– Камчадалкой и дикаркою, – продолжал Свейский, – только что не людоедкою, которая на сцене криком кричит и туда-сюда раздает зуботычины, что твоя Салтычиха. И вдруг, вообразите, является на сцене существо нежное, гордое, измученное. И хоть говорит она те же слова, что говорили прежние Помпилии, но нет в них ни заносчивости, ни грубости, ни лютости. Говорит о смертельной болезни народа своего со слезами в голосе, а когда начнет она молниями богам своим грозить, сразу видно, что девица пришла уже в полное отчаяние и сама не ведает, что творит, потому что влюблена до отчаянности в этого туповатого Максимилиана и не ведает, чем его прельстить. А впрочем, про Максимилиана я этак-то напрасно, – повинился немедленно Свейский. – Актер этот, как его, Псевдонимов, что ль, очень даже недурственно свою роль отвел. Только зрители все равно не поверили, что можно любить эту куклу Оливию, когда рядом такая живая и страстная душа, как Помпилия. И девица Нечаева так под конец в роль вошла, что даже и отсебятину пороть стала, но этого никто не заметил, настолько все увлечены были. Помните, когда Оливию должны принести в жертву богам, вдруг является очнувшийся Максимилиан и пытается ее отбить? В бой с ним вступает разъяренная Помпилия, которая покрывает его проклятиями, а сама вдруг, произволением небесным, умирает?
– Ну, помню, – кивнул Хвощинский.
– Так вот! Нечаева эта изобразила не фурию, а такое горе, что у зрителей слезы на глаза наворачивались. Помпилия по роли должна чужеземцев проклинать, а она упрекает Максимилиана в том, что он ее жертву и великодушие оценить не способен. Дословно я роль не помню, Нечаева эта очень складно как-то говорила, тем же слогом, что и вся пиеса сложена, никто поэтому сначала ничего не заметил, но что-то вроде: «Я для тебя предала и отца, и заветы предков, я для тебя преступила законы, я всем богам изменила своим ради этих очей, что затмили мне солнце и звезды... Или не понимаешь, что я на смерть обрекла всех соплеменных своих лишь для того, чтобы жизнь твою, рыцарь, спасти, жизнь, что дороже всего для меня? Ты ж по-прежнему видишь во мне лишь дикарку... Цвет моей красной, чужой тебе кожи важней для тебя, чем биение сердца, кое наполнено только тобою!» И умирает потом... Как она умирала, рыдали в зале так, что едва друг дружку вовсе в слезах не потопили!
Хвощинский, бывший напрочь чужд сантиментов, вскинул брови, и Свейский смутился, прервал свою мелодекламацию:
– Ну говорю же, что не помню ее речей дословно. Память-то у меня недурная, я же точно знаю, что где-то видел вас прежде... Словно бы вечер был, и смеялись кругом... Театр мне вспоминается, да... может, в самом деле – виделись мы в театре?
– Да бог весть, – пожал плечами Хвощинский и отвернулся, потому что именно в это мгновение он вспомнил, где они со Свейским перехлестнулись в жизни. Было это... дай бог памяти, полгода назад – именно при театральном разъезде. Он даже припомнил название спектакля: «Бедная родственница». Такую банальщину несли со сцены! И Хвощинский посетовал, в никуда, ни к кому, собственно, не обращаясь, что вся эта банальная чепуха очень надоела. А какой-то юнец в мятой шляпе – сейчас он вспомнил, что это был Свейский, вот такой же полупьяный, как теперь, – сказал, что-де куда авантажней выдался бы сюжетец совершенно противоположный, сюжетец, в коем... И после этого он, Хвощинский, и принял решение...
Тут Хвощинский мысленно приложил палец к губам и затолкал опасное воспоминание подальше. Вообще пора бы покончить разговаривать со Свейским. Еще вспомнит, где они виделись! И разговор их вспомнит...
