И вот теперь у Варьки будут наряды, и туфельки, и ботинки, и омбрельки, и даже шпильки новые, а у нее, у Наденьки Самсоновой, нет! У нее ничего не будет! Останется она играть в старье, да еще спасибо скажешь, коли не отстранят от роли! А что, такое вполне может быть. Возьмет да и пригласит директор какую-нибудь гастролершу! Да уж лучше пусть чужая играет, чем в старье краснеть рядом с расфуфыренной Варькою! Ох, нетушки, этого допустить нельзя! Нельзя-то нельзя, а все же что делать, что делать-то?
Наденька готова была биться головой об стену от отчаяния! Она даже приостановилась в сенях и приложилась к обитой штофом стенке. Что-то зашуршало у виска, словно пробежало быстро, и Наденька брезгливо отодвинулась.
Да ну, противно, там небось, за штофом, тараканы развелись, еще раздавишь ненароком, когда колотиться головой будешь, а он как захрустит...
Наденька, передернувшись и возненавидев Варьку еще пуще, выскочила на крыльцо и, торопливо спустившись со ступенек, ринулась прочь от театра по Большой Печерской улице.
Выход один: пойти к Хвощинскому, вот прямо сейчас, немедленно. Пойти, пасть ему в ножки, подольститься, дать клятву вечной верности (время покажет, стоит ее соблюдать или нет), умолить его купить ей новые платья. И непременно чтобы бурнусик был, и ридикюльчики в тон, вышитые, да-да, пусть хоть ослепнут вышивальщицы, а успеть должны, юбок нижних побольше, и чтобы кружево, кружево... как взметнутся юбки, чтобы кружево так и обвивалось вокруг ножек... и белые чулочки кружевные, непременно белые... и черные тоже, ах, как любил затейник Сереженька, чтобы она, даже все с себя снявши, оставалась в черных кружевных чулочках... Нет, прочь мысли о нем! Одно платье непременно отделать все шелковыми букетиками, фиалочки, они так пристанут к Наденькиным голубым глазам! Нет, фиалки, может быть, не стоит... Нужно про цветочные букетики хорошо подумать. Изменщик Проказов, конечно, будет на премьере, а он умеет понимать язык цветов! Наденька вдруг вспомнила прелестную статеечку из дамского журнальчика «Кабинет Аспазии», который иногда не без удовольствия почитывала, дабы держаться в курсе модных веяний, и который рекомендовал всем своим читательницам изучить этот самый язык: «Ежели имеешь бальзамин, розовый лавр, мимозу, голубую сирень, персиковый цвет и скабиозу, если нет у тебя можжевельника, колокольчиков и желтого нарцисса, то будешь иметь розу и желтофиоли. Вот смысл: ежели имеешь добродетель, приятность, чувствительность, постоянство, скромность, ежели нет у тебя пороков, нетерпеливости, вожделений, то будешь иметь другом женщину нежную и верную». Надо подобрать так букетики, чтобы Проказов, увидев их, сразу понял, сколь многого лишился! И вообще, пусть увидит, кто краше и нарядней: эта уродина Нечаева или очаровательница Самсонова. Пусть пожалеет, что такую прорву деньжищ спустил невесть на кого! Пожалеет – и снова падет к ногам Наденьки, а она еще подумает, подумает еще, оказать ли ему милость и принять ли вновь в свои объятия!
Однако, как говорят хохлы, не кажи «гоп!», пока не перепрыгнешь. Еще предстоит улестить Хвощинского. Если ничего не получится, Варька останется победительницей, и именно ей дадут роль Катеньки (пока что актрисы репетировали обе роли одновременно), и именно ее кавалером, обожателем будет на сцене Митя Псевдонимов, и ручки станет ей целовать, и обнимать, и даже сольется с нею в финальной сцене в жарком поцелуе! Совсем некстати нахлынули старые воспоминания о том, как Наденька однажды сама сказала Мите, что хотела бы... что готова... что ему стоит лишь руку протянуть, а он... а он не захотел ничего протягивать, он ее отверг! Вспомнились и вечные переглядки Мити и Варьки, и то, как вспыхивали его прекрасные черные глаза при одном только взгляде на нее, на эту... эту... ей-то небось и просить не пришлось, Митя сам, сам для нее!..
Наденька взвизгнула от лютого укуса змеи-ревности в самое сердце и рванулась вперед с такой быстротой, что столкнулась с какой-то женщиной, шедшей ей навстречу, и они обе только чудом удержались на ногах.
– Куда ж вы лезете, барыня, глаза-то продерите!.. – начала было женщина лаяться, словно забыв, что одета в сущие отрепья, не по чину нос дерет, но тотчас осеклась и вытаращила заплывшие глазки: – Наденька! Да ты ли это?! Милушка моя!
