Зуга зафрахтовал баркас и баржи, чтобы перевезти экспедицию вверх по течению до Тете, откуда предстояло стартовать. Они с Робин плыли на первой барже, охраняя самое ценное и хрупкое снаряжение: медикаменты, навигационное оборудование, секстанты, барометры и хронометры, огнестрельное оружие и боеприпасы, а также личное походное снаряжение.
На третьей барже под неусыпным оком сержанта Черута находились носильщики, которых удалось нанять в Келимане. Майора уверили, что в Тете он найдет еще сотню, однако он счел благоразумным взять с собой всех сильных и здоровых людей, каких только смог уговорить. Никто из них до сих пор не сбежал, что было довольно необычно для начала долгого сафари, когда близость родного очага неодолимо притягивает слабые души.
Средняя баржа перевозила самые громоздкие припасы, в основном товары для торговли: ткани и бусы, ножи и топоры, дешевые мушкеты и свинцовые бруски для пуль, мешки черного пороха и кремни. Все это предназначалось для обмена на провиант, в уплату местным вождям за право прохода по их землям, разрешение на охоту, а также на всякие непредвиденные расходы.
За сохранность средней баржи отвечал человек, оказавшийся последним, наиболее сомнительным, приобретением Зуги и нанятый в качестве проводника, переводчика и управляющего лагерем. В нем чувствовалась смесь кровей: кожа темно‑оливковая, волосы густые и блестящие, как у женщины, зубы ослепительно белые, всегда готовые сверкнуть в улыбке. Однако глаза проводника, даже когда он улыбался, оставались холодными и черными, как у рассерженной мамбы.
Губернатор Келимане заверил майора, что этот человек — самый знаменитый охотник на слонов и путешественник во всех португальских владениях. Он забирался в джунгли дальше, чем любой из колонистов, говорил на дюжине местных диалектов и знал обычаи местных племен.
— Вы не сможете путешествовать без него, — убеждал губернатор, — на это решился бы только безумец. Даже ваш отец, знаменитый доктор Фуллер Баллантайн, пользовался его услугами. Именно он показал вашему высокочтимому батюшке путь к озеру Малави.
Зуга удивленно поднял брови.
— Мой отец был первым, кто дошел до озера Малави.
— Первым белым человеком, — деликатно поправил губернатор.
Зуга улыбнулся: именно с помощью таких тонких аргументов Фуллер Баллантайн защищал ценность своих путешествий и открытий. Разумеется, люди обитали на берегах озера уже тысячи лет, а арабы с мулатами торговали там столетиями, но только не белые люди, а это существенная разница.
В конце концов майор уступил, узнав, что упомянутый образец совершенства еще и племянник губернатора, и прекрасно понимая, что экспедиция пройдет куда более гладко с участием человека с такими высокими связями. Однако в первые же дни путешествия Зуге пришлось изменить свое мнение. Проводник оказался хвастуном и занудой. Запас его историй был нескончаем, и героем всегда оказывался он, а явное пренебрежение истиной ставило под сомнение все излагаемые факты.
Не было даже уверенности, знает ли хваленый проводник местные диалекты. Со слугами он предпочитал общаться пинками или с помощью плети из кожи гиппопотама, с которой никогда не расставался. Что же касается охотничьего мастерства, то оно состояло в основном в умении щедро тратить порох и заряды.
Растянувшись на корме баркаса в тени брезентового навеса, Зуга делал зарисовки в блокноте. К этому занятию он пристрастился в Индии — даже в отсутствие особенного таланта оно помогало заполнить скучную гарнизонную жизнь и сохранить воспоминания об увиденном. Некоторые из рисунков и акварелей Зуга намеревался включить в будущую книгу об экспедиции, которая должна была принести ему деньги и известность.
Он думал, как передать на бумаге необъятность реки, высоту пронзительно‑синего неба и собиравшихся на предвечернем горизонте грозовых туч, но сухой треск ружейного выстрела прервал размышления. Майор раздраженно нахмурился, поднимая взгляд.
— Ну сколько можно! — Робин уронила книгу на колени и оглянулась.
Взгромоздившись на гору тюков, Камачо Нуньо Альварес Перейра перезаряжал ружье, шомполом забивая заряд в длинный ствол. Высокая шляпа торчала у него на голове, как печная труба, а над тульей, словно дым, развевались белые страусовые перья. Зуга не видел, в кого стрелял проводник, но догадался, какой будет следующая цель. Течение отнесло баркас к внешнему краю широкой излучины, где пройти предстояло между двумя низкими песчаными отмелями.
