С каждым годом слоновьи территории сокращались, на древних родовых пастбищах поджидали все новые опасности. Старый слон устал, его кости ныли, бивни тянули голову к земле, но он все шел и шел, с неторопливым упорством, исполненный достоинства. Его понукал древний инстинкт, жажда свободы, память о сладости плодов, которые зреют в лесах на берегу далекого озера…
— Надо спешить, — раздался голос сержанта.
Зуга вздрогнул и неохотно оторвался от трубы. Величавая царственность огромного животного завораживала. Казалось, он уже пережил эту встречу в своих видениях и она была предначертана ему судьбой. Старый слон вызывал благоговение, ощущение величия, неподвластного времени.
— Скоро стемнеет, — не отставал Ян Черут.
Зуга оглянулся через плечо. Солнце опускалось в облака, заливая их кровью, как смертельно раненный воин.
Майор согласно кивнул и недоуменно нахмурился — Черут снял обмотки и брюки. Готтентот свернул одежду и вместе с одеялом и провизией сунул в расщелину скалы.
— Так я быстрее бегаю, — с усмешкой объяснил он в ответ на незаданный вопрос.
Следуя его примеру, Зуга скинул ранец и снял матерчатый пояс, на котором висели нож и компас, однако брюки предпочел оставить. В худых желтых ягодицах Яна Черута не было ни капли солидности, а болтающийся желтый пенис то и дело выглядывал из‑под полы рубахи, словно играя в прятки. Офицеру ее величества приходится блюсти некоторые условности — хотя бы не снимать брюк на людях. Майор двинулся вслед за готтентотом по узкому карнизу. Едва они ступили на лесистый склон, поросшие лишайником стволы сузили их поле зрения до дюжины ярдов, не мешая, однако, слышать треск и хруст в той стороне, где слон со сколотым бивнем кормился кроной выкорчеванного дерева.
Ян Черут быстро пробирался по лесу, далеко обходя аскари и стараясь приблизиться к вожаку. Дважды он останавливался, чтобы проверить направление ветра. Легкий ветерок дул прямо в лицо, разноцветные листья над головой дрожали и вздыхали.
Охотники прошли сотню ярдов, как вдруг звуки кормящегося слона внезапно смолкли. Сержант остановился и прислушался, спутники его также застыли на месте, затаив дыхание, но услышали только шелест ветра и трели цикад.
— Наверное, пошел к остальным, — шепнул наконец Черут.
Зуга был уверен, что слон не мог догадаться о приближении людей. Ветер не менял направления, зверь не мог их учуять. Зрение у слонов слабое, а слух и обоняние очень острые, но охотники не издали ни звука.
Дружба трех слонов давала немалые преимущества. Охотник не мог точно определить, где находится каждый из них, особенно в густом лесу, при том что оба аскари, неизменно прикрывали и защищали вожака. Чтобы подойти к старику, охотнику пришлось бы сначала убить их.
Стоя и прислушиваясь, Зуга задумался, действительно ли между животными может существовать настоящая привязанность, находят ли они удовольствие в обществе друг друга и ощутят ли друзья скорбь или грусть, когда старик падет с пулей в сердце.
Ян Черут молча махнул рукой, и охотники двинулись вверх по склону, пригибаясь под низкими ветвями. Зуга держался немного в стороне от готтентота, чтобы больше видеть. Где‑то выше по склону хрустнул сломанный сучок, и они снова замерли, вглядываясь вперед и затаив дыхание. Никто из отряда не заметил слона.
Аскари ждал, застыв на месте, как гранитное изваяние. Его грубая морщинистая шкура сливалась с поросшими лишайником стволами, тени, отбрасываемые низким солнцем, перечертили ее полосами. Серый и призрачный, как туман, он стоял всего в двадцати шагах, но охотники прошли мимо и ничего не заметили. Едва они оказались с наветренной стороны, едкий запах человека, пожирателя зверей, донесся до слона. Он вобрал полный хобот воздуха, поднес ко рту и дунул на нежные обонятельные органы, расположенные под верхней губой. Сосочки раскрылись, как мягкие влажные бутоны роз, и аскари поднял тревогу.
Оглушительный трубный рев взметнулся до небес и прокатился по горным пикам. В нем звучала вся ненависть и боль, вся память о сотнях ужасных встреч с коварным хищным созданием. Слон снова затрубил и устремился вверх по склону, чтобы найти и уничтожить источник зловещего запаха.
Зуга резко развернулся. От резкого оглушительного вопля заложило уши. Мощный топот сотрясал лес. Плотная стена растительности раскололась, как штормовая волна о скалу, пропуская огромную серую тушу.
