Здесь, во внутреннем дворике епископского дома, царило удивительное спокойствие. Шум с улицы, где мои воины разбивали лагерь, почти не доносился. Кругом была тишина, только изредка слышался легкий всплеск воды в бассейне – это всплывшая на поверхность золотая рыбка ударяла хвостом.
Было прохладно. Когда мы двигались по улицам, раскалившиеся за день на солнце камни еще отдавали тепло. Но здесь в течение дня был полумрак, и летняя жара не достигала дворика.
Я вдруг ощутил блаженство, подумав о том, что едва ли не впервые за последний год оказался в одиночестве. Даже в княжеском тереме, поднявшись к себе на второй этаж, я не чувствовал себя в таком покое. Со двора и с первого этажа слышалось множество голосов, крики, кудахтанье кур и мычание коров. И любой человек мог войти ко мне – таковы были старинные правила. Князю принадлежали все в доме, но и он принадлежал всем – первый среди равных. А понятия частной жизни и права на уединение попросту не существовало.
Здесь же я впервые ощутил себя в полном покое. Прислонившись спиной к каменной стене, я ждал.
Послышались легкие шаги, шорох одежды…
Я увидел Любаву. Сначала я подумал, что она сильно изменилась. На ней было длинное черное платье, на голове – черный платок, повязанный так, что открытым оставалось только лицо ниже лба.
И все же я узнал ее: это была Любава – та женщина, к которой я стремился все это время. Та, о которой я мечтал, чей образ постоянно преследовал меня. Та, которую я не мог забыть ни на час.
Ради нее я привел сюда целую рать, собранную со всех концов Киевского княжества. Мы плыли по рекам, мы плыли по морю – мы преодолели огромное расстояние. Затем бои, осада крепости, ее падение и сдача.
Для истории это был поход князя Владимира на Корсунь. Для меня это был поиск любви…
Легкими шагами Любава приблизилась ко мне и остановилась напротив. Не в силах больше сдерживать себя, я встал. Наши глаза встретились, и я уловил во взгляде Сероглазки какое-то странное выражение. Значения его я не понял, но страха в нем не было. Неужели Любава не испугалась князя Владимира? Ей ли не знать этого кровавого маньяка?
– Ты знаешь, кто я? – спросил я, и мой голос дрогнул.
– Конечно, знаю, – тихо ответила Любава, продолжая спокойно глядеть мне в глаза.
– Я – князь киевский Владимир. Ты не боишься меня?
– Нет, не боюсь, – прозвучал ответ. Потом губы ее чуть раздвинулись, и она улыбнулась. – Чего же мне бояться? Когда я только узнала о том, что войско князя Владимира осадило город, тут же и перестала бояться.
Серые глаза Любавы излучали свет – тихий и ласковый, который я уже успел забыть, но по которому так скучал все это время…
– Но почему?
– Я сразу поняла, что Солнышко выбился в князья, – сказала Любава и снова улыбнулась – на этот раз шире, чем прежде.
На несколько мгновений я буквально онемел. Любава узнала меня? Откуда? Как?
– Я уже люблю Солнышко, – будто отвечая на мои незаданные вопросы, пояснила она. – Другие тебя не узнают и принимают за того князя, который был прежде. Но они ведь не любят тебя так, как я, – как же им узнать? – Она на миг остановилась и вздохнула. – Да я заранее знала, что так будет. Солнышко умный, он и должен был стать князем. Как же иначе? Когда я заметила, как сильно ты похож на Вольдемара, то сразу догадалась – это неспроста. Ты говорил мне, что пришел из другого мира, из другого времени. Вот я и подумала, что ведь не зря тебя сюда занесло, раз ты так похож на князя…
В доме епископа имелась кровать – самая настоящая. Она была сделана из дерева, и на ней лежал матрац. Никаких кроватей я не видел уже год.
Мы с Любавой лежали на белоснежной шелковой простыне совсем голые. Пламя масляного светильника отбрасывало тени по беленым стенам, и я смотрел в любимые серые глаза.
Когда мы насытили первую страсть и наши объятия на время чуть ослабели, уже наступила глубокая ночь. Никогда прежде мне не доводилось заниматься любовью несколько часов подряд, без перерыва.
– Немножко отдохни, Солнышко, – ласково прошептала задыхающаяся Любава. – Ты сегодня устал и можешь утомиться. Ты уже сделал мне очень приятно, но нужно отдохнуть. Полежи спокойно.
Я откинулся на подушки – здесь были даже они. Любимое лицо со светящимися теплым светом серыми глазами было совсем рядом.
– Ты ждала меня?
– Конечно, ждала. Я ведь даже просила Канателеня разыскать тебя в Киеве. Он тебя нашел?
