминал я добрым словом незабвенных своих учителей и сейчас, на склоне лет, не могу их забыть. Я не хочу сказать, что они были лучше всех, что в нынешние времена в деревне нет хороших педагогов-наставников. Есть они и теперь, и многие из них любят землю, по-настоящему привязаны к земле, сами сажают яблони и вишни, помидоры и огурцы, каждую свободную минуту копаются на грядках, и нет у них желания сбежать в город.
Есть, однако, и учителя-гастролёры, которые, подобно метеору, мелькнут в сельской школе и исчезают. Из деревни они уходят по разным причинам. Одни из-за равнодушия власть предержащих, из-за нежелания какого-нибудь председателя сельсовета, колхоза или директора совхоза встретить и приютить человека, как положено. Посидит, скажем, девчушка-учительница в нетопленной хате, поплачет зиму-другую и бежит куда глаза глядят. Другие, закоренелые горожане, смотрят на деревню как на каторгу и заранее планируют бегство, придумывая при этом разные причины: то замужество, то болезнь родителей, то необходимость «переменить климат».
Хочется, чтобы я был понят правильно. У меня даже в мыслях нет желания как-то принизить ту большую, благородную работу, которую — прямо скажем — в нелёгких условиях выполняет целая армия сельских учителей. Совсем нет. Но и умалчивать о вольных и невольных беглецах из деревенских школ нельзя. Их не так уж мало. И они зачастую мешают работе школы, не любят деревню, и нелюбовь эта сказывается на их питомцах.
А как много для советского земледелия могла бы сделать хорошая, оборудованная агрономическими кабинетами и наглядными пособиями сельская школа! Особенно если учителя этой школы любят и знают землю, считают себя постоянными жителями деревни и хотят того, чтобы ученики их стали образованными, культурными земледельцами!
А разве мало могли бы помочь школе агрономы-полеводы, инженеры, виноградари, садоводы, бригадиры тракторных бригад, зоотехники, доярки? Их целая армия, и в большинстве своём они люди бывалые, опытные, любящие землю. Увы! Нередко бывает так, что руководители колхозов и совхозов, сверх меры перегруженные прямой работой по хозяйству, в лучшем случае, считают своим долгом обеспечить школу топливом и в пору распутицы дать транспорт для доставки на уроки далеко живущих учеников. Содержание и формы учебного процесса в школе их, как правило, не интересует.
Один из председателей колхоза прямо сказал мне:
— Это дело учителей. Они зарплату за это получают. С меня спрашивают, а то и стружку снимают за зерно, за мясо, за молоко, за овощи, а за школу я не ответчик…
Невесело в таких школах выглядит то, что в планах и отчётах именуется «политехнизацией». Она сводится к тому, что ученики делают скамьи, табуреты или скворечники. А то пойдут в автомастерские, сгрудятся вокруг поставленного на ремонт грузовика или трактора, вяло послушают учителя и возвращаются в школу.
Как много значит хороший инструмент — остро отточенный топор с ловко изогнутым топорищем, мастерски разведённая пила, штыковая лопата с удобным держаком, не очень тяжёлые грабли с крепкими зубцами! Ведь все эти орудия ручного труда ещё не отжили свой век, ими ещё пользуются земледельцы, оправляя всё, что не доделали машины. И как хорошо, если вилы или лопата тебе «по руке», если по весу и по длине они соответствуют твоему росту и сделаны добротно, ладно, красиво. Работать таким инструментом — одно удовольствие: и утомляешься меньше, и труд твой наслаждение тебе доставляет…
Как много значит хороший инструмент — остро отточенный топор с ловко изогнутым топорищем, мастерски разведённая пила, штыковая лопата с удобным держаком, не очень тяжёлые грабли с крепкими зубцами! Ведь все эти орудия ручного труда ещё не отжили свой век, ими ещё пользуются земледельцы, оправляя всё, что не доделали машины. И как хорошо, если вилы или лопата тебе «по руке», если по весу и по длине они соответствуют твоему росту и сделаны добротно, ладно, красиво. Работать таким инструментом — одно удовольствие: и утомляешься меньше, и труд твой наслаждение тебе доставляет…
На одном из хуторов мне довелось видеть, как полторы сотни школьников шли на колхозный огород, чтобы помочь в прополке заросших сорняками помидоров. Ребята шли весело, пели песни, смеялись. Казалось, всё будет хорошо. Но, увидев их сапки, я сразу понял, что пользы эта «политехнизация» ученикам не принесёт. Сапки были тяжёлые, неуклюжие, с длинными сучковатыми держаками. Ни одна из них не была отбита и наточена. «От такой сапки и взрослый ноги протянет», — подумал я.