Майор не заметил, как вскинул ружье, лишь понял, что смотрит сквозь прицел «шарпса». Грохот выстрела показался глухим и далеким после громоподобного атакующего рева. Над головой слона взвилось облачко пыли, серая кожа пошла волнами, словно у жеребца, ужаленного пчелой. Зуга протянул руку, тут же ощутив в ней толстое деревянное ложе слонового ружья. Глядя в грубую прорезь ружейного прицела, он увидел слона совсем близко. Громадная голова с длинными желтыми бивнями закрывала небо. На одном из бивней ясно различался фарфорово‑белый излом.
В ушах раздался истошный вопль сержанта:
— Skiet hom! — Стреляй!
Тяжелый приклад ударил в плечо, майор отшатнулся и отступил на шаг. Из горла слона ударил фонтанчик крови, ярко‑алый, как перо фламинго. Зуга протянул руку за следующим ружьем, понимая, что выстрелить уже не успеет.
К собственному удивлению, он не ощущал страха, хоть и знал, что почти уже мертвец. Слон рядом, жизнь кончена — но руки, словно сами по себе, продолжали выполнять привычные движения. Схватив ружье, майор поднял ствол и с натугой взвел курок.
Громадная туша в прицеле на этот раз выглядела как‑то иначе и почему‑то была не так близко. Зуга вдруг осознал, что слон поворачивает в сторону, не в силах больше терпеть страшные удары четвертьфунтовых пуль. По голове и груди слона струилась кровь. Увидев в прицеле подставленный бок, майор выстрелил. Пуля угодила в ребра чуть позади плеча.
Слон уходил, с треском продираясь вверх по склону. Зуга из нового ружья попал ему в спину, где под облезлой серой шкурой торчали позвонки. Хлеща себя по бокам толстым хвостом с кисточкой на конце, животное скрылось в лесу, растаяв, как призрак, в закатных сумерках.
Майор и сержант онемело уставились друг на друга, сжимая дымящиеся ружья.
Обретя дар речи, Зуга повернулся к оруженосцам.
— Заряжай! — прошипел он.
Оправившись от оцепенения, слуги принялись насыпать порох в еще не остывшие ружейные дула.
— Вожак и другой аскари убегут, — сокрушенно цокал языком сержант, лихорадочно забивая шомполом пул.
— Надо догнать их, пока не добрались до вершины, — сказал Зуга, хватая первое заряженное ружье.
Слон поднимается в гору медленно, но с горы тяжеленная махина несется, как паровой локомотив, и догнать его не под силу даже лошади.
— Надо успеть, — повторил Зуга и бросился вперед.
Недели тяжелых переходов закалили его, охотничий азарт пришпоривал. Майор стрелой несся вверх по склону. Он ругал себя за плохую стрельбу и был полон решимости исправить ошибку. Неопытность помешала ему с ходу поразить жизненно важные органы, и пули принесли животному лишь боль и увечья, но не мгновенную смерть.
Однако, не пробежав и двухсот ярдов, Зуга понял, что его выстрелы были не столь уж беспомощны. На землю кто‑то словно вылил ведро ярко‑алой крови. Она бурлила мелкими пузырьками — последняя пуля, выпущенная в спину, пробила легкое. Рана смертельная, но слон умрет далеко не сразу, захлебываясь артериальной кровью и пытаясь вычерпать ее с помощью хобота. Он успеет уйти далеко, поэтому его надо догнать и остановить.
Однако слон остановился сам. Зуга понимал, что глупо приписывать диким животным человеческие чувства и мотивы, но не мог отделаться от мысли, что раненый слон решил пожертвовать собой, чтобы дать вожаку и второму аскари скрыться за горным перевалом. Он стоял и ждал, ловя широко расставленными ушами звук человеческих шагов, грудь, залитая темной кровью, тяжело вздымалась и опадала, загоняя воздух в разорванные легкие.
Едва заслышав шаги, слон ринулся в атаку. Огромные уши прижались к голове, их кончики скрутились. Слон загнул хобот и с пронзительным трубным ревом, выдувая из хобота кровяные брызги, помчался вперед. Под ударами тяжелых ног содрогалась земля, сучья трещали, как ружейные залпы.
Задыхаясь, Зуга встал, готовый дать отпор. Наклонив голову, он всматривался в густую листву, водя дулом ружья из стороны в сторону, чтобы выстрелом в упор прикончить слона. В последний миг слон остановился и снова пошел вверх по склону. Каждый раз, едва люди начинали двигаться вперед, он с шумом пускался в очередную ложную атаку, принуждая их остановиться. Охотники сгорали от нетерпения, понимая, что вожак и его помощник наверняка уже перевалили через гору и лавиной мчатся вниз по противоположному склону.
