Любовь Екатерины к внукам – Александру и Константину (Николай появился на свет за несколько месяцев до ее смерти) была сильна и потому также, что, любя и воспитывая их, императрица словно приближала к себе и «воспитывала» будущее России, всматривалась в него.
Екатерина признавалась, что по духу своему она, скорее, республиканка, замечая при этом: «…такое расположение души в сочетании с моей неограниченной властью покажется, может быть, удивительным противоречием; однако же в России никто не скажет, что я власть свою во зло употребляла». Была бы в России XVIII века республика (допустим невероятное), Екатерина не видела бы для себя никакой другой роли, кроме диктатора с неограниченными полномочиями, что неизбежно вернуло бы страну к монархическому строю.
Подобное произошло в республиканской Франции на рубеже XVIII и XIX веков, но Екатерина все предвидела, написав в 1794 году такие строки: «Если Франция справится со своими бедами, она будет сильнее, чем когда-либо, будет послушна и кротка, как овечка; но для этого нужен человек недюжинный, ловкий, храбрый, опередивший своих современников и даже, может быть, свой век… Если найдется такой человек, он стопою своею остановит дальнейшее падение…». Через десять лет Наполеон Бонапарт будет провозглашен «императором французов».
В республику без единоличного правителя как в жизнеспособную государственную систему Екатерина никогда не верила, считала ее началом общественного хаоса, а потому к революционным событиям во Франции отнеслась враждебно, увидела в них серьезную угрозу существующему порядку в России и во всей Европе.
Ей всюду стали мерещиться заговоры; русских масонов, которых раньше она считала пустыми, несерьезными людьми и высмеивала в комедиях («Обманщик», «Обольщенный», «Шаман Сибирский», 1785–1786), теперь императрица подозревала в государственной измене, связях с французскими бунтовщиками. Якобинское жало обнаружила она и в державинском стихотворении «Властителям и судиям» – переложении 81-го псалма.
Оказалось, что существовало и французское его переложение, распространявшееся в Париже и направленное против короля.
Екатерина стала «реакционером поневоле», это была плата за прежний ее политический идеализм, когда императрице казалось, что, определив допустимую меру свободы и европеизации России и проводя свои осторожные реформы, она не найдет в стране ни одного недовольного. Вдохновленные ее первыми шагами, россияне захотели большего. Защищая свою систему, Екатерина все чаще употребляла власть во зло.
Начались обыски, репрессии. Давний ее сподвижник-оппонент Н. И. Новиков, выдающийся журналист, историк, публицист и писатель, в 1792 году был арестован и без суда отправлен в Шлиссельбургскую крепость, приговоренный императорским указом к пятнадцатилетнему заключению. Позорнейшим событием екатерининского царствования были костры из книг, наполненных, по словам императрицы, «нелепыми умствованиями».
Теперь Екатерина ожесточенно боролась со словом, вопреки прежним своим заявлениям о том, что «в самодержавном государстве хотя и нетерпимы язвительные сочинения», их «не должно вменять в преступление», так как «излишняя строгость в рассуждении сего будет угнетением разума, производит невежество, отнимает охоту писать и гасит дарования ума».
Не согласившись с излишней строгостью Сената, приговорившего А. Н. Радищева к смертной казни, императрица отправляет автора «Путешествия из Петербурга в Москву» (книга была опубликована в 1790 году) в десятилетнюю сибирскую ссылку.
Выявлять крамолу Екатерине помогали «псы-рыцари» – московский генерал-губернатор князь А. А. Прозоровский, невежественные церковники, сжигавшие «бесовские» книги, жутковатый тайный советник С. И. Шешковский, допрашивавший и пытавший арестованных, словно и не было императорского указа об уничтожении Тайной канцелярии и рассуждений Екатерины о недопустимости пыток.
За несколько недель до своей кончины императрица подписала указ «Об ограничении свободы книгопечатания и ввоза иностранных книг, об учреждении на сей конец цензур и об упразднении частных типографий».
Такими мрачными были последние годы ее царствования. Просвещенный абсолютизм, как плохой актер, не справился со своей ролью – в спектакле, где он же был автором и постановщиком. В известном смысле это была политическая смерть Екатерины II, совпавшая с ее уходом из этого мира 6 ноября 1796 года.