А впрочем, какова тут может быть опасность? Ведь ту, другую историю Свейский никогда в жизни не узнает. И все равно – довольно тут сидеть. Нужно идти домой, подумать, как вытрясти из мадам Жужу сведения о судьбе Анюты.
– Ну, мне пора, – сказал он, приподнимаясь из кресла. – Я вам чрезвычайно признателен за живописный рассказ о прекрасной Помпилии.
– Я в нее почти влюблен, – мечтательно заявил Свейский, протягивая ноги так, что Хвощинскому предстояло перешагнуть через них, чтобы уйти от камина. – Это вам не бездушная Самсонова, которая только и могла, что в «Бедной родственнице» в обмороки плюхаться, когда надо и не надо. Кукла! То ли дело девица Нечаева. Истинно я влюблен в нее! Конечно, платонически.
– Платонически любить – что козла доить, – раздался веселый голос, и собеседники увидели Сергея Проказова, который оставил карты и теперь стоял рядом. – О чем это вы так мило беседовали? Небось о красотках? Об актерках?
При этих словах Проказов подкрутил молодецкий ус и повел шаловливым глазом на Хвощинского. И того вдруг так и ударило мыслью: а что, если Проказов отлично знает об их отношениях с Наденькой Самсоновой? Что, если наслаждается, деля с Хвощинским любовницу? Люди бывают удивительными извращенцами, а уж Проказов-то – наверняка!
Ох как укусила ревность... Проказов молод и красив, а сам Хвощинский... Боже, сколько ударов за самое недолгое время: Анюта отвергла его, Наденька изменила ему. Ну что ж... Он отомстит. С Анютой он уже разделался, теперь настал черед унижения Наденьки.
– Отчасти и об актерках, – произнес он со скрипучей веселостью. – Ваш кузен живописал мне новую Помпилию, которая умудрилась так сильно задеть вашу фаворитку. Хотите совет опытного человека?
– Опытного волокиты, хотите вы сказать? – хохотнул Проказов, и Хвощинский с трудом сдержал громкий скрежет зубовный. Так и есть, Проказов знает о нем и Наденьке. Ну что ж...
– Назовите как угодно, – ощерился он в ухмылке, которая восхитила бы самого Савку Резя, – однако совет этот пригодится. Сколько я слышал, на театре нашем решается, что ставить для премьеры спустя две недели: историческую пиесу «Смерть Самозванца» или современный водевиль «Красавицы-дурнушки». В обеих по две женские роли. Как раз для девиц Самсоновой и Нечаевой. Они вновь сразятся талантами. Но если в «Смерти Самозванца» костюмы, принадлежащие Смутному времени, шьются за счет театра, то в современных пьесах туалеты себе должны готовить сами актрисы. В «Красавицах-дурнушках» героини по ходу дела переодеваются не менее пяти или шести раз. То есть каждой нужно будет пять или шесть нарядов. Сколько мне известно, Аксюткины бедны, как церковные мыши. Им не на что будет справить гардероб девице Нечаевой, и ей придется выходить на сцену в одной и той же затрапезе. Очень может быть, что ее вообще отстранят от роли. И тогда Наденька Самсонова восторжествует вполне!
– Весьма изощренная мысль, – пробормотал Проказов. – А откуда же возьмутся у Наденьки в таком изобилии туалеты?
– Как откуда? – сделал недоумевающее лицо Хвощинский. – Но разве она на содержании не у вас, сударь? И разве не вам должна принадлежать честь потратить свой выигрыш на ее наряды?
Мгновение Проказов смотрел на него ничего не выражающими глазами, потом в них проблеснуло бешенство – все же денег было жаль, – но тотчас характер взял верх, и он захохотал:
– А ведь и в самом деле! Отличная мысль! Я слыхал, что к моей Наденьке тянет руки какой-то старый селадон, а она никак не может сделать меж нами выбор, но после того, как я одену ее с парижской картинки, она будет мне верна, не так ли, господин Хвощинский?