После майских дождей на огороде буйно проросли сорняки. Из-за густого пырея, лебеды и щирицы еле видны были темно-зелёные верхушки помидорных кустиков. Ряды заглушённых сорняками кустиков тянулись далеко, и конца их не было видно.
— Ну вот, деятели, — равнодушно позёвывая, сказал пожилой бригадир, — норма у нас на каждый лоб три рядка. Поглядим, какие вы хлеборобы. Это вам, конечно, не диктовочки в тетрадках малевать. Тут вы узнаете почём фунт лиха…
Вначале обескураженные «деятели» довольно бодро принялись за работу, старались полоть наперегонки, но уже через полчаса стали останавливаться, поглядывать на солнце, вытирать рукавами пот. Я заметил, что многие ребята заодно с пыреем и осотом старательно выпалывали и помидорные кустики. Несколько девчонок поранили держаками сапок ладони и заплакали. Мальчишки посмеялись над ними, но вскоре сами сникли, один за другим стали убегать в ближнюю лесополосу и на огород уже не возвращались. Цепочка полольщиков поредела, притихла. Оставшихся на огороде учеников молодая учительница вынуждена была увести домой. Из прополки ничего не получилось.
Когда огород опустел, я подошёл к бригадиру, который что-то старательно записывал в потрёпанный журнал.
— Довольны вы вашими помощниками? — спросил я его.
Бригадир пренебрежительно махнул рукой.
— Ну их… Одно горе с ними! Придут, позатопчут всё кругом, половину помидоров вместе с бурьяном срежут, а потом зачнут хныкать и уходят.
— А почему ж так получается? — спросил я.
— Как вам сказать? — Бригадир пожал плечами. — Тут много причин есть. Одно то, что каждый наш хуторянин желает дитё своё выучить и в город определить. Теперь все учиться хотят и все от земли нос воротят. Обратно же, и школы детишек на то же самое поворачивают. Будьте, мол, деточки, отличниками — и тогда обязательно космонавтами станете, инженерами или же врачами. Видали вы учителку ихнюю? Стоит себе сбок огорода в нейлоновом пальтишке, в чулочках капроновых, и думки её все в городе. Разве ж она отличит помидор от лебеды?
— Ну, а вы сами, — осторожно сказал я, — как вы учеников встретили? Дескать, на каждый лоб норма три рядка, и это, мол, вам не диктовку в классе писать. Ведь вы так им сказали?
— Именно так, — мрачно согласился бригадир. — А чего, я целоваться с ними обязан? Они мне надоели, эти работнички. Тут план выполнять надо, а они только в ногах путаются да слёзы льют: то им не так, и то не по-ихнему.
Я продолжал настаивать:
— Но вы видели, какими сапками они работают? Глянешь на мальчишку, он среди бурьянов еле виден, а сапка вдвое длиннее его, да ещё тупая. Разве такая сапка поможет ему полюбить крестьянский труд? Каким же словом помянет он этот труд, когда придёт домой? Чем вспомнит день на огороде? Учительница в нейлоновом, как вы говорите, пальтишке стоит, о городских прелестях мечтает, а бригадир, который тоже обязан приохотить ребят к земле, нагрубил им и ушёл к своей будке. Вот и подумает ваш мальчишка: как же мне быть? Оставаться в колхозе или следом за учительницей в город бежать?
Бригадир долго молчал, потом вздохнул, безнадёжно махнув рукой.
— Это вы правильно говорите. Не желают молодые на земле работать, уходят в город. Да и мы не дюже их держим. А ежели поглядеть, люди в колхозе стареют, редко среди них молодого увидишь. Одного разу мы с начальством про это говорили, так нам как ответили: чего вы, дескать, панику поднимаете, ничего страшного нет, земля без обработки не останется, а ежели людей в колхозе меньше становится, то скоро человека на земле, хлебороба то есть, машина скрозь заменит: будет в колхозе сидеть один учёный инженер и кнопочки нажимать. Нажал кнопку — и хлебушко уже посеян, нажал другую — скошен и обмолочен… Одним словом, не крестьянин будет трудиться на земле, а кнопочник…
Одного такого «кнопочника», развязного и уверенного, я однажды встретил в вагоне скорого поезда. Южный поезд шёл в Москву. За окном мелькали только что убранные поля озимой пшеницы, деревни, полустанки, зелёные лесополосы. В купе со мной ехали двое: старая учительница в чёрном платье и щеголевато одетый молодой человек с изящно подбритыми полубакенбардами. На его руке сверкало золотое обручальное кольцо, которым он, вслушиваясь в мой разговор с учительницей, рассеянно постукивал по стоявшему на столике подстаканнику.