Не будем только забывать, что в годы, когда горячие французские головы затевали свою революцию, а потом сами пали ее жертвами, вслед за тысячами казненных ими соотечественников, в Российской империи не было массовых репрессий, смертных казней. Защищаясь от наступавшего с запада хаоса, Екатерина перешла к более жесткой форме правления, словно готовилась к введению военного положения.
Дипломатические отношения с Францией были разорваны; императрица не желала сотрудничать с кровавой диктатурой, но и не позволила втянуть Россию в войну с нею, чего добивались западные монархи. Историческая заслуга Екатерины состоит в том, что она уберегла свою страну от социальных потрясений. «Равенство – это чудовище, которое хочет стать королем», – говорила она тогда, как будто предугадывая и кровавый российский опыт XX века.
Похвалим же Екатерину Великую за то, за что еще недавно принято было ее ругать. «Она увидела, что без глубоких потрясений невозможно провести коренных реформ, каких потребовала бы система законодательства на усвоенных ею началах, и на совет Дидро переделать весь государственный и общественный порядок в России по этим началам посмотрела как на мечту философа, имеющего дело с книгами, а не с живыми людьми.
Тогда она сократила свою программу, сознавая, что не может взять на себя всех задач русской власти, что то, что можно, далеко не все, что нужно» (В. О. Ключевский).
Новые же идеи, вброшенные ею в российское общество, продолжали эту «великую реформу» уже при жизни императрицы, независимо и даже против ее воли.
Екатерининская эпоха придала русскому XVIII столетию, началом которого были петровские преобразования – первые шаги на пути европеизации и просвещения, – архитектурную завершенность. Краткое павловское царствование, когда почти все делалось вопреки постановлениям Екатерины, не могло изгладить из памяти современников ее «золотой век». Наоборот, по контрасту с павловскими крайностями минувшая эпоха вызывала элегический вздох даже у недавних ее критиков. И, разумеется, идеализировалась.
Сама же Екатерина, когда Сенат поднес ей титул Великой и Премудрой Матери Отечества (по аналогии с Отцом Отечества – Петром Великим), заявила, решительно отказываясь от такой чести: «Один Бог премудр, ни одно из Его творений не имеет права на сие высокое титло. Потомство будет судить дела мои…». Еще собирались ей поднести титул… Матери народов, исходя из того соображения, что «во всеобщем благополучии мы первенствуем».
Явные переборы в оценках тоталитарных лидеров – очень русская и явно азиатская черта, как похоже это на титул «вождя всех времен и народов» и байку о «русском первенстве»! Но для русского XVIII столетия это даже отрадный факт, в нем, пусть уродливо, но проявилось одно из петровско-екатерининских завоеваний: у россиян возникли новые чувства – национального достоинства, деятельной причастности к ходу всемирной истории.
«Мой век напрасно меня боялся… Европа напрасно опасалась моих намерений, которые, напротив, были для нее совершенно полезными», – писала Екатерина в одном из последних писем к И. Г. Циммерману. В Европе, где давно уже смирились с тем, что с Россией необходимо считаться, дела императрицы воспринимались неоднозначно. Ее царствование и ее смерть сопровождали панегирики и памфлеты.
Врагам было чего бояться: Империя расширилась и окрепла, население ее возросло с 19 до 36 миллионов человек, появилось около 200 новых городов, в несколько раз увеличилось население двух российских столиц. Если в 1762 году в стране было 984 фабрики, в 1796-м их количество возросло до 3129. «Экстенсивная мощь русской империи в конце XVIII столетия является одним из важнейших и грандиознейших феноменов всемирной истории» (Е. В. Тарле).
На склоне лет Державин нарисовал в своих «Записках» еще один, уже не идеализированный портрет «Фелицы»: «…сия мудрая и сильная государыня, ежели в суждении строгого потомства не удержит на вечность имя Великой, то потому только, что не всегда держалась священной справедливости, но угождала своим окружающим, а паче своим любимцам, как бы боясь раздражить их», знавших, что «первый шаг ее восшествия на престол был не непорочен…».
«Но, как бы то ни было, да благословенна будет память такой государыни, при которой Россия благоденствовала и которую долго не забудет».
Спор о Екатерине продолжается, потомство разделилось в оценках. Собственно говоря, потомки ее подданных ныне являются гражданами разных государств: в конце XX века распалась созданная ею Империя. На карте Украины вряд ли снова появится город Екатеринослав[4],– город-то существует и ныне, но под чужим именем, что-то говорившим гражданам Страны Советов, теперь – вконец обезличенным.