Зуга получил сразу два трудных урока. Во‑первых, как и говорил старый Том Харкнесс, только новичок или круглый дурак идет на слона с легким ружьем. Пуля из «шарпса», может быть, и свалит с ног американского бизона, но африканский слон в десять раз тяжелее и выносливее. И здесь, в горном лесу, прислушиваясь к реву и топоту раненого чудовища, майор поклялся никогда больше не ходить на крупную дичь с легкой американской винтовкой.
Второй урок заключался в том, что если первая же пуля не убивает зверя, она словно бы оглушает его и делает нечувствительным к боли. Убивать надо чисто, иначе следующих выстрелов, даже точных, животное почти не почувствует. Раненый зверь опасен не только из‑за злости — под действием шока он становится почти неуязвимым.
После полудюжины ложных атак Зуга потерял терпение и, отбросив всякую осторожность, с криком кинулся вперед.
— Эй, ты! Выходи, черт побери!
На этот раз он подобрался совсем близко и, едва слон начал отворачиваться, всадил ему под ребра еще одну пулю. Охотнику удалось совладать с волнением, и он точно поразил цель. Пуля попала в сердце, но слон продолжал рваться в атаку. Зуга выстрелил в последний раз, и рассерженный трубный рев перешел в долгий печальный вопль, который эхом отразился от горных пиков и рассеялся в необъятной голубизне неба.
Земля вздрогнула под ударом упавшего тяжелого тела. Отряд, озираясь, двинулся сквозь лесную чащу. Слон стоял на коленях, подогнув передние ноги, изогнутые желтые бивни подпирали упавшую в пыль голову, глаза смотрели вперед, бросая людям вызов даже после смерти.
— Оставьте его, — крикнул Ян Черут. — Догоним остальных.
Однако ночь опустилась прежде, чем они успели добежать до перевала, непроглядно‑черная африканская ночь, которая стирает все следы. Погоню пришлось прекратить.
— Ушли, — сетовал сержант, его желтое лицо маячило у плеча Зуги светлым пятном.
— Да, — согласился Зуга, — на этот раз ушли.
Он был уверен, что наступит и другой раз. Его не оставляло ощущение, что старый слон послан ему судьбой. Да, другой раз наступит, в этом не могло быть никаких сомнений.
* * *
Той же ночью майор впервые отведал величайший охотничий деликатес: ломтики слоновьего сердца, нанизанные на прутик вперемежку с кубиками белого нутряного жира, посоленные, поперченные и поджаренные над тлеющими углями. С холодными лепешками из кукурузной муки грубого помола и кружкой крепкого горячего чаю без сахара — Зуга в жизни не ел ничего вкуснее. После ужина он улегся, завернувшись в одеяло, прямо на твердую землю под тушей убитого слона и уснул как убитый, без сновидений, даже не ворочаясь.
Наутро они отрубили один из бивней, положив его под деревом мсаса. Послышалось пение носильщиков — основной караван гуськом обогнул горный уступ по узкому карнизу и вышел на склон.
Робин шла первой, в ста шагах впереди знаменосца. У туши слона она остановилась.
— Вчера вечером мы слышали выстрелы, — сказала она.
— Отличный экземпляр! — Зуга указал на свежесрубленный бивень.
Это был правый, необломанный клык, в длину больше человеческого роста. Примерно треть его, прежде погруженная в гигантскую челюсть, сверкала незапятнанной белизной, а оставшаяся часть пожелтела от соков растений.
— Фунтов на сто потянет, — гордо продолжил Зуга, касаясь бивня носком ботинка. — Да, замечательный слон.
— Был замечательным, — тихо произнесла Робин, глядя, как Ян Черут с оруженосцами разрубают на куски огромную голову. Они обтесывали тяжелый череп, чтобы высвободить другой бивень, и мелкие осколки, разлетаясь, поблескивали в лучах утреннего солнца. Робин резко отвернулась и стала подниматься по склону.
Зуга почувствовал раздражение — сестра испортила ему всю радость от первой слоновой охоты. Поэтому час спустя, услышав, как Робин зовет его сверху, он не стал обращать внимания. Однако Робин, как всегда, настояла на своем, и Зуга, сердито выругавшись, пошел в лес. Сестра бросилась навстречу, сияя от радости.
— О Зуга! — Она схватила его за руку и потащила вверх по склону. — Пойдем, это надо видеть!
Древняя слоновья дорога поднималась к узкому перевалу, зажатому меж серых каменных стен. Добравшись до вершины горы, брат и сестра сделали еще несколько шагов, и их глазам открылось восхитительное зрелище. Зуга невольно ахнул — он не предполагал увидеть нечто подобное.