– Нашел.
– Бедный парень, – улыбнулась Любава. – Он так влюблен в меня. В другое время я бы наверняка обратила на него внимание, но Канателеню не повезло.
– Не повезло?
– Ну да, я хотела только тебя.
– У тебя кто-нибудь был здесь? Ведь год – это большой срок. Так был?
– А вот этого я тебе не скажу никогда, Солнышко, – засмеялась Любава. – Мужчинам вредно знать такие вещи. Ты должен не знать и мучиться. Так интереснее.
– Кому интереснее?
– Нам обоим. Знай только, что, во всяком случае, престарелый епископ Анастат даже не пытался прикоснуться ко мне пальцем.
– Конечно, пальцем, – усмехнулся я. – Чем же еще ему прикасаться к тебе? У него фимоз, так что остается только палец.
– Он вообще очень милый старик, – сказала Любава, не обратив внимания на мои слова и на то, как я только что нарушил врачебную тайну. – Он даже окрестил меня. Я ведь теперь Анна, ты не знал?
– Анастат мне первым делом об этом сообщил. Он, похоже, вообще очень гордится этим.
– А я тоже рада, что стала христианкой, – вздохнула Любава. – Знаешь, тебе ведь тоже хорошо было бы принять крещение.
Это было неожиданно. Кто бы мог предполагать, что в первую же нашу совместную ночь, наполненную страстью, Любава заведет именно такой разговор? К тому же я помнил, что Любава – вполне убежденная язычница.
– Ты серьезно?
Я приподнялся на локте и взглянул в лицо любимой. Но она была абсолютно серьезна.
– Да, – ответила она. – Преосвященный Анастат открыл мне истину. Он объяснил, что этот путь прошли многие до нас. Сначала поклонялись духам и бесам, а потом силой Святого Духа познали истинного Бога и Сына Его – Иисуса Христа. Я приняла Его в свое сердце, и теперь это дает мне счастье. А если ты тоже примешь крещение, я стану счастлива вдвойне – за нас обоих.
Я покачал головой и невольно усмехнулся. Поистине, Нечто забросившее меня сюда, побеспокоилось обо всем…
– На эти твои слова могу ответить тебе две вещи, – после некоторой паузы сообщил я. – Во-первых, я уже крещен. Когда я был совсем маленьким, моя мама отнесла меня в церковь и там меня крестили. Неважно, что это произошло в двадцать первом веке: крещение остается крещением в любом столетии.
Мама очень рисковала, когда носила меня крестить в церковь – тогда это было запрещено. За веру в Бога могли очень сильно наказать.
– Ты родился в языческой стране? – удивилась Любава.
– Я родился в христианской стране, которой завладели язычники, – объяснил я. – Но не будем сейчас об этом. Так вот, хоть я и крещен однажды, я готов принять крещение еще раз. Ничего страшного, для пользы дела сойдет.
– Для пользы дела? – не поняла Любава.
– Именно. Это второе, что я собирался тебе сообщить для твоего полного спокойствия в данном вопросе. Дело в том, что в мое время во всех учебниках истории написано, что князь Владимир взял город Корсунь и там принял святое крещение и стал христианином. А поскольку я сейчас исполняю обязанности князя Владимира, у меня просто нет другого выхода, как креститься.
– Это хорошо, – успокоилась Любава. – А что такое учебники истории?
Но к тому времени я уже успел отдохнуть, и новые силы чудесным образом влились в мое тело.
– Об учебниках как-нибудь потом, – сказал я, обнимая мою любимую. – Садись теперь на меня сверху. Будем как в американском кино…
– Ой, я же тяжелая, Солнышко, – забеспокоилась Любава и, хихикнув, перебросила через меня ногу. – Я ведь тебя раздавлю. Ты не боишься?
– Только не этого, – твердо сказал я, усаживая Сероглазку так, что через мгновение она выгнулась и сладко застонала. – Только не этого!
К вечеру следующего дня весь выкуп был собран, и Свенельд прислал ко мне человека, чтобы сообщить об этом.
Пора было приступать к дележу добычи, но я уже знал, что буду делать.
С тех пор как мы встретились с Сероглазкой, я не выходил из спальни. Вино и закуски нам приносил Алексей, стыдливо отводивший глаза при виде полуобнаженной Любавы с распущенными волосами. Она же только хихикала и опускала голову…
Несколько раз архонт присылал своего помощника, чтобы узнать, не нужно ли чего киевскому князю. Но что мне могло быть нужно от престарелого грека? Правда, в одном ему пришлось мне помочь.
– Скажи архонту, что я прошу прислать мне нарядные женские одежды, – велел я посланцу. – Самые нарядные, какие только найдутся. Одежду для принцессы.