– Совершенно так, – проскрежетал тот, испытывая острейшее желание дать Проказову по физиономии. – Совершенно так!
– Ну, я просто счастлив, что вы согласны! – саркастически раскланялся Проказов и отошел.
Хвощинский постоял немного, пытаясь прийти в себя, и сделал было шаг, как его кто-то сильно схватил за руку.
– Что такое? – посмотрел он недоумевающе на Петрушу Свейского, который вдруг вспорхнул из своего кресла и теперь цеплялся за Хвощинского – наверное, чтобы не упасть.
– Вы негодяй, сударь! – воскликнул молодой человек. – Вы низкий интриган! Вы хотите погубить талантливую, талантливейшую актрису, причем самым подлым способом! Вы намерены унизить женщину...
– Да что вы ко мне привязались, мальчишка, хлюпик? – брезгливо стряхнул его руку со своей Хвощинский и так толкнул, что Свейский, нетвердо державшийся на ногах, снова рухнул в кресло, а Константин Константинович, кивком простившись с хозяином, который был слишком занят партией в экарте, чтобы обращать внимание на такие тонкости, вышел из гостиной.
На пороге он оглянулся – так, на всякий случай, не бросится ли следом Свейский, – однако тот уже, чудилось, забыл о случившемся: полулежал в кресле и тянул песенку из какого-то водевиля:
«Дурак, – подумал Хвощинский не зло, а снисходительно. – Что ты понимаешь в искусстве интриги? Бывают у тебя светлые мысли порой, но на большее ты не способен. Ну и ладно, никогда ничего в жизни не достигнешь такой простотой: ни наследства не получишь, ни великой любви не найдешь, тем паче что ее и на свете-то нет. Человек должен твердо знать, что ему нужно. Вот я, например, совершенно точно знаю, что мне нужно разузнать, где сейчас Анюта, и нанести визит в театр, чтобы познакомиться с девицей Нечаевой».
На пороге он оглянулся – так, на всякий случай, не бросится ли следом Свейский, – однако тот уже, чудилось, забыл о случившемся: полулежал в кресле и тянул песенку из какого-то водевиля:
«Дурак, – подумал Хвощинский не зло, а снисходительно. – Что ты понимаешь в искусстве интриги? Бывают у тебя светлые мысли порой, но на большее ты не способен. Ну и ладно, никогда ничего в жизни не достигнешь такой простотой: ни наследства не получишь, ни великой любви не найдешь, тем паче что ее и на свете-то нет. Человек должен твердо знать, что ему нужно. Вот я, например, совершенно точно знаю, что мне нужно разузнать, где сейчас Анюта, и нанести визит в театр, чтобы познакомиться с девицей Нечаевой».
Свейский постепенно входил в голос и пел все громче:
Хвощинский захлопнул за собой дверь и, мгновенно забыв о Свейском, задумался о своих делах. Разузнать об Анюте и познакомиться с Нечаевой... Второе было гораздо легче сделать, чем первое. Являться самому к мадам Жужу отчаянно не хотелось. Не Данилу же посылать в разведку! Простоват малый для такой прожженной бестии, как эта дамочка! И вдруг отличная мысль пришла ему в голову. Каролина! Старуха Каролина! Она один раз сослужила Хвощинскому отличную службу – сослужит и снова. Как он мог забыть о ней?! Нет, тут без Каролины никак не обойтись!
* * *– Слышали новость, Варенька? – Митя Псевдонимов вбежал в гримерную, которая раньше звалась аксюткинской, а теперь, после грандиозного успеха Анюты в роли Помпилии, – нечаевской.
– Какую? – оторвалась Анюта от наведения порядка на гримировальном столике. Последнее время чудеса какие-то творились в уборной: Мальфузия и Анюта после спектакля все прибирали и раскладывали по местам, а утром находили полный беспорядок что на столике, что в развешанных по стенкам на гвоздиках костюмах. Аксюткины уверяли, что ночами здесь хозяйничает особый театральный домовой, Анюте же казалось, что без участия рук человеческих здесь не обходится, но она старательно гнала от себя эти мысли. – Одну слышала уже.
