На современные дела Екатерина смотрела сквозь магический кристалл истории и видела, что они нередко становятся продолжением того, что происходило пятьдесят, сто и даже сотни лет назад; видела в настоящем завязь будущих событий, может быть, тоже отделенных от нее веками.
Она слышала голоса из разных эпох, сопереживала своим любимцам – неслучайно так лично и экспрессивно звучат ее высказывания о французском короле Генрихе IV и его соратнике герцоге Сюлли, о Петре Великом. Умела она понять и логику действий тех исторических персонажей, которые были ей чужды.
В «Чесменском дворце», сочиненном ею в жанре «разговора мертвых», Екатерина заставляет своих предшественниц на русском троне спорить друг с другом: Анна Иоанновна утверждает, что в ее царствование «было больше силы», чем при Елисавете Петровне, а последняя не забывает о том, что лучшей формой защиты является нападение: «То, что одни называют силой, другие иногда называют жестокостью». В разговор вступают Петр I, его братья, отец и дед – первые цари из романовской династии, древнерусские князья…
К собственным литературно-художественным занятиям Екатерина относилась довольно критически, но продолжала сочинять пьесы, сказки, притчи, рассказы, пародии, эпиграммы, надписи, эпитафии, – и все это называла «безделками». Однако в многочисленных комедиях Екатерины 1770—1780-х годов, наряду с претензией на сатиру и юмор, есть немало подлинно комических и сатирических сценок. Это комедии нравов и комедии положений, где художественно преломляется присущее ей умение наблюдать и понимать людей, запоминать особенности русской разговорной речи.
Потому и жизненны, психологически достоверны выведенные в этих комедиях ретрограды и петиметры, сплетники, интриганы, дельцы, воры, расчетливые женихи, ничтожные дворянчики, способные только кичиться своею знатностью, невежи, уже изъездившие всю «Ерлопу», однако ни на каком языке, включая русский, не научившиеся правильно говорить.
«Лучшие театральные сочинения, – замечала Екатерина, – должны быть признаны учеными опытами человеческого сердца». Императрица проявляла большой интерес к мировой драматургической классике, написала несколько пьес по мотивам произведений Шекспира, Кальдерона, Шеридана. Пусть ее опыты нельзя отнести к числу лучших, но они, наряду с некоторыми художественными достоинствами, имеют очевидную историческую ценность как энциклопедия нравов и живого русского языка второй половины XVIII столетия.
Не стоит идти на поводу у самой Екатерины и называть ее нехудожественной натурой. Безусловно, преобладало в ней ratio – все разумное и целесообразное; она чаще поражала не живописностью, а ясностью и логической стройностью речи, остроумными и язвительными высказываниями.
Но при этом императрица не считала себя хорошим систематиком, больше полагаясь на знание людей и обстоятельств, полученное ею как бы непреднамеренно. А систематика, по словам Екатерины, далека от реальной жизни и порождает «законы», которые не учитывают всей ее сложности, отсюда – насилие и упрямство, жизнь начинают перестраивать по выдуманным «законам». (Жаль, что эти рассуждения российской императрицы не были внимательно прочитаны в XX веке.)
И в природе Екатерина больше всего любила непреднамеренность, естественность. Увлекаясь разбивкой садов в Ораниенбауме и Царском Селе, она всегда следовала английской традиции: никаких прямых линий, живых фигурных композиций из деревьев и кустарников; не нужны ей были и фонтаны, которые, по словам императрицы, заставляют воду делать неестественные усилия.
Литература была для нее прежде всего инструментом политического и нравственного воздействия на людей; в ее писательстве также немало было «неестественных усилий», но постепенно оно превратилось и в эстетическую потребность: императрице нравилась образная словесная игра, так не похожая на игру политическую: в искусстве нет господства систематики, художник творит, но не в силах все заранее рассчитать.
Не будучи гением слова, Екатерина обладала несомненным литературным талантом. Иначе не смогла бы написать, например, такую стихотворную миниатюру – эпитафию любимой собаке (даем подстрочник, оригинал по-французски):
Стихи ей редко удавались, чаще оставаясь в черновиках, где почти каждая строка превращалась в лесенку исправлений. Свободнее Екатерина чувствовала себя в прозе, и здесь ей суждено было создать один настоящий литературный шедевр. Это – ее знаменитые мемуары, над которыми она работала четверть века – с 21 апреля 1771 года, своего сорок второго дня рождения, и до конца жизни, доведя изложение до 1759 года.