– Тетя Лина! – прошептала Наденька, не веря глазам, потому что это была та самая старая актриса-пропойца, о которой она вспоминала несколько минут назад и которая вдруг явилась пред ней совершенно по пословице: упомяни о черте, а он уж тут. Выглядела тетя Лина и в самом деле так, как будто явилась прямиком из пекла, где ее еще не успели опалить, но вволю заставили потаскать смолы и дров для других грешников. Чумазая, оборванная, изможденная, и отражение адского пламени плясало в ее темных, едва видных между отекшими веками глазках. – Да я про тебя только что думала!
– И я про тебя частенько думала, милушка моя, – отозвалась старуха. – Как поживаешь? Уже успела свести с лица земли ненавистников моих – Аксюткиных?
Наденька даже головой покачала от изумления. Все на свете обращается во прах, любовь проходит, радость тленна, и только старая вражда не ржавеет. Всю жизнь ненавидела эта женщина, Каролина Полуэктова, Мальфузию Аксюткину, потому что именно ее предпочел когда-то ветреный Блофрант (Наденьке совершенно невозможно было вообразить его пылким любовником и дамским баловнем, однако тетя Лина клялась и божилась, что некогда он был таким, что мог бы какому угодно гусару фору дать) и даже женился на ней, покинув ради нее прежнюю любовницу. Молодожены сначала уехали, кочевали по разным городам, потом вернулись в город N, и бывшие соперницы принуждены были играть в одной труппе. Хоть Блофрант уже не вызывал прежнего вожделения, однако Лине было все еще мучительно видеть рядом с ним счастливую Мальфузию, и она пакостила ей как могла, по-мелкому, дырявя наряды, выщипывая боа, остригая парики, рассыпая пудру, выковыривая грим из коробочек и размазывая его по стенам уборной. Наденька, которая со старой актрисой жила душа в душу и многому от нее научилась, потихоньку помогала ей, находя в травле ближнего своего немалую радость, а впрочем, пакостила всегда очень осторожно, стараясь ни в коем случае не быть замеченной. Она и по сей день порою отводила душу, устраивая разор в аксюткинской гримерке, о чем сейчас и сообщила тете Лине.
– Умница, моя девочка! – обрадовалась та. – Пусть им, моим лиходеям, солоно живется на свете, а тебе – сладко.
– Ну, покудова все наоборот, – надула губы Наденька. – Покудова им – сладко, а мне – солоно! – И, аж захлебываясь словами от злости, мешая их со слезами, она поведала старой подруге всю историю гонений, которые претерпела от зловредных Аксюткиных. На самом деле все эти гонения существовали только в буйном Наденькином воображении, и если кто кого угнетал, то именно она – Аксюткиных, а вовсе даже не наоборот, но рассказывать живописно Наденька умела, что да, то да, и вскоре старая актриса могла составить себе полную картину нечеловеческих мучений, которые приходилось претерпевать безвинной агнице Наденьке Самсоновой от сущих волкодавов Аксюткиных. И венцом этих поистине людоедских козней стало появление в труппе их племянницы, версты коломенской Варьки Нечаевой, которая, верно, затеяла вовсе свести с лица земного смиренную, несчастную, бедную Наденьку...
– Как это? – вдруг озадаченно сморщила свое и без того изморщиненное лицо тетя Лина. – Почему это ты говоришь про версту коломенскую? Я Блофрантову сестрицу издавна знаю и дочку ее, Варьку, тоже видела. Она такая же плюгавенькая, как и вся их аксюткинская порода, да еще и тоща, словно святые мощи.
Наденька, бывшая весьма субтильной, по-птичьи хрупкой, пропустила мимо ушей тети-Линину бестактность, так была удивлена:
– Что ж ты такое говоришь? Варька – долговязая, вершков небось шести, а то и шести с половиной, почти на всех мужчин в труппе свысока глядит, ей и каблуков надевать не надобно для сего. И в теле она, не толстуха, но сложения предоброго. Купчиха, сущая купчиха, никакой нету в ней аристократической тонкости!
– Полно, Наденька, – сказала тетя Лина. – Ты что-то напутала.
– Да как же я могла напутать, – раскипятилась Наденька, – коли я эту треклятущую Варьку Нечаеву уже который день с утра до вечера наблюдаю, и на сцене с ней рядом, и только что с ней репетировала! Ничего я не путаю, это ты путаешь. Может, она прежде малявкою была, а потом выросла. Да коли не веришь, тетя Лина, возьми да погляди сама, вон все окна в зрительный зал настежь стоят распахнуты!
