Хвощинский никому в этом не признавался, само собой, но себе он цену знал и даже гордился, считая себя немалым пройдохой и мизантропом. Однако до мизантропии Полуэкта Полуэктовича Константину Константиновичу оказалось далеко! Синицын мог бы разделить свои деньги между двумя племянниками, мог оставить состояние кому-то одному, однако ему желательно было бы, чтобы молодые люди непременно перегрызлись промеж собой. Одна строка в завещании делала Проказова и Свейского смертельными врагами. Это очень повеселило Хвощинского. А впрочем, племяннички Синицына – полные ничтожества, ничего иного они недостойны. Хотя Свейский – довольно безвредное существо и даже полезное, ведь именно благодаря одной его фразе, невзначай брошенной, Хвощинский теперь на пути... Но тс-с, тише, еще рано, он еще именно на пути, а потому не стоит забегать вперед, не то и сглазить можно. Поэтому Хвощинский отвлекся от мыслей о Свейском и стал думать о Проказове. Негодяй поразительного качества! Он заслуживает всего самого худшего, только справедливо его наказать. Пусть наследство получит Свейский. Это будет гонорар ему за идею, которую он в свое время невольно подал Хвощинскому...
Так размышлял Константин Константинович, сворачивая с многолюдной Большой Покровской на тихую Малую Печерскую, чтобы более кратким путем пройти к своему, вернее, пока еще осмоловскому дому, находившемуся на Большой Печерской близ Сенной площади, как вдруг из подворотни выскочил человек, схватил его за руку с ужасной силой и грубостью и буквально затолкал в эту осклизлую и вонючую подворотню. Не прошло и секунды, как Хвощинский оказался прижат к стене, а к горлу его приткнулось острие ножа, ушей же коснулся хриплый шепот:
– Жизнь или кошелек!
И прежде чем Хвощинский успел помереть со страху, острие оказалось отдернутым от его горла и раздался издевательский смешок:
– Ну что, замочил портки али не успел еще? Ладно, дыши покуда. Резь нынче добрый!
Хвощинский едва перевел дух. Да, было совсем недалеко до полного позора перед этим мерзким разбойником!
– Ты что же, Савка, на своих кидаешься? – пробормотал он, нетвердо выговаривая слова. – Разве не узнал?
– Узнал, а как же, – кивнул Резь. – Узнал, потому и затащил тебя сюда. Иначе не поговорить, иначе денег обещанных с тебя не слупить! Плати за работу!
– Савка, ну ты сам рассуди, – тихо, вкрадчиво заговорил Хвощинский, мигом обретая присутствие духа, как только речь зашла о расчетах. – Ты ж ничего не сделал, ничего не разузнал. Весть принес мне лживую. Мадам Жужу тебя вокруг пальца обвела, словно простака простейшего... Но ты погоди, погоди надуваться-то, – заговорил он торопливо, смекнув, что взял тон неверный, учитывая, что в подворотне помощи не дождешься, а Савка по-прежнему сжимает в руках булатный, как поется в песнях, вострый ножичек. – У меня для тебя новое дело есть. Я ведь и сам тебя искал. Уже собирался Данилу на пристань посылать, да ты явился, как чертик из табакерки.
Конечно, он лгал без зазрения совести... но у него в одно мгновение сложился план, как использовать темную силу Савки себе в помощь и заодно избавиться от него.
– Дело новое? – задумчиво повторил Резь. – Ну что ж, это хорошо. Только знай, господин хороший, на сей раз я без задатка и шагу не шагну. Понял?
И он, щерясь в ухмылке, принялся подрезать ногти своим ужасным ножом, орудуя им так непринужденно, как если бы это были самые изящные в мире рукодельные ножнички.
– Вот, погляди, – вывернул перед ним Хвощинский свой бумажник, в котором было совершенно пусто. – Я теперь без гроша, потому что заплатил одному нужному человеку. Но я не отказываюсь дать тебе задаток, ты за ним можешь хоть завтра зайти или даже сегодня вечером. Однако ты сам посуди, что ты с тем задатком сделаешь? Пропьешь, конечно.
– А как же! – согласился Савка с такой залихватской гордостью, как если бы сообщал, что выстроит на эти деньги монастырь для падших девиц. – Милое дело – деньги пропивать!