– А какую вы слышали?
– Да что господин директор все выбрать не может, которую из двух пьес ради премьеры ставить, «Самозванца» или «Красавиц-дурнушек», и даже решился в храм Божий сходить, чтобы небеса знак подали.
Митя расхохотался:
– Ну, вы и выдумщица, Варвара Никитична! Горазды шутить, нечего сказать! Надо ж такое сказать – чтобы небеса знак подали!
– Да я тут ни при чем, – усмехнулась Анюта. – Это наш Блофрант говорит. Мол, если господин директор так мучается над выбором, надобно в церковь пойти и совета попросить.
– В церковь! – еще пуще развеселился Митя. – Да его оттуда кадилом! Под анафему! Стоит только вообразить!
Анюта так и сжалась. Во грехе она зачата, в мир грешный брошена, и даже спасение от греха Господь послал ей в виде греха. Актеры, лицедеи – народ если не совсем отпетый, то все же не пользующийся благорасположением благочестивого общества. Рассказывают, будто иных актрис столичных сам государь император жалует своим благорасположением, великой Асенковой даже серьги бриллиантовые подарил в знак восхищения... Да, общественное мнение в Москве и Санкт-Петербурге непрестанно делается все снисходительней к актерскому ремеслу, вот даже хоронить умерших артистов дозволяется уже в пределах кладбищ, а не за оградою, как бывало в старинные времена. Но здесь, в провинции, все пока иначе. В церкви, рассказывала Мальфузия, нужно стоять поодаль от приличных дам, даже и от мещанок и купчих. Не то могут и турнуть из храма... хотя Господь – он ведь один на всех, и нигде, никогда не видела Анюта в Писании, чтобы Спаситель отказался простереть длань свою над лицедеем. Даже такую низкую тварь, как она, остановил Всевышний на пути к смерти и даровал ей прибежище. И зря, зря она видит в той среде, куда занесло ее, новое унижение для себя! Ведь сколько добра нашла она здесь, сколько участия и сердечности! Конечно, Наденьку Самсонову никак не назовешь иначе, как ехидной злоязычной, но почти все остальные в труппе – люди добрые и бесхитростные. Мальфузия так похожа на тетушку-покойницу, Блофрант – словно отец родной, Митя Псевдонимов... ну, это вообще особая статья! Кстати, узнав, что многие актеры любят брать себе новые, звучные фамилии взамен простеньких, а зовутся те фамилии – псевдонимы, Анюта решила, будто и у Мити фамилия выдуманная, ан нет, оказалось, что и отец его, и дед Псевдонимовы были, и даже прадед, расстриженный поп. В семинарии фамилию ему дали, но это была единственная память о его благочестивом прошлом, потому что он сбежал в бродячую труппу.
– И с тех пор так и пошло, – вздохнул Митя, рассказывая об этом. – С тех пор так и повелось, что с театром наш род неразрывно связан так или иначе. Матушка сначала белье мыла для актеров, потом за художника театрального замуж вышла. Отец хотел меня от этой стези отвести, да умер рано, а матушке было меня не остановить. Плачет она над моей участью, а все же иной раз согласится: куда, мол, тебе еще с такой красотой, Митенька, голубочек мой сизый!
К своей несказанной красоте Митя относился насмешливо. Анюта уже успела узнать, что чуть ли не всякая вторая особа женского пола в городе – та, понятно, которой в театр ходить дозволено (в N-ской губернии старообрядцев множество, а для них всякое действо – скоморошество, бесовство, их в театр не заманишь и калачом!), – вздыхает по красавцу Псевдонимову и слезы по нему в пышную подушку точит. Сам Митя об этом молчал, но Блофрант проболтался, что «рыцаря Максимилиана» домогались очень даже именитые дамы и барышни...