Рядом с мемуарной книгой, известной в нескольких редакциях, образовался цикл автобиографических заметок, охватывающих и более поздние периоды, в первую очередь события 1762 года.
Карамзин – один из немногих россиян, прочитавших эту книгу до герценовской публикации, – так охарактеризовал ее: «Двор Елисаветы, как в зеркале» (из письма И. И. Дмитриеву 4 мая 1822 года). Мемуаристка создала галерею превосходных портретов именитых современников, избежав идеализации, односторонних оценок; описала великосветский быт и нравы, описала самое себя, и, хотя этот автопортрет создан не без некоторого самолюбования (характерная ее черта), Екатерина рисует себя не только с лучшей стороны, вспоминает и те случаи, когда она была несправедлива в оценках, позволяла вовлечь себя в мелкие дворцовые интриги.
По искренности этот текст можно сопоставить разве что с ее интимными письмами. В мемуарах она достигла «наивысшей откровенности, какая была доступна этой актерской натуре, рожденной для политической сцены» (В. П. Степанов).
Еще подростком Екатерина была склонна к самоанализу; первое ее сочинение было о себе – «Портрет философа пятнадцати лет». Через многие годы перечитав его, императрица сама была поражена тем, как рано она ощутила потребность точно и честно описывать состояния своего духа, душевные переживания.
И в мемуарах, хотя Екатерина и намеревалась оправдываться перед потомками, это ее природное стремление к реалистическому, психологически точному письму, в сочетании с отличным знанием светлых и темных сторон человеческой природы, превратило ее память в луч, который осветил, может быть, больше событий и лиц, чем ей хотелось бы.
В своих воспоминаниях Екатерина более объективна и в большей мере художник, чем в каком-либо другом написанном ею произведении. Она творчески увлечена процессом воссоздания ушедших лет и, кажется, помнит все, до самых незначительных мелочей.
Мемуары и письма, высказывания Екатерины в частных беседах, записанные современниками, даже в большей мере, чем манифесты и дипломатические ноты, чем журналистская и писательская ее деятельность, позволяют проследить, как очень самостоятельная ученица властителей дум XVIII столетия сама превращалась в наставницу и повелительницу, любящую славу и власть, но при этом не утратившую чувства реальности и способности к трезвой самооценке: «Я знала весьма многих людей, которые были умнее меня…» (переписка с И. Г. Циммерманом).
«Екатерининские орлы» добывали для нее славу, и она, вознаграждая их по заслугам, нередко умаляла свои собственные: «Орлов присоветовал мне послать флот в Архипелаг. Князю Потемкину я обязана изгнанием всех татар, грозивших непрестанно пределам России. Я только выбрала того и другого…».
А вот мнение из вражеского лагеря – заметки турецкого министра Ресми-эфенди, называвшего Екатерину II «претонким» политиком: «…около нее толпятся отличнейшие по своим способностям и знаменитейшие люди не только московской земли, но и разных других народов…
Чтобы привязать к себе этих людей, она, оказывая являющимся к ней государственным мужам и воеводам более радушия, чем кто-либо им оказывал, осыпая их милостынями, отвечая вежливостями, образовала себе множество таких полководцев, как Орлуф или как маршал Румянчуф (граф А. Г. Орлов и граф П. А. Румянцев. – И. Л.)…».
Это была личность большого интеллекта, огромного человеческого обаяния. Екатерина отличалась невероятной трудоспособностью, а беседовать с интересным для нее человеком могла «семь часов, не прерываясь ни минуты», – так долго длилась однажды ее беседа с бароном Ф. М. Гриммом, приехавшим в Петербург. Гримм поделился своими впечатлениями с потомками: «Надо было видеть в такие минуты эту необычайную голову, эту смесь гения с грацией, чтобы понять увлекавшую ее жизненность; как она своеобразно схватывала, какие остроты, проницательные замечания падали в изобилии, одно за другим, как светлые блестки природного водопада… Расставаясь с императрицей, я бывал, обыкновенно, до этого взволнован, наэлектризован, что половину ночи большими шагами разгуливал по комнате».
Многое позволяя своим фаворитам и задаривая их, что не могло пройти без вреда для государственной казны, Екатерина оставалась при этом сильной правительницей, лучше всех придворных интриганов владеющей ситуацией. «Несмотря на мою природную гибкость, я умела быть упрямою или твердою (как угодно), когда это было нужно», – писала она о себе.