Белый песок сверкал на солнце, как альпийские снежные поля, и черные тени на нем походили на округлые гранитные валуны. По мере приближения баркаса тени превратились в стадо лежащих гиппопотамов числом около дюжины. Огромный, покрытый шрамами самец дремал на боку, выставив обширное брюхо.
Зуга перевел взгляд со спящих гигантов на вторую баржу. Камачо Перейра приподнял шляпу и шутливо отсалютовал. Блеск его зубов был виден даже отсюда, как сигнал семафора.
— Ты сам его нанял, — ехидно заметила Робин, проследив за взглядом брата.
— И не зря, — нахмурился Зуга. — Его считают лучшим охотником и проводником на всем восточном побережье.
Оба наблюдали, как Камачо, закончив заряжать ружье, устанавливает капсюль.
Гиппопотамы наконец заметили приближение лодок. С проворством, удивительным для таких громадин, они вскочили и помчались прочь, вздымая колоссальными ногами тучи песка, а затем с громким плеском, подняв каскады брызг, исчезли под водой, оставив на поверхности бурлящие хлопья пены. С борта баржи можно было различить темные фигуры в глубине на фоне светлого песка, движущиеся в комическом замедленном галопе. Зуга смотрел на них с улыбкой, чувствуя невольную симпатию к этим неуклюжим существам. Он вспомнил детский стишок, который читал ему дядя Уильям. Стишок начинался так: «Гип‑по‑кто‑там?»
Приятные воспоминания прервал вожак стаи, внезапно всплывший в полусотне шагов от баржи. Из воды высунулась массивная серая голова, складки кожи, прикрывавшие ноздри, раскрылись, зверь вдохнул, и маленькие круглые уши затрепетали, как крылья птицы, освобождаясь от воды. Некоторое время он рассматривал непонятные плывущие предметы мутноватыми поросячьими глазками, потом его пасть раздвинулась во всю ширь — громадная нежно‑розовая пещера с кривыми желтыми клыками, способными перекусить пополам быка. Теперь гиппопотам казался уже не толстым и смешным, а тем, кем был на самом деле, — самым опасным из крупных зверей Африки.
Животные эти повинны в смерти большего числа людей, чем слоны, львы и буйволы, вместе взятые. Они способны с легкостью разгрызть хрупкий корпус макоро, обычного в Африке долбленого каноэ, и перемолоть челюстями перепуганных гребцов. Гиппопотамы не ленятся выскочить из воды, чтобы догнать и убить человека, который, по их мнению, угрожает детенышу, а в местах, где на них охотятся, нападают и первыми. К счастью, стальные борта барж были не по зубам даже таким гигантам, и Зуга чувствовал себя отстраненным наблюдателем.
Из разинутой розовой пасти вырвался грозный рев. По мере того как зверь наступал на незваных гостей, посмевших приблизиться к самкам и детенышам, звуки становились все более угрожающими. Камачо с презрительной ухмылкой сдвинул шляпу набекрень, картинно вскинул ружье и выстрелил.
Пуля ударила в горло животного. Из разинутой пасти хлынул кровавый фонтан, заливая блестящие клыки и мясистые усатые губы. Рев гиппопотама превратился в пронзительный жалобный вопль, он наполовину выпрыгнул из воды и шлепнулся обратно, подняв тучу брызг и белой пены.
— Я его убивать! — радостно заорал Камачо.
Его громкий хохот заполнил наступившую тишину. Гиппопотам исчез под водой, окрашенной потоками крови.
Робин вскочила и вцепилась в поручень, ее загорелое лицо вспыхнуло от негодования.
— Какая ужасная бойня, — скривилась она.
— И бессмысленная, — согласился Зуга. — Зверь погибнет, и его унесет в море.
Однако майор ошибался: раненое животное всплыло совсем рядом с баржей. Кровь потоком хлестала из разинутой пасти. Обезумев от боли, гиппопотам бился и метался, описывая круги, вода и кровь искажали звуки предсмертной агонии. Пуля, должно быть, повредила мозг, мешая закрыть пасть и владеть конечностями.
— Я его убивать! — вопил португалец, возбужденно приплясывая на носу своей баржи.
Он всаживал в огромную серую тушу пулю за пулей, выхватывая ружья то у одного, то у другого черного слуги. Оруженосцы действовали со слаженностью, которая достигается только долгой практикой, непрерывно заряжая и принимая дымящееся оружие после выстрела.
Цепочка барж медленно продвигалась вверх по течению, оставив подстреленное животное трепыхаться посреди расплывающегося кровавого круга. Гиппопотам дергался все слабее и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и туша окончательно ушла под воду. Течение постепенно уносило кровь.