Когда спустя некоторое время посланец вернулся и разложил принесенные наряды, Любава ахнула.
Когда спустя некоторое время посланец вернулся и разложил принесенные наряды, Любава ахнула.
– Это же такая красота, Солнышко, – сказала она. – Никогда такого не носила. Даже у Рогнеды и Фридегунд не было таких нарядов. Разве такое мне подойдет? Я буду стесняться…
– Так надо, – сказал я. – Наденешь, когда поедем в лагерь. Это – часть моего плана, так что не задавай лишних вопросов.
В лагерь мы поехали втроем – я так задумал. Трудные вещи следует совершать решительно и одним махом. Поэтому я сел на коня, а Любаву с епископом Анастатом посадил в повозку, специально взятую для этого случая у архонта.
Когда преосвященный Анастат увидел Любаву в наряде принцессы, то был поражен. Старик, щурясь подслеповатыми глазами, осмотрел свою бывшую служанку-рабыню и только покачал головой.
– Да она настоящая красавица, – сказал он, обращаясь ко мне. – Что ж, молодой человек, теперь я вас лучше понимаю. Мне прежде как-то не приходило в голову, что Анна так красива.
– Вы видели в ней служанку, а затем язычницу, которую нужно крестить. Да?
– Да, – согласился епископ с достоинством. – И я справился с этой задачей. Анна уже рассказала вам о своих христианских чувствах?
– Наверное, я должен поблагодарить вас за это, ваше преосвященство, – ответил я. – Тем более что скоро вы окрестите меня, а негоже мне было бы жить в браке с язычницей. Так что вы даже забежали вперед. Впрочем, поехали в лагерь вместе с нами. Скоро вы услышите нечто невообразимое, но не подавайте виду, что удивлены. Договорились?
Старик только хмыкнул в ответ.
– Ну, вот это вы напрасно беспокоитесь. Я уже пятьдесят лет ничему не удивляюсь.
Позади нас ехал Фрюлинг с десятком дружинников. После суток любви на коне я держался нетвердо: слегка кружилась голова, и тело побаливало как после тяжелых физических упражнений. Но голова была ясная, и я готовился совершить историческое деяние.
Выкуп оказался очень богатым. Под страхом уничтожения жители Херсонеса действительно собрали много золота, серебра и драгоценностей. Золотые украшения лежали, наваленные в корзины, а серебряных набрался целый воз. У меня не было времени разглядывать привезенное, но можно было не сомневаться – стоимость выкупа очень велика. Ведь среди собранного жителями были работы из глубокой древности. Античные украшения из золота и серебра, монеты цезарей: да бог знает, какие ценности бережно хранились в старых домах Херсонеса, построенных еще в пятом веке до нашей эры…
В лагере среди воинов царило напряженное веселье. Веселье потому, что крепость Корсунь сдалась и даже выкуп уже был привезен. Ратники расслабились: они пили пиво, привезенное с собой, вино из погребов соседних селений, которое убежавшие жители не смогли взять с собой. Здесь же было немало женщин – это освобожденные рабыни, вышедшие из города. Естественно, давно не видевшие женщин воины яростно взяли их в оборот.
А напряжение висело в воздухе, как бывает всегда перед дележом добычи. Это – самый острый момент военного похода. Как великий князь поделит добычу? По справедливости или самую большую часть заграбастает себе? А если по справедливости, то ведь справедливость у каждого своя. Недаром говорят: своя рубашка ближе к телу.
Кому сколько достанется – это ключевой вопрос. От него зависит очень многое, включая благополучное возвращение ратей из похода. Обиженные могут убить князя, а могут смертельно передраться между собой…
Меня ждали – это было ясно. Над лагерем тянуло дымом от множества костров, на которых готовилась пища, и плыл гул от полутора тысяч голосов. Лица Свенельда, Добрыни, Овтая и Аскольда были напряжены – они тоже ждали, с чем приехал из Корсуни великий князь киевский.
Любава в своем пышном наряде лазорево-голубого цвета, в изящной шапочке на убранных волосах и епископ Анастат вышли из повозки, в которой изрядно натряслись за короткое время пути – рессор и шин не имелось, а повозка ехала по степным буеракам. Они встали рядом, а я взобрался на повозку, чтобы меня хорошо видели и слышали.
Я собирался сказать людям важные вещи. Настолько важные, что один лишь я до конца осознавал, в какой степени сказанное мною сейчас перевернет жизнь этих людей и их потомков.
Впрочем, еще Анастат понимал, но от него теперь мало что зависело – свою роль в истории он уже сыграл.