– И то дело, – согласилась тетя Лина и, подобрав юбки, вернее, те лохмотья, которые ей их заменяли, торопливо засеменила под ближайшее окошко. Однако до подоконника она доставала лишь макушкою. Тогда она пооглядывалась, поозиралась, наконец отыскала подходящий камень и, натужась, подкатила его под окно. Взгромоздилась, заглянула через подоконник – да так и рухнула навзничь, соскользнув с камня.
– И то дело, – согласилась тетя Лина и, подобрав юбки, вернее, те лохмотья, которые ей их заменяли, торопливо засеменила под ближайшее окошко. Однако до подоконника она доставала лишь макушкою. Тогда она пооглядывалась, поозиралась, наконец отыскала подходящий камень и, натужась, подкатила его под окно. Взгромоздилась, заглянула через подоконник – да так и рухнула навзничь, соскользнув с камня.
Наденька ахнула, испугавшись, не убилась ли до смерти ее единственная доброжелательница, однако тетя Лина подскочила с земли, словно Ванька-встанька, даже несколько подскочив надземлей при этом. На ее физиономии было написано выражение, назвать которое крайним изумлением было явно недостаточно. Это было совершенное, совершеннейшее потрясение, ошеломление, ошарашивание! Казалось, увиденное совершенно лишило тетю Лину разума. Несколько мгновений она металась из стороны в сторону, как если бы несколько бесов враз тянули ее кто направо, кто налево, кто назад, кто вперед, кто вверх, кто вниз, а потом, наконец сосредоточившись, понеслась по Большой Печерской с невероятной прытью, совершенно позабыв о существовании Наденьки Самсоновой, коей только что так горячо сочувствовала.
– Тетя Лина! – плаксиво возопила покинутая, но тщетно: старуха ничего не слышала, а громче кричать Наденька не решалась, опасаясь быть услышанной актерами.
– Сумасшествие какое-то! – проворчала она себе под нос.
Поразительно, стоит только кому-то поглядеть на эту отвратительную Варьку, как они тотчас с ума сходят. То Митя, то Сереженька Проказов, а теперь вот тетя Лина. Остается уповать, что господин Хвощинский ее еще не успел повидать и пребудет в здравом уме и твердой памяти, когда к нему явится Наденька и начнет излагать свою просьбу!
Однако сначала Наденьке показалось, что ее мольбы не достигли небес и Хвощинский к ней переменился разительно. Смотрел он холодно, слушал вполуха, на все Наденькины пылкие признания улыбался весьма сардонически, и она уж даже начала раздумывать, которое из двух давно проверенных, испытанных средств следует сейчас пустить в ход: пасть к ногам Хвощинского и залить их слезами – или же хлопнуться в обморок в его объятия... только надобно поближе к нему оказаться, чтобы, хлопнувшись, непременно в объятия попасть, а то ведь недолго промахнуться и ежели не убиться об пол, то ушибиться изрядно... а как тут окажешься ближе, коли он тебя сторонится, как зачумленной, и даже трость свою порою выдвигает в качестве оборонительного сооружения, когда Наденька слишком пылко суется вперед?! И тут надоумили ее святые небесные силы рассказать о том, что произошло в театре нынче: о том, как явился в разгар репетиции сладчайший господин Липский и принес письмо от Сергея Проказова, желавшего сделаться Варькиным благодетелем и оплатить ее роскошнейшие туалеты.
Хвощинский выронил трость, коей брезгливо ограждался от Наденьки, и вскочил, совершенно потрясенный:
– Что ты говоришь?!
– То, что слышите! – зло выкрикнула Наденька, которая первый раз слышала это грубое «ты» от своего церемонного поклонника. Она не выносила грубости. И все это снова из-за Варьки! И еще ей было чуточку страшно. Таким Хвощинского она никогда не видела. Как же он может быть страшен, оказывается...
И вдруг складки ярости, избороздившие его лицо, разгладились, словно по волшебству.
– Ну что же, – медленно проговорил Хвощинский и скрипуче усмехнулся, – а ведь получается, что господин Проказов сам вырыл себе чудесную яму! Себе яму вырыл, а мне предоставил возможность сквитаться с теми людьми, которые меня смертельно оскорбили.
Он резко повернулся к Наденьке:
– Я дам тебе денег на туалеты, в которых не стыдно будет поехать в Париж, не то чтобы показаться в жалкой пьеске на провинциальной сцене. Ты затмишь эту девчонку, будь она проклята, ты достигнешь того, чего хочешь, но ты должна дать слово, что будешь делать то, что я скажу. Исполнять беспрекословно, поняла?
Наденька моргнула.
– Беспрекословно? – растерянно повторила она. – То, что вы скажете?.. Но...
– Нет, – поправился Хвощинский. – Ты будешь беспрекословно исполнять то, что я тебе прикажу. Для начала – раздевайся, да побыстрей!