Даже со своим вторым супругом (сохранились письменные свидетельства о «святейших узах», связавших ее и Потемкина в 1774 году) Екатерина не собиралась делить ни трона, ни власти, обладая поистине «неограниченным властолюбием» (Пушкин). Даже в самый разгар своей «огневой» любви к нему она не забывала об этом и поучала Потемкина, известного своей горячностью: «Великие дела может исправлять человек, дух которого никакое дело потревожить не может» (апрель 1774 года).
Чаще, чем многим государям и политикам, Екатерине удавалось следовать этому золотому правилу, и потому не кажутся большим преувеличением слова принца Ш.-Ж. де Линя: «Екатерина и при разрушении вселенной не возмутилась бы духом… готова была ко всему, все предвидела и ничего не страшилась».
Но Екатерина постоянно нуждалась в таких помощниках и друзьях, как умнейший, способнейший Потемкин – действительно выдающийся государственный деятель и патриот России. «Слезы. – Жаловались, что не успевают приготовить людей: теперь не на кого опереться», – так описал в своем дневнике состояние императрицы при получении известия о кончине Cветлейшего ее секретарь А. В. Храповицкий.
Она говорила тогда, в октябре 1791 года, что все теперь пойдет по-другому и все, «как улитки, станут высовывать головы». Так и вышло. Партия Зубовых, образовавшаяся вокруг ее последнего фаворита, имела большее влияние на внутренние и международные дела, чем все прежние партии, но таких блистательных государственных мужей, как Потемкин, выдвинуть не смогла.
Екатерине больше шестидесяти, в ней уже нет прежней энергии, одолевают болезни, и временщики хозяйничают в стране, а заправляет всем новоиспеченный Светлейший – Платон Зубов. Внук Екатерины Александр, будущий император, признается своему другу Виктору Кочубею, что ему стыдно видеть все это и молчать…
Любовь Екатерины к молодым мужчинам, почти мальчикам (Зубов был почти на сорок лет младше ее), можно считать как минимум некоторым отклонением в сторону психофизической патологии. Императрица уверяла себя и других в том, что у нее – «мужская душа», и в интимной жизни она чаще оказывалась «ведущей», чем «ведомой».
По крайней мере, после Потемкина, дерзавшего с переменным успехом – быть «ведущим», Екатерину все чаще влекло к нежным юным существам мужского пола, которых необходимо было «вести» – воспитывать, образовывать, обучать всему, в том числе и любовной науке. Любовь Екатерины к каждому из них была похожа и на материнское чувство, и на чувства наставника, радующегося успехам своего воспитанника.
Екатерина всегда была влюбчивой, хотела быть любимой и в чувствах к своему избраннику стремилась быть предельно искренней; одиночество переносила тяжело: «Вы меня… вовсе позабыли и оставили одну, как будто я городовой межевой столб». «Христа ради, выискивай способ, чтоб мы никогда не ссорились.
А ссоры – всегда от постороннего вздора. Мы ссоримся о власти, а не о любви» (из екатерининских писем Потемкину 1775–1776 гг.). А вот строки из ее любовного письма двадцатичетырехлетнему прапорщику Преображенского полка Ивану Римскому-Корсакову: «Буде скоро не возвратишься, сбегу отселе и понесусь искать по всему городу».
Но все-таки она не превращалась в рабу чувств и, даже охваченная страстью, помнила о главном своем предназначении. «Самое сластолюбие сей хитрой женщины утверждало ее владычество», – замечал Пушкин, имея в виду и удивительную способность Екатерины превращать своих любовников (хотя бы некоторых из них) в преданных ей помощников – политиков, дипломатов, администраторов, военачальников.
Екатерина радовалась каждому новому единомышленнику и даже расплакалась, когда впервые прочитала державинскую «Фелицу». Дашкова, познакомившая ее с этой публикацией в «Собеседнике любителей российского слова», испугалась, что императрица недовольна, однако Екатерина сказала ей: «Не опасайтесь; я только вас спрашиваю о том, кто бы меня так коротко знал, который умел так приятно описать, что, ты видишь, я, как дура, плачу».
Портрет несколько идеализированный, но реакция императрицы на эти строки свидетельствует о том, что ей не только хотелось казаться такой, – она искренне желала для себя достижения этого идеала, хотя и понимала, что ставит перед собой слишком трудную задачу.