Однако Екатерина не забыта, ее, как и прежде, прославляют и проклинают, любят и не любят, – такая историческая судьба ожидает каждого сильного правителя. Когда же критикам слов и дел Екатерины удается быть объективными, они не лишают ее титула – Великая. Потому что мало кто из отечественных правителей всех времен достиг того, что удалось ей, претворившей в жизнь свой афоризм: «Слава страны создает мою славу».
Много памятников поставили Екатерине Великой, большинство из них было разрушено в XX веке, но едва ли это огорчило бы императрицу. Она мечтала о другом памятнике: «…в сердцах подданных моих, не в мраморе». Более двух столетий существует этот нерукотворный памятник. В материальном мире, наверное, больше всего похож на него стоящий на Новодевичьем кладбище в Москве трехцветный памятник другому «хозяину» России – из минувшего столетия. Славному и противоречивому Екатерининскому веку идут эти цвета: белый, черный, золотой.
Игорь ЛосиевскийРАЗМЫШЛЕНИЯ ОБ УСТРОЙСТВЕ ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО
О величии России[5]
Если бы кто был настолько сумасброден, чтобы сказать: вы говорите мне, что величие и пространство Российской империи требует, чтобы государь ее был самодержавен; я нимало не забочусь об этом величии и об этом пространстве России, лишь бы каждое частное лицо жило в довольстве; пусть лучше она будет поменее; такому безумцу я бы отвечала: знайте же, что, если ваше правительство преобразится в республику, оно утратит свою силу, а ваши области сделаются добычею первых хищников; не угодно ли с вашими правилами быть жертвою какой-нибудь орды татар и под их игом надеетесь ли жить в довольстве и приятности.
Безрассудное намерение Долгоруких[6], при восшествии на престол императрицы Анны, неминуемо повлекло бы за собою ослабление, – следственно, и распадение государства; но, к счастию, намерение это было разрушено простым здравым смыслом большинства. Не привожу примера Владимира[7] и последствий, которые он повлек за собою: он слишком глубоко врезан в память каждого мало-мальски образованного человека.
Мысли из Особой тетради[8]
Я желаю и хочу лишь блага той стране, в которую привел меня Господь; Он мне в том свидетель. Слава страны создает мою славу. Вот мое правило: я буду счастлива, если мои мысли могут тому способствовать.
Государи кажутся более великими по мере того, как вельможи страны и приближенные более удовлетворяются в отношении богатства; изобилие должно царить в их домах, но не ложное изобилие, основанное на неоплатных долгах, ибо тогда, вместо величия, это становится лишь смешным тщеславием, над которым смеются иностранцы; я хочу, чтобы страна и подданные были богаты, – вот начало, от которого я отправляюсь; чрез разумную бережливость они этого достигнут.
Признаюсь, что, хотя я свободна от предрассудков и от природы ума философского, я чувствую в себе большую склонность почитать древние роды; я страдаю, видя, что некоторые из них доведены здесь до нищенства; мне было бы приятно их поднять. Можно было бы достичь восстановления их блеска, украсив орденами и должностями старшего в роде, если у него есть какие-нибудь достоинства, и давая ему пенсии и даже земли по мере нужды и заслуг, с условием, что они будут переходить только старшим и что они будут неотчуждаемы.
Противно христианской религии и справедливости делать рабов из людей, которые все получают свободу при рождении; один Собор освободил всех крестьян, бывших раньше крепостными, в Германии, Франции, Испании и т. д. – сделать подобный резкий переворот не будет средством приобрести любовь землевладельцев, исполненных упрямства и предрассудков. Но вот удобный способ: постановить, что, как только отныне кто-нибудь будет продавать землю, все крепостные будут объявлены свободными с минуты покупки ее новым владельцем, а в течение сотни лет все или, по крайней мере, большая часть земель меняют хозяев, и вот народ свободен.
Свобода, душа всего, без тебя все мертво. Я хочу, чтобы повиновались законам, но не рабов. Я хочу общей цели делать счастливыми, но вовсе не своенравия, не чудачества и не тирании, которые с нею несовместимы.