– Пропьешь, налижешься в зюзьку, будешь валяться без задних ног, – перечислял Хвощинский, брезгливо морщась, – а время уйдет, дело несделанным останется. И не получишь барыша такого, какой и не снился тебе! Так что погоди задаток-то брать. Исполни сначала то, чего мне от тебя надобно, а потом уж пей хоть всю оставшуюся жизнь!
Савка округлил глаза. В его воображении, словно в тесном кошеле, никак не помещалась та сумма, которую сулил ему Хвощинский и на которую можно будет пьянствовать всю оставшуюся жизнь.
– Ну ладно... – проговорил он нетвердым голосом. – Чего делать-то надо?
И вдруг застонал, схватился за голову, выронил нож... Глаза его мучительно закатились.
Хвощинский сделал два осторожных шажка из подворотни. Кажется, можно бежать! А впрочем, Савка ему и впрямь нужен. Да что с ним такое?! Сейчас, кажется, без памяти грохнется, вон как побелел!
Но нет... кажется, оклемался. Щеки приобрели живой цвет, глаза шныряют по сторонам:
– Что это? Где я?
Увидел Хвощинского и сцапал его за рукав:
– Жизнь или кошелек!
– Угомонись, Савка! – брезгливо сказал Хвощинский. – Опять снова-здорово? Мы ж обо всем договорились!
Бегающие глаза Савки стали осмысленными:
– Ах, черт! Запамятовал было... Что со мной порой делается, барин... Голова... меня кандальник один оковами своими саданул, с тех пор болью как разломит иногда черепушку – белый свет с овчинку покажется!
– Компрессы надо ставить, – брезгливо посоветовал Хвощинский. – Уксусные. Или пиявок на шею – для отсоса вредной крови.
– Ну, ты шутник, барин! – захохотал Савка. – Скажешь тоже! Кровь лучше вот чем пускать! – Он просверкнул под носом Хвощинского своим ножом. – Да ладно болтать. Говори, что делать надобно?
– Ну, слушай.
* * *Вот же чертов дядюшка! Какую замыслил сволочную штуку со своими племянниками сыграть! Какую ловушку им расставил! Как просто было в нее угодить, особенно при том образе жизни, какой ведет Сергей Проказов!
Ну да, наверное, этот старый индюк Полуэкт Полуэктович Синицын именно на это и рассчитывал, измышляя те условия, о которых с таким мерзким злорадством написал в своем завещании. Наверняка оно было подстроено именно против Сергея, которого гнусный старикашка считал беспутным гулякой. А может быть, конечно, и против Петрушки Свейского, в существовании коего Синицын вообще не видел никакого смысла. В этом, конечно, Проказов был с ним совершенно согласен. И все-таки сентиментальный Петрушка с его мечтами об идеальной любви скорее исполнил бы роковое условие, чем осторожный, хоть и беспутный Сергей. А впрочем, никогда не знаешь, на какой дорожке пакостница-судьба подставит тебе подножку. Хоть он и не водится с девицами, даже самыми хорошенькими, но ведь и на старуху бывает проруха... Могло ведь случиться так, что платонически лобызаешься с девицей в садочке, даже не рискуя протягивать руку к запретному, а тут возьмет да и налетит какой-нибудь оглашенный папаша с крепостными ухарями, послушными каждому мановению его корявого перста, да и повлечет к алтарю, не дав слова молвить в свое оправдание! И все, и прости-прощай, надежда на наследство! Ладно, если девица-невеста окажется с богатым приданым, ну а ежели нет? Да и какое бы у нее приданое ни было, разве помешают лишние деньги? В том смысле, что они никогда лишними не бывают и быть не могут. Особенно для Сергея Проказова, с его любовью и даже страстью жить на широкую ногу!
Деньги не держатся в его карманах, положительно не держатся! Иногда он тратит их с пользой, иногда покупает на них удовольствия, иногда швыряет на ветер. Ему никогда не удавалось получить прибыль взамен траты. Ну, не считая карточной игры, конечно, в которой ему обыкновенно везло. Но сегодня он получил на каждый вложенный рубль приблизительно стократную прибыль. Конечно, взятка, которую затребовал с него этот стряпчий, поверенный в делах Полуэкта Синицына, была непомерна, учитывая, что этот крючкотвор не позволил даже заглянуть в завещание, однако снизошел до того, чтобы зачитать вслух его основные условия. Спасибо и на том, теперь Проказов все знает.