Обращаясь к женщине, — она оказалась директором сельской школы, — я говорил о том, что учителя мало обращают внимания на то, какое будущее избирают их питомцы, что молодёжь уходит из деревни и от этого страдает земледелие. При этом я вспоминал своё детство, рассказывал внимательно слушавшей собеседнице о луне над полями, о кострах в ночном, о сенокосе, о деревенских девчонках.
Молодой человек с золотым кольцом презрительно усмехнулся.
— Всё это отжившая романтика, — лениво цедя слова, проговорил он, — идиллия бунинской деревни. Сегодня по той самой луне, о которой вы говорите, люди ходят, как по проспекту. Вы, видимо, забыли, что мы живём в век электронно-вычислительных машин, кибернетики, освоения космоса. И потом, извините меня, ваша тоска по кострам и рассуждения о необходимости любить свинью и корову попахивают мировоззрением единоличника, а их у нас давно уже нет.
— Вы что, молодой человек, поддерживаете равнодушное отношение к земле и уход молодёжи из деревни? — удивлённо спросил я.
— Да, поддерживаю, — снисходительно улыбнулся он. — Пусть себе уходят. В городе нужны люди. А по полям пойдут машины. Над этим неустанно работает конструкторская мысль. И вы напрасно пытаетесь держать за фалды деревенскую молодёжь. Это консерватизм. Люди на заводах нужнее, чем в поле, и любой парень, вопреки вашим гимнам свинье, покинет навоз в свинарнике и уйдёт в индустрию.
— А не останемся ли мы так без хлеба и без мяса? — сказала седая учительница. — Ведь если верить вам, то в деревне вообще человек уже не нужен.
— Почти не нужен, — мягко поправил обладатель золотого кольца. — А хлеб пока нужен. Пока. До поры, до времени. Потом мы его заменим эрзацами, которых вы не отличите от настоящего хлеба, и производиться эти эрзацы будут не в поле, а в химической лаборатории.
— И мясо, и яйца, и редис, и помидор, и сливочное масло тоже будут изготовляться в лаборатории? — не скрывая иронии, спросила учительница.
Молодой человек укоризненно поднял бровь.
— Вы напрасно иронизируете. Ручной труд, продукты питания в привычном для нас виде, наши сегодняшние формы сельского хозяйства — всё это исчезает, уступает место технике, химии, кибернетике, и как инженер смею вас уверить, процесс этот необратимый. Человечество не может повернуть вспять. И тут ничего не поможет: ни консервативное стремление привить молодёжи любовь к земле, ни тоска по лошади и романтическим кострам в ночном, ни странное и наивное желание сохранить природу такой, какова она сейчас.
— Даже природа вас не устраивает, — раздражённо сказал я, — она, очевидно, в вашем представлении тоже консервативна?
Наш собеседник спокойно кивнул.
— Несомненно. Так называемые защитники природы реакционны до мозга костей. Природа стихийна, инертна, она подчинена случайности, и нет никакой особой трагедии в том, что исчезает какая-то там зебра или странствующий голубь. Они бесполезны. Мы оставим в природе только то, что приносит современному человеку непосредственную, прямую пользу. Только это, и ничего больше…
Он помолчал, вынул из небольшого несессера пилочку и стал подпиливать холёные ногти, изредка поглядывая в окно. Я с грустным сожалением смотрел на этого самоуверенного «кнопочника», новоиспечённого Митрофанушку с дипломом инженера, и думал: «Дурак ты и к тому же самоуверенный, влюблённый в себя болтун и прохвост. Вот перед тобой на столике лежат обёрнутая целлофаном поджаренная курица, сыр, свежие булочки, и ты, презрев рекламируемые тобою эрзацы, сейчас начнёшь уписывать всё это за обе щёки».