Цепочка барж медленно продвигалась вверх по течению, оставив подстреленное животное трепыхаться посреди расплывающегося кровавого круга. Гиппопотам дергался все слабее и в конце концов перевернулся брюхом кверху. На миг к небу взметнулись четыре неуклюжие ноги, и туша окончательно ушла под воду. Течение постепенно уносило кровь.
— Отвратительно! — воскликнула Робин.
— Да, но он чертовски здорово натаскал своих помощников, — задумчиво произнес Зуга. — Когда идешь охотиться на слонов, без этого не обойтись.
За два часа до заката «Хелен» двинулась к южному берегу. Впервые после выхода из Келимане на суше появилось что‑то примечательное, кроме бесконечных тростниковых болот и песчаных отмелей.
Серый глинистый берег круто возвышался над рекой футов на десять, иссеченный тысячами острых копыт и отшлифованный до блеска мокрыми животами огромных крокодилов, которые съезжали по отвесному склону, испуганные шумом винта парового баркаса. Бронированные рептилии с горящими желтыми глазами среди роговой чешуи ископаемого ящера вызывали у Робин отвращение — как ни одно из африканских животных.
На берегу, помимо колеблемых ветром зарослей папируса, попадались и деревья, в основном изящные пальмы со стволами, напоминавшими винные бутылки.
— Это костяные пальмы, — объяснил Зуга. — Косточки в их плодах похожи на шарики из слоновой кости.
Вдали, за пальмами, на фоне багрового заката показались очертания гор и холмов. Дельта заканчивалась, теперь можно было разбить лагерь на твердой земле, а не на сыпучем белом песке и развести костер из настоящих поленьев, а не из мясистых стеблей тростника.
Зуга обошел часовых, расставленных сержантом Черутом вокруг барж, груженных ценным снаряжением, проследил за установкой палаток, а затем взял свой «шарпс» и направился за пределы лагеря, где начинались травянистые пустоши с отдельными перелесками.
— Я тоже, — подскочил Камачо. — Будем убивать.
— Твое дело — разбить лагерь, — холодно ответил Зуга.
Португалец пожал плечами, оскалившись в неизменной улыбке.
— Я чертовски хорошо разбивать — увидишь.
Едва майор исчез среди деревьев, как улыбка Камачо растаяла, он откашлялся и сплюнул в пыль. Рабочие, толпясь, натягивали брезент на шесты и таскали свежесрубленные ветки терновника, чтобы выстроить вокруг колючую изгородь для защиты от рыскающих в ночи львов и гиен.
Проводник стегнул чью‑то голую черную спину:
— Пошевеливайся, мать твою и двадцать семь отцов!
Вскрикнув от боли, рабочий засуетился. Плеть из кожи гиппопотама оставила на блестящих от пота мышцах багровый рубец толщиной с палец.
Камачо зашагал к небольшой рощице, которую Зуга облюбовал для себя и сестры. Палатки уже стояли, а доктор, как всегда по вечерам, осматривала больных. Приближаясь, Камачо увидел, как она встала из‑за складного походного стола и нагнулась, чтобы осмотреть ногу носильщика, которому неловкий удар топора чуть не отрубил палец.
Португалец застыл на месте, в горле у него пересохло. С тех пор как экспедиция покинула Келимане, женщина не снимала мужских брюк. Они соблазняли больше, чем даже обнаженная плоть. Камачо впервые видел белую женщину в таком наряде и не мог отвести глаз. Всякий раз, заметив Робин, он исподтишка наблюдал за ней, с жадностью поджидая момент, когда она нагнется и ткань на ягодицах натянется — так, как сейчас. К сожалению, длился вожделенный момент недолго: доктор выпрямилась и стала что‑то говорить черномазой девчонке, с которой обращалась скорее как с подругой, чем со служанкой.
Камачо прислонился к стволу высокого дерева умсиву. Устремив на женщину затуманенный взор, он тщательно взвешивал последствия того, о чем мечтал каждую ночь. В воображении все виделось в мельчайших подробностях: каждый взгляд, слово, движение, каждый вздох и вскрик… На самом деле все было не так уж и невозможно, как казалось на первый взгляд. Да, она англичанка и дочь знаменитого миссионера, и это серьезное препятствие… но Камачо имел настоящий нюх на женщин. В ее глазах и полных мягких губах сквозила чувственность, и двигалась она со звериной грацией. Переминаясь с ноги на ногу, португалец глубоко засунул руки в карманы и принялся гладить себя, все более возбуждаясь.