Но... что проку в этом знании, если Петька такой невинный идиот?! Как же добиться своего, как же...
С этой мыслью Проказов соскочил с коня и пошел через сад к своему дому, чтобы миновать дверь, а влезть в окно кабинета. Он часто возвращался именно таким образом, чтобы избегнуть встреч с матерью, которая последние пять, а то и десять лет была постоянно недовольна его поведением. Обычно она сидела в своем имении и оттуда осыпала Проказова негодующими письмами, однако иногда ее приносила нелегкая в город – и тогда Сергею приходилось и уходить через окно, и возвращаться через окно, если он хотел избежать беспрестанных объяснений, нравоучений и нотаций. Боже мой, человеку уже скоро двадцать пять, а с него все еще не спускают глаз и норовят водить на помочах! И он вынужден это терпеть, потому что мать дает ему деньги! Вернее сказать, не дает. Вернее сказать, дает ровно столько, чтобы не умереть с голоду!
«О Господи, надоумь меня, как заставить Петьку... Как устроить, чтобы он...»
Сергей замер. Луна светила прямо в окно его кабинета, и он совершенно отчетливо увидел, как темная фигура перевалилась через подоконник и вывалилась в сад.
Грабитель!
Сергей сунул руку под борт сюртука. В прошлом году ему за баснословные деньги удалось купить новейший пистолет, только-только изобретенный в Париже оружейником Лефорше: с несколькими вращающимися короткими стволами, рассчитанными на шпилечные патроны с металлической гильзой. По сравнению с прежними длинноствольными «лепажами», которые было неудобно носить с собой, а заряжать – еще неудобнее, это было просто невероятно прогрессивное изобретение для таких оголтелых любителей оружия, каким был Сергей Проказов. За цену, которую он дал за свой новый «лефорше», в России можно было вполне купить небольшое имение с несколькими сотнями душ... но тогда ему как раз необычайно подфартило за карточным столом. Почти столько же стоила и коробка патронов для пистолета. Но Сергей ни разу не пожалел о своей покупке и сейчас испытал острое чувство восторга, выхватив из-за пояса свое совершенное оружие. Таких пистолетов во всем мире, может, штук пять только и сыщешь, и один из них принадлежит ему! Палец легко скользнул на послушный курок, и Сергей испытал острое ощущение разрядить пистолет в грабителя. Но ему хотелось узнать, что эта тварь здесь делает, что он искал, что украл или хотел украсть. А поэтому он длинными бесшумными прыжками преодолел разделявшее их расстояние и, мертвым захватом поймав грабителя за горло, подсунул к его боку пистолет:
– Тихо, не то застрелю!
Человек дернулся было, однако Сергей надавил ему на кадык, и это несколько утихомирило грабителя.
– Помилуй, барин, Сергей Сергеич, родимый, – прохрипел он чуть слышно. – Я против тебя не погрешил! Как можно – супротив брата?!
Сергей чуть не выронил пистолет:
– Савка?!
– Он самый, – прохрипел грабитель. – Руку с хрипа убери, милостивец! Задавишь!
Руку Сергей, конечно, убрал, но пистолета не опустил. Прекрасно знал, что от Савки Коркина можно ждать всего, чего угодно. Так же, впрочем, как и от него самого, Сергея Проказова. Что ж, они не зря были молочными братьями! Видимо, что-то было в молоке вскормившей их Анфисы Коркиной, от чего двое этих мальчишек, один из которых был представителем древней почтенной фамилии, а другой – прижитым невесть от кого выблядком, в одночасье вдруг свихнулись и пошли по кривым дорожкам, каждый, впрочем, по своей.
– Сколько это лет мы не виделись, Сереженька? – покачал головой Савка.
– Да лет пять, не соврать бы. Когда тебя в каторгу упекали, мы с матушкой проводить тебя приходили, помнишь? Ты что же, отбыл наказание? Или помиловали судьи?
– Помиловали! – ухмыльнулся Савка. – Как же, они помилуют! Ноги меня быстрые помиловали, вот мои судьи и сотоварищи! Да ты, барин-братец, вроде бы и не рад, коли на прицеле меня по-прежнему держишь?