Когда имеешь на своей стороне истину и разум, должно выставлять это перед очами народа, говоря: такая-то причина привела меня к тому-то; разум должен говорить за необходимость; будьте уверены, что он возьмет верх в глазах большинства; уступают истине, но редко речам, пропитанным тщеславием.
Мир необходим этой обширной империи; мы нуждаемся в населении, а не в опустошениях; заставьте кишеть народом наши обширные пустыни, если это возможно; для достижения этого не думаю, чтобы полезно было заставлять наши нехристианские народности принимать нашу веру; многоженство более полезно для [умножения] населения; вот, что касается внутренних дел. Что касается внешних дел, то мир гораздо скорее даст нам равновесие, нежели случайности войны, всегда разорительной.
Власть без доверия народа ничего не значит; тому, кто желает быть любимым и прославиться, достичь этого легко. Примите за правило ваших действий и ваших постановлений благо народа и справедливость, которая с ним неразлучна. Вы не имеете и не должны иметь иных интересов. Если душа ваша благородна – вот ее цель.
Есть средство помочь тому, чтобы военные таланты не пропадали при продолжительном мире. Посылайте местное дворянство (конечно, частями и того, кто хочет) на службу к воинственным державам; во время войны, или даже каждые 15 лет и меньше, вы можете их отозвать. Вы извлечете из того две выгоды: одну – иметь хороших офицеров и опытных генералов; другую – иметь дисциплинированных людей, которые, будучи более зрелыми, дадут лучшее воспитание своим детям, – важная точка зрения, [оставленная] в излишнем пренебрежении.
Так как, по законам Петра Великого, вечно благословенной памяти, всякий дворянин должен служить, нужно непременно возобновить плохо исполняемый закон сего законодателя, определяющий продолжительность такой принудительной службы, чтобы в 40 или 46 лет и даже ранее они могли бы оставить ее; имения и семьи терпят оттого, что нет никого, кто мог бы заняться собственными делами, и это чувствует общество.
Отец, у которого трое или больше сыновей, должен был бы иметь право оставить одного и даже двоих из них, по своему выбору, дома; но эта мысль, хорошая и благодетельная, имеет в том отношении недостаток, что можно будет опасаться, чтобы не пострадало оттого воспитание этих избранных сыновей, так как лучшая выправка, какую дают у нас, в большинстве случаев та, что получают наши молодые люди в армии; домашнее воспитание пока лишь мутный ручей. Когда станет он потоком?
Учреждение Сен-Сира[9]. Средством для полезного и удобного подражания ему было бы выписать классную наставницу и добыть устав и журналы этого заведения от самого французского двора, ибо дамы св. Людовика обязаны держать их в тайне. Дом легко было бы найти и доходы также.
А чтобы помешать невеждам кричать против монахини-француженки и ее ереси, следовало бы, под видом частного воспитания, дать ей сначала воспитать одну или двух сироток, которые впоследствии будут служить для воспитания при заведении; и таким образом из года в год стали бы обходиться без помощи француженок, когда достигнута будет подготовка, достаточная количества лиц русского происхождения для преподавания в заведении; это тем легче, что в этом доме существует правило взаимного обучения более юных пансионерок одной другою, сообразно с тем, что одна знает лучше другой.
Пойдите в деревню, спросите у крестьянина, сколько у него было детей; он вам скажет (это обыкновенно): десять, двенадцать, часто даже до двадцати. А сколько в живых?
Он ответит: один, два, четыре, редко четвертая часть; следовало бы поискать средства против такой смертности; посоветоваться с искусными врачами, более философами, чем заурядными в этом ремесле, и установить какое-нибудь общее правило, которое мало-помалу введут землевладельцы, так как я уверена, что главная причина этого зла – недостаток ухода за очень маленькими детьми; они бегают нагие в рубашках по снегу и льду; очень крепок тот, кто выживает, но девятнадцать умирают, и какая потеря для государства!
Большая часть наших фабрик – в Москве, месте, может быть, наименее благоприятном в России; там бесчисленное множество народу, рабочие становятся распущенными; фабрики шелковых изделий не могут быть там хороши – вода мутная, и особенно весною, в лучшее время года для окраски шелка; эта вода действует на цвета: они или блеклы, или грубы.
С другой стороны, сотни маленьких городов приходят в разрушение! Отчего не перенести в каждый по фабрике, выбирая сообразно с местным продуктом и годностью воды? Рабочие там будут более прилежны и города более цветущи.