Он прекрасно знал, что красив настоящей мужской красотой — густые черные кудри, шальные цыганские глаза, ослепительная улыбка, сильное, хорошо сложенное тело. Привлекательный, даже неотразимый, он не раз видел, что доктор бросала на него по‑женски оценивающий взгляд. Смешанная кровь часто привлекала белых женщин; в проводнике была экзотика, притягательность запретного и опасного, а в сестре майора чувствовалось бесстрашное пренебрежение к общественным условностям… «Что ж, пожалуй это возможно, — решил Камачо, — едва ли еще представится такой удобный случай: чопорный братец появится через час, а то и позже».
Очередь больных носильщиков иссякла, служанка принесла в палатку чайник с кипятком, и доктор задернула полог.
Камачо следил за этим ритуалом каждый вечер. Однажды масляная лампа отбросила тень доктора на брезент, и он увидел силуэт — женщина спустила неудобные брюки, потом взяла губку и… Португальца пробрала сладостная дрожь, и он решительно оттолкнулся от ствола дерева.
Робин разбавляла кипяток из чайника в эмалированном тазу. Ей нравилась вода погорячее, чтобы кожа краснела, усиливая ощущение чистоты. Вздохнув от приятной усталости, она расстегнула фланелевую рубашку, как вдруг в брезент палатки кто‑то поскребся.
— Кто там? — резко спросила доктор.
Узнав тихий голос, она тревожно вздрогнула.
— Что вам нужно?
— Хочу с вами поговорить, миссус.
— Не сейчас, я занята.
Этот мужчина вызывал у нее отвращение и в то же время привлекал. Робин не раз ловила себя на том, что разглядывает его как красивое, но ядовитое насекомое. Ее раздражало, что проводник это замечает: к такому наверняка опасно выказывать малейший интерес.
— Приходите завтра. — Она вдруг сообразила, что Зуги в лагере нет, а маленькую Джубу она отослала с поручением.
— Не могу ждать, я заболел.
Деваться было некуда.
— Хорошо, подождите.
Застегнув рубашку, доктор, оттягивая неприятный момент, стала перекладывать инструменты, разложенные на столе. Прикосновение к ним успокаивало, сообщало уверенность.
— Войдите, — наконец решилась Робин и обернулась.
Камачо, пригнувшись, вошел, и она впервые ощутила, как он массивен. Проводник словно заполнял собой всю палатку; его зубы, белоснежные и идеально ровные, светились в полумраке. Робин поймала себя на том, что пялится на него, как цыпленок на танцующую кобру. Он был красив какой‑то преувеличенной, фальшивой красотой: пышные черные кудри развевались, взгляд черных глаз обжигал.
— Что случилось? — спросила Робин, стараясь говорить сухо и деловито.
— Я покажу.
— Давайте, — кивнула она, и Камачо расстегнул рубашку.
Его кожа темно‑оливкового цвета блестела, как влажный мрамор, а волосы на груди курчавились тугими завитками. Живот поджарый, как у борзого пса, талия по‑девичьи тонкая. Робин рассматривала мужское тело, как ей казалось, ровным профессиональным взглядом, хотя не могла не отметить, насколько великолепный образчик стоит перед ней.
— Где? — спросила Робин, и португалец одним движением расстегнул и спустил легкие парусиновые брюки — под которыми ничего не было. — Где? — переспросила она.
Голос дрогнул. До нее наконец дошло, что все это тщательно спланированная ловушка и положение очень опасно.
— Болит здесь? — уточнила Робин хриплым шепотом.
— Да, — тоже шепотом проговорил Камачо, медленно поглаживая себя. — Сможешь помочь?
Он сделал шаг вперед.
— Конечно… смогу, — выдавила Робин, шаря рукой по столу с инструментами.
Она почувствовала укол совести — демонстрируемый орган являл собой настоящий шедевр природы — и обрадовалась, когда под руку попался игольчатый зонд, а не острый как бритва скальпель.
За миг до удара Камачо понял, что сейчас произойдет, и его точеное смуглое лицо побелело от ужаса. Он отчаянно пытался убрать то, что достал, но рука онемела от страха.
Зонд попал в цель, и португалец завизжал, как девчонка, завертевшись на месте, словно одну ногу пригвоздило к полу. Он прижал к паху обе руки, и Робин с холодным профессиональным интересом заметила, что смотреть там уже особо не на что.
Увидев, что зонд снова готов к бою, Камачо позорно капитулировал. Подвывая от боли, он поспешно подхватил штаны и бросился к выходу, врезавшись головой в опорный столб палатки. Удар задержал его всего лишь на секунду — португальца и след простыл. Робин тряслась, чувствуя при этом странное ликование. Неожиданное приключение оказалось весьма поучительным, хотя записывать его в дневник пришлось в шифрованном виде.