– Ну, когда б ты ко мне как человек пришел, я, может статься, и был бы рад, – пожал плечами Сергей, поднимая «лефорше» повыше, на уровень глаз Савки. – А ты пришел меня ограбить. Воспользовался тем, что все в доме знаешь...
– Сереженька, да убери ты эту свою пукалку, – угрюмо взмолился Савка. – Не грабил я тебя. Стал бы я... брата... не, я хоть и Савка, но не сявка. Я против своих не иду. Погляди только, что я у тебя взял. Смех один! Вот, за пазухой. Дозволь достать!
– Доставай, – кивнул Проказов. – Но только прости, Савка, ежели ты какую сволочную штуку учудишь, ножик выхватишь, к примеру, уж не взыщи, я тебя на месте положу, понял?
– Да какой ножик, Сереженька? – усмехнулся Савка. – Ножик Резь не за пазухой, а за голенищем носит. Не бойсь, вот, гляди, что я у тебя взял!
И он вынул из-за пазухи несколько листков бледно-зеленой бумаги с переплетенными буквами P и S.
Сергей смотрел на листки, тупо моргая. Что за чертовщина с этой почтовой бумагой? Савка – вор, разбойник, убийца Савка Резь! – явился за теми же пресловутыми бледно-зелеными листками, которые... которые...
– Савка, – процедил сквозь зубы Проказов, – клянусь Господом, что застрелю тебя сию же минуту, если ты мне не расскажешь, кто тебя сюда послал и зачем!
Савка кивнул:
– Не стреляй. Все скажу.
Проказов слушал внимательно, лишь изредка перебивал вопросами. Пару раз закатился от смеха. Ну, Хвощинский... ну, интриган! Экие шекспировские страсти развел на провинциальной сцене. Неужто этак можно ревновать? Ведь из ревности, только из ревности затеял он страшную и жуткую месть Наденьке Самсоновой и Проказову! Интересно бы знать, с чего он так ополчился на ту, другую неведомую актрисульку, эту, как ее, Нечаеву? Что она ему такого сделала? А впрочем, это неважно. Важно другое. Хвощинский заварил интригу, на которой недурно можно поживиться.
Проказов умел думать быстро, не зря же ему так везло в карты. Нет, отнюдь не только везением объяснялись его выигрыши. Он их получал заслуженно – за смекалку, за расчетливость, за быстрый ум. Вот и сейчас все эти его свойства моментально вытянулись на изготовку, словно волшебные слуги, готовые сослужить службу своему господину.
Проказов довольно улыбнулся. Итак, он уже знает, что сделает! Нужно только лишь некую подмену произвести. И тогда... тогда условие дядюшки Полуэкта Полуэктовича будет выполнено и у него останется только один наследник! И это будет он – Сергей Проказов.
* * *Анюта спустилась с косенького заднего крылечка, перебежала дворик, проскользнула через достопамятную щель в заборе – несколько недель тому назад она пролезла в нее – и очутилась в своей новой, странной, чудесной жизни! – опасливо оглянулась и через двор вышла на улицу. Пониже надвинула на лоб край платка и, ссутулившись, засеменила по улице, изредка озираясь и в любую минуту будучи готова пуститься наутек. Блофрант и Мальфузия начинали ужасно ворчать, когда ей нужно было выйти на улицу, но не могла же она теперь вечно сидеть взаперти! К тому же чуть не каждый день нужно было на примерки ходить. Ладно хоть с пошивом обуви было уже покончено. Вчера Анюта принесла пять пар прюнелевых ботиночек, легких, словно бальные туфли. Теперь дело стояло за шляпками, платья уже были почти готовы. До премьеры три дня, так что еще не раз придется ей побегать туда-сюда. Ничего, город N – не Москва и не Санкт-Петербург, конечно, но все же большой город. Правда, дом Хвощинского на той же улице, через два квартала от театра, и все же Бог миловал, Анюта еще ни разу не сталкивалась с бывшим опекуном, да и не сразу ее узнаешь в этом простеньком пестрядинном платьишке и темном платочке, прикрывающем лицо. Мещаночка из самых недостаточных, вот она на кого похожа. Господа вроде Хвощинского на таких лишь от скуки глядят. Вот и хорошо, у Анюты и без него хлопот довольно!