Весть о том, что великий князь собирается говорить, мгновенно облетела весь лагерь. Толпа вооруженных людей окружила повозку в плотное кольцо. Я видел полян и русов – бритых, в белых рубахах, а рядом с ними муромских воинов с волосами, заплетенными в косички, и финнов из новгородской земли, приведенных Добрыней, – кудлатых, в овчинных тулупах зимой и летом…
Все это были отважные воины, неустрашимые в бою и жестокие в победе. Мне предстояло перевернуть жизнь и будущее этих людей.
Я смотрел в эти бородатые обветренные лица, в устремленные на меня глаза, и никакой любви к себе там не видел. Не за что этим людям любить меня – киевского князя, который пока что не сделал им ничего плохого или хорошего. Будут они любить меня или нет, зависит от того, понравится ли им то, что я собираюсь сказать.
– Воины, – начал я, откашлявшись. – Братья! Мы пришли сюда и победили! Корсунь сдалась нам, потому что мы оказались сильнее. Да, сильнее, хитрее, мужественнее!
Свою речь я обдумывал заранее, но все равно был недоволен почти каждым словом, вылетавшим из моих уст. В медицинском институте не учат риторике, и говорить речи перед толпой я не мастер. Впрочем, в каком учебном заведении учат тому, что князь должен говорить своей дружине и союзным ратям? Нет такой учебной дисциплины…
Правда, никто тут и не ожидал от меня ораторского искусства. Все напряженно вслушивались в мои слова совсем для другого.
И я не обманул их ожиданий. Нет, не обманул, уж я постарался.
– Вот выкуп, полученный нами от Корсуни, – прокричал я, картинно указав рукой на воз с серебром и корзины золота, охраняемые вставшими в круг воинами. – Моя доля, как великого князя киевского, – четвертая часть от всего. Это правда? Это справедливо? Это по правилам?
Да, это было по старинным правилам. Это было освящено давней традицией. Можно было ворчать или тихо возмущаться, но великий князь всегда брал себе четвертую часть всего.
– Я отказываюсь от своей доли, – громко крикнул я, стараясь, чтобы меня хорошо услышали даже в задних рядах. Нужно было произвести впечатление, и я его добился. – Свою долю я целиком отдаю вам, мои воины, мои братья, мои друзья по оружию! Великий князь не нуждается в доле от добычи! Моя добыча – слава киевского престола!
Не до всех дошло сразу…
Кто-то не понимал славянского языка, а кто-то стоял далеко и плохо слышал. Зато когда все убедились, что поняли правильно, над крымской землей и над волнами Черного моря, набегающими на галечный берег, пронесся восторженный рев.
Теперь весть о бескорыстии князя Владимира и о том, что для него слава дороже золота, пронесется по всем краям земли. Всю свою долю отдал, не пожадничал, от старинного права отказался. Да за такого князя любой воин пойдет в огонь и в воду!
Пора было переходить к более неприятным вещам…
Толпа шумела, воины переговаривались, обсуждая неслыханный поступок князя, лица вокруг меня улыбались.
– Мы возьмем себе не только богатства греков, – заявил я. – Мы покорили их и возьмем у них все: золото, серебро, драгоценности. Вот они, перед вами! А еще мы возьмем у них их веру. У греков есть сильный Бог – мощный и крепкий! Надежный истинный Бог, и мы тоже заберем Его себе! Греческий Бог будет нашим Богом!
Эта логика была понятна воинам. Победить врага и забрать у него все, включая богов. Или одного Бога, какая разница?
На самом деле разница есть, и огромная. Но незачем было сейчас останавливать на ней внимание моих слушателей. Незачем утомлять суровых воинов религиозными вопросами. Пусть они крестятся, а потом уж священники позаботятся о том, чтобы в их головах постепенно все встало на свои места, как надо.
По-другому я действовать не мог. Не начать же мне прямо здесь и сейчас проповедовать своим войскам! Они попросту не стали бы меня слушать. И епископа Анастата не стали бы слушать, потому что он – представитель побежденных, а значит – не авторитет.
Впрочем, напрасно я так напрягался. Собравшихся куда больше интересовало, как будет проходить дележка богатой добычи, а совсем не религия. К тому же они не понимали, что несет в себе христианство, как оно перевернет всю их жизнь. Даже внимательно слушавшие меня не осознали судьбоносной важности сказанного. Ну возьмем себе греческого Бога. Будет одним Богом больше, никаких проблем. Были Перун, Чернобог, Велес, Мокошь, Вирява, а будет еще и греческий Бог в придачу…
Конечно, потом они поймут, что греческий Бог, и Сын Его Иисус Христос-Спаситель, и Дух Святой – отменяют всех остальных богов, не могут сосуществовать рядом с ними. Либо языческие идолы, либо Святая Троица.