* * *Виват тому, кто придумал мзду! Воздаяние, взятку, барыш, хабар, барашка в бумажке – назовите как хотите, виват тому, кто придумал назначать цену не только товару, но и услуге, а тем самым определять цену человека. Кто стоит дороже, кто дешевле, но купить можно всякого, вопрос лишь в цене. Правильно цену назначишь – и поймешь, что покупаешь даже не жалкую тварь, которая тебе услужает, – ты покупаешь невозможное. Вот только что это было для тебя нельзя,но ты достаешь бумажник или кошель, шелестишь ассигнациями или звенишь монетами – и нельзяволшебным образом обращается в можно.
Как просто. Как легко... Виват тому, кто придумал взятку, взяточников и взяткодателей!
Так думал Константин Константинович Хвощинский, неторопливо шествуя по Большой Покровской улице, изредка приподнимая шляпу перед дамами и раскланиваясь с немногочисленными знакомыми, которые отвешивали ему поклоны из своих экипажей, недоумевая, что это господин Хвощинский так опростился и пеш прогуливается. Не иначе моциону для! Однако, выигрывая в здоровье, теряешь в общественном мнении, ибо на Руси с тех самых пор, как завелась в ней лошадиная сила, человек едущийощущает себя могущественней и во всех отношениях выше человека идущего. Бояре Ивана Грозного стыдились до соседнего дома пешком пройти, непременно желали верхи взгромоздиться или возок велеть заложить, петровские или екатерининские дворяне тоже непременно должны были в карету воссесть, чтобы пол-улицы одолеть, да и в новейшие времена ничего не изменилось. Коли лень тебе велеть запрячь собственный экипаж или не имеешь его, кликни хоть ваньку, не то прослывешь человеком недостаточным и неуважаемым.
Все это Хвощинскому было известно, однако почиталось им сущими пустяками по сравнению с теми великими делами, которые ему предстояло свершить. Но сначала их нужно было хорошенько обдумать. А думалось ему должным образом лишь на ходу, а не трясясь на колесах, именно поэтому он и шел сейчас по Большой Покровской улице, возбуждая к своей персоне нездоровый интерес, нимало не обращая на это внимания и мысленно воспевая дифирамбы тому, кто придумал мзду.
Благодаря этой самой мзде Хвощинский сделался сейчас обладателем весьма важной тайны, которая позволяла ему убить двух, нет, даже трех зайцев. Зайцы сии были: месть, утоление ревности и удовлетворение уязвленного самолюбия. И всех их троих оказалось возможным убить благодаря одной бумажке, заглянуть в которую Хвощинскому, правда, так и не удалось, но содержание которой было ему прочитано неким стряпчим, который любил деньги больше чести.
Да разве он один такой?! Вряд ли стоит судить его строго!
Хвощинский вот и не судил...
Стряпчий сей был поверенный в делах некоего господина Синицына, недавно скончавшегося и оставившего весьма причудливое завещание в пользу двух своих племянников. Фамилии племянников внимательный читатель угадает легко: Проказов и Свейский, ну конечно же! Узнать содержание сего завещания стоило Хвощинскому немалой, очень даже немалой суммы: на нее можно было пять раз оплатить необходимые туалеты для Наденьки Самсоновой. Но поскольку Хвощинский не собирался делать это даже единожды, сумма в его представлении несколько уменьшалась. Когда стряпчий начал читать Хвощинскому завещание Синицына, опуская некоторые незначительные, как он сам выразился, подробности, Константин Константинович несколько озадачился, почему, собственно, эта простенькая фамилия в сочетании с весьма причудливым отчеством – Полуэкт Полуэктович – кажется ему знакомой. Потом он вспомнил... Полуэкт Полуэктович Синицын был дальний родственник Осмоловских. Виктор Львович Осмоловский когда-то, еще при жизни своей, ежемесячно отписывал ему на прожитие некую сумму, не бог весть какую роскошную, но, на взгляд Хвощинского, все же чрезмерную. Вступив в распоряжение делами Осмоловских, Константин Константинович сократил многие благотворительные выплаты – вычеркнут был из списка пенсионеров и Полуэкт Полуэктович Синицын.
Какое-то время бедолага писал то жалкие, то грозные письма Хвощинскому, потом перестал. Константин Константинович думал, что Полуэкт Полуэктович отправился к праотцам, однако жив курилка оказался! И не просто жив, а получил наследство, и не простое наследство, а очень даже немалое! Хвощинскому не удалось вызнать у стряпчего-взяточника, кто так осчастливил Синицына, – за это требовалась еще более крупная сумма, а Хвощинского не настолько уж разбирало любопытство, чтобы лишний раз трясти мошной. Какая, по сути, разница, откуда у Синицына взялись деньги? Главное то, как он этими деньгами распорядился и какое условие составил для своих наследников.