Екатерина умела и сдерживать свои чувства; особенно ценила она это качество в других, говоря, например, о Петре Великом: «Превосходнее всего в его характере было то, что сколько он ни был горяч, но истина всегда брала над ним верх…».
Впрочем, кто «из великих и мудрых» без греха. Недобрые дела творил во гневе Петр, и Екатерине не всегда удавалось быть справедливой и милосердной, несмотря на всю «мягкость» ее царствования. Она умела ненавидеть и презирать, могла незаслуженно унизить, хотя и не находила в этом особенного для себя удовольствия.
Чаще всего причиной тому был гнев или нервный срыв. Показательна история с московским губернатором, престарелым графом П. С. Салтыковым, долгое время пользовавшимся благосклонностью императрицы. В 1771 году во время «чумного бунта» в Москве он не проявил должной оперативности и был отправлен в отставку с оскорбительной формулировкой: «похваляя его предкам Ее Величества учиненную знатную службу».
В одном из писем, которое стало известно в обществе, Екатерина, не сдерживая гнева, обозвала его, генерал-фельдмаршала, прославившего елисаветинское царствование победами в Семилетней войне, «старым хрычом». Придворные от Салтыкова отвернулись, он очень переживал и вскоре умер. Прощание с ним проходило не по рангу, но неожиданно прибыл не побоявшийся прослыть оппозиционером генерал-аншеф граф П. И. Панин, в парадном мундире, при всех орденах, и воздал должное памяти героя.
Сострадание не было ей чуждо, тому есть немало примеров, но крайне редко можно было увидеть ее признающей собственную ошибку, отменяющей уже обнародованное распоряжение. (Граф А. Г. Орлов уверял, что это произошло с нею лишь однажды, когда избежал ссылки сенатор-масон И. В. Лопухин.)
Кажется, императрица не готова была к покаянию, ее вера в Бога отчасти походила на соглашение о разделении обязанностей между ведущим небесным Стратегом и земным правителем, которому поручены все дела людей. К церкви ее отношение было откровенно утилитарным: «…в святые ведь мне не попасть, после того как я подчинила правительственному контролю доходы духовенства» (из письма княгине Е. Р. Дашковой, 1783 г.).
Екатерина даже позволяла себе шутки над высшими архиереями, например, в 1787 году так описала возведение Платона (П. Е. Левшина) в сан митрополита: «…нашили ему на белый клобук крест бриллиантовый в пол-аршина в длину и поперек, и он во все время был, как павлин Кременчугский» (из письма Потемкину, находившемуся тогда в Кременчуге).
Но в том же году Екатерина послала Потемкину письмо, свидетельствующее о том, что практицизм не распространился на все формы ее отношений с миром, с природой как Божьим творением.
«Дела в Европе позапутываются. Цесарь посылает войски в Нидерландию. Король Прусский противу голландцев вооружается. Франция, не имев денег, делает лагери. Англия высылает флот и дает Принцу Оранскому денег. Прочие державы бдят, а я гуляю по саду, который весьма разросся и прекрасен» (27 июля 1787 года, Царское Село).
Ей приходилось уходить из своих любимых садов – этого требовали дела государства и дела семейные, которые тоже всегда были для нее государственными делами. Когда в июле 1793 года граф И. Г. Чернышев поздравил ее по случаю обручения великого князя Александра Павловича с великой княжной Елисаветой Алексеевной, она очень удивилась, почему граф не поздравил ее также с «присоединением к Империи трех прекрасных и многолюдных губерний» – территорий, отошедших к России по второму разделу Польши.
Любовь Екатерины к внукам – Александру и Константину (Николай появился на свет за несколько месяцев до ее смерти) была сильна и потому также, что, любя и воспитывая их, императрица словно приближала к себе и «воспитывала» будущее России, всматривалась в него.
Екатерина признавалась, что по духу своему она, скорее, республиканка, замечая при этом: «…такое расположение души в сочетании с моей неограниченной властью покажется, может быть, удивительным противоречием; однако же в России никто не скажет, что я власть свою во зло употребляла». Была бы в России XVIII века республика (допустим невероятное), Екатерина не видела бы для себя никакой другой роли, кроме диктатора с неограниченными полномочиями, что неизбежно вернуло бы страну к монархическому строю.