– Домогались, да не домоглись, – посмеивался Аксюткин. – Митя у нас кремень. Неземной любви ждет! Ну, Бог ему в помощь.
Было в лице Мити что-то такое, что наводило на мысль именно о неземной, а вовсе не плотской любви. Его совершенно невозможно было вообразить себе в том вертепе разврата, откуда Анюта бежала сломя голову, готовая лучше погибнуть, чем остаться там. Да, Митя – существо возвышенное, не то что тот молодчик, помятый, лохматый да взъерошенный, за которым гналась по коридору гологрудая женщина.
– Эй, Варвара Никитична, вы где? – Кто-то потряс Анюту за руку, и она забыла о дурном, вернулась из мира печальных воспоминаний и улыбнулась Мите Псевдонимову, который обеспокоенно заглядывал ей в глаза. – Что-то вспомнилось? Гони былое прочь, ведь, может статься, настоящее тебе беду похлеще приготовит!
– Это из какой пьесы?
– Да бог ее ведает, у меня в голове иной раз такая каша из реплик варится! Стоит на тетрадку с ролью посмотреть, все на место становится, а так... – Он махнул рукой. – Поиграйте с мое, и в вашей хорошенькой головушке такой же ералаш затеется.
– Так какие беды нам настоящее готовит? Какую новость вы хотели рассказать? – напомнила Анюта.
– Ах да! Новость и впрямь из разряда тех, по сравнению с которыми любые прошлые печали стушуются. Решено ставить «Красавиц-дурнушек». Расходы по шитью туалетов, потребных для представления, возложить на двух ведущих актрис, девицу Самсонову и девицу Нечаеву. Велеть каждой приготовить для перемены в сценах не менее пяти платьев с полным набором туалетных мелочей: от омбрельки[5] до шляпки, перчаток и ботинок, вполне подходящих к платью. То есть, к примеру сказать, если платье из сатен-тюрка красное, то и омбрелька должна быть непременно с красным узором, хотя бы с воланчиками красными. Ну и ботинки в тон. Перчатки опять-таки. Главное, чтобы слишком ярко не было. Все оттенки красного между собой хорошо сочетаются, однако тут первое дело – не перекарамелить.
– Господи! – так и ахнула Анюта. – Откуда вы все это знаете?! Небось не каждой даме сие ведомо.
– Я вам скажу, только вы никому не пересказывайте, идет? – смущенно улыбнулся Митя. – Матушка моя не только прачкой была. Отец ее рисовать научил, она иногда костюмы театральные придумывала. Шить не умела, вот не дал Господь, но выдумки не занимать стать было. Да такие красивые костюмы измышляла... Она стеснялась признаваться, ну, родители выдавали эти придумки за отцовы. Потом отец умер. Матушка только белье мыть стала. Но рисовать ей хотелось, и однажды она случайно нашла приработок. В дамском магазине на Покровке продают картинки модных туалетов. Нарочно из Санкт-Петербурга хозяин выписывает. Но картинки эти так только называются, на самом деле это всего лишь контуры намечены. Нарисована дама в платье модного фасону, а какого цвета платье и всякие штучки – неведомо. Вместе с картинками столичные журналы высылают подробные описания, какого цвета и с каким узором может быть то или иное платье, ну а рисовальщицы в провинции, вроде матушки моей, эти картинки раскрашивают. Она день и ночь сидит, рисует акварелью, ну а когда глаза у нее устают и если у меня время есть, я помогаю. Оттого и знаю получше иной дамы все про платья, перчатки, шляпки и даже, – он лукаво посмотрел на Анюту, – и даже про такие предметы дамского туалета, которые в открытую и назвать-то невозможно. Но вот беда – в последнее время у матушки глаза болят очень сильно. А я не успеваю один все картинки разрисовывать. Придется помощницу искать, да ведь народ нынче такой, что изо рта кусок норовят вырвать: боюсь, допущу к ремеслу, а его от матушки отнимут. Вот если бы кто-то появился, кому верить можно...