Невысокие лесистые холмы, плавные, как океанские волны, уходили вдаль. Высокие деревья с серыми стволами напоминали дубы в Виндзорском парке. За предгорьями до самого горизонта тянулись луга с редкими перелесками, золотистые, как поля спелой пшеницы. Многочисленные стада дичи спускались на водопой к извилистым рекам с прозрачной водой или отдыхали на заросших травой берегах.
Везде, куда ни глянь, попадались черные буйволы, сбившиеся в кучу под зонтиками акаций. Совсем недалеко двигались на водопой черные антилопы, самые красивые из всех своих сородичей, агатово‑черные, с белоснежными животами; их длинные изогнутые рога, закинутые назад, почти касались спины. Стройные изящные животные длинной цепочкой, напоминавшей классический греческий фриз, двигались вслед за вожаком, время от времени останавливаясь и с любопытством, без всякого страха, разглядывая пришельцев.
Бесконечная равнина была усеяна холмами, похожими на руины каменных замков, возведенных в незапамятные времена сказочными великанами. Фантастические нагромождения огромных глыб с причудливыми башенками и шпилями располагались в строгом порядке, будто их тщательно спланировал архитектор с отвесом и теодолитом в руках.
Живописная картина пестрела всеми красками в волшебном перламутровом сиянии утренней зари, и даже самые дальние холмы на расстоянии сотни миль четко вырисовывались в чистом прозрачном воздухе.
— Какая красота, — прошептала Робин, сжимая руку брата.
— Королевство Мономотапа, — дрогнувшим голосом ответил Зуга.
— Нет, — возразила она. — Здесь нет следов человека, это новый Эдем.
Зуга обвел взглядом равнину. И в самом деле, земля была нетронутой, девственно чистой.
— Новая страна, подходи и бери! — воскликнул он, не выпуская руки Робин.
В этот миг они стали так близки, как никогда не были прежде и едва ли будут снова, а земля ждала их, бесконечная, свободная и прекрасная.
Зуга неохотно оставил Робин на вершине перевала и спустился в лагерь. Второй бивень уже извлекли и привязали веревками из коры к шестам из свежеспиленного дерева мсаса. Носильщики, забыв про работу, устроили настоящий пир, не устояв перед соблазном отведать свежего мяса и главного африканского деликатеса, слоновьего жира.
В животе убитого слона вырубили огромную дыру и вытащили внутренности. Огромные упругие трубы красновато‑желтых кишок блестели на солнце, раздуваясь от газов, как воздушные шары. Полдюжины туземцев разделись донага и заползли внутрь туши, погрузившись по пояс в застывающую кровь и перемазавшись с головы до пят. На жутких окровавленных физиономиях сверкали лишь глаза да оскаленные в улыбке зубы, а руки крепко сжимали куски печени, жира и селезенки. Мясо и жир рубили на части ассегаями и бросали на тлеющие угли, а потом выхватывали почерневшее полусырое лакомство и жадно заглатывали, выражая всем своим видом неземное блаженство.
Пока они не насытятся, ничто не заставит их сдвинуться с места, понял Зуга. Он приказал Яну Черуту, который уже наелся до отвала, отправляться в путь, как только люди закончат трапезу и упакуют остатки, а сам взял «шарпс» и вернулся на перевал.
Робин там не оказалось. Зуга полчаса звал ее, не получая ответа, и уже начал всерьез беспокоиться, как вдруг голос сестры послышался сверху. Она стояла на узком карнизе в ста футах над головой и махала рукой.
Зуга быстро вскарабкался по скале и хотел было попенять ей, но осекся, увидев выражение глаз Робин. В золотом сиянии солнца лицо ее казалось болезненно‑серым, в глазах стояли слезы.
— Что случилось, сестренка? — встревоженно спросил Зуга, но она лишь сглотнула и поманила за собой.
Узкий горизонтальный карниз уходил вглубь под скалу, образуя длинную пещеру с низким сводом. В пещере когда‑то жили люди: каменный потолок почернел от копоти бесчисленных костров, на которых готовили пищу, а заднюю стену покрывали примитивные, почти детские, рисунки желтокожих бушменов, которые, должно быть, столетиями разбивали здесь лагерь в своих бесконечных странствиях.
Рисункам недоставало перспективы и точности линий, но суть изображаемого была передана идеально: грациозный изгиб жирафьей шеи, мощные плечи капского буйвола, его печально опущенные рога и вздернутый нос. Люди изображались в виде хрупких фигурок‑палочек. С натянутыми луками в руках они плясали и подпрыгивали вокруг загнанной дичи, и у каждого вопреки всем пропорциям торчал огромный пенис. «Даже в пылу охоты, — подумал Зуга, — таков уж наш заносчивый мужской род».