И раньше жизнь ее в театре суматошной была, а теперь суматохи еще прибавилось – с тех самых пор, как неизвестный поклонник написал господину Липскому письмо и пожелал оплатить Анютины премьерные платья. Ну, написал да и написал, однако этим дело не ограничилось. Вот уже трижды за одну только последнюю неделю в театре появлялся какой-то человек, отдавал сторожу письмо для девицы Нечаевой – и исчезал. Анюта с ним ни разу не встречалась, но сторож уверял, что по виду посланник – человек совершенно отпетый. Сторож проболтался, что посланник приплачивал ему за секретность, а потому никто не видел, как сторож совал Анюте в руку сложенный и помятый листок.
Листки были всегда одинаковы – один в один с тем, первым, бледно-зеленым, испещренным причудливо переплетенными буквами P и S. Итак, эти письма писал Анюте тот же человек, который заплатил за ее платья! Но если в письме, адресованном Липскому, он был более чем сдержан и деликатен, теперь он открылся совершенно с другой стороны. Единственное, что оставалось схожим, – по-прежнему не было подписи. А вообще-то письма его теперь пугали Анюту. Многословно, даже велеречиво, неутомимо и даже назойливо он описывал свои чувства. И с каждым письмом описания эти становились все подробнее. Автор сетовал на свою одинокую жизнь и намекал, что хотел бы жениться. Выбор невест большой, да вот беда – не уверен он, что влечет этих невест он сам, а не его деньги. Матушка уверяет, что заботиться тут не о чем, что подыщет ему невесту с самым что ни на есть богатым приданым, а он не приданого алчет, он любви хочет! И он нашел-таки эту любовь! В последнем письме неизвестный поклонник уже впрямую признавался, что любит Варю и готов был бы тайно венчаться с ней в любую минуту, коли она согласилась бы.
Надо ли говорить, что эти письма произвели в Анютиной душе и мыслях полный сумбур?! Нет, разумеется, она не собиралась очертя голову бросаться под венец с неизвестным человеком, однако стала задумываться о будущем. А что, в самом-то деле, неужто она так и собирается век провести на сцене? Как временное пристанище это невероятно заманчиво, но всю жизнь... чтобы и дети ее сделались бесприютными, бесправными актерами?! Да и от кого рожать ей этих детей? Она не хотела бы связывать свою жизнь с человеком, у которого нет ничего своего, даже имени, даже фамилии, даже лица, ведь актер – это человек с тысячью лиц. Она уже успела понять непостоянство этих ярких мотыльков, подверженных мильонам увлечений и мильонам пороков, пусть и не смертных грехов, но все же делавших мирную жизнь с ними немыслимой. Да и у Мальфузии с Блофрантом были свои скелеты в шкафах, и, прежде чем дойти до мирной жизни, они немало повоевали – и с посторонними, и друг с другом. В актерах небывалая доброта соседствовала с таким легкомыслием, которое отталкивало Анюту, выросшую под крылышком обстоятельной, домовитой тетушки. Воистину, это были мотыльки-однодневки... Они и жили недолго: кто спивался, кто бросал театр, кто умирал от чахотки, которая в те времена отчего-то очень часто отыскивала себе жертвы в актерской среде. И чем дальше шло время, тем отчетливей понимала Анюта, что даже с Митей не была бы она счастлива в семейной жизни. Нет, вовсе не его близкая неминучая смерть ставила меж ними неодолимую преграду. Все дело было в том, что он – чудесный, благородный, красивый, влюбленный, – он был совсем другой, не такой, как она. Он жил выдуманными страстями и несуществующими событиями – Анюта же хотела жизни земной, счастливой в своей обыденности... Наверное, героиня романа упрекнула бы ее за это, но она вовсе не была романтической героиней, она была просто несчастной, бесприютной птахой перелетной, нашедшей мгновенное убежище на шатающемся дереве, которое может быть сломано любым порывом ветра. Поэтому совсем не удивительно, что она беспрестанно думала о признаниях неведомого человека. Само собой, Анюта не была низка настолько, чтобы скрывать от него свое истинное происхождение, она открыла бы обстоятельства своего рождения при встрече, и если бы он после этого повторил, что любит...