– Здравствуй, Жабин, – равнодушно ответил секретарь. – Ну что? Надоела?
Толстяк скорбно вздохнул.
– Уж так надоела, что больше силы нет.
– А ты держись! Недокукой города берут.
– Вот уж как люблю раков, а вчера посмотрел на нее и подавился. Еле откачали. Главное, что бабе уже пятьдесят лет. Она же, нельзя не сказать, свое отжила.
– Ну смотри, Жабин. Потом не жалей. А то приходит всякий тут, просит ликвидировать, а потом плачется. Ведь один останешься!
У толстяка забегали глаза, и Кот, с изумлением слушавший эту более чем странную беседу, заметил, что круглый зад его так и заходил ходуном.
– Почему же один? – спросил он. – У меня есть племянница, и, между прочим, отличная хозяйка. Пончики жарит – обьедение. Кончила курсы кройки и шитья.
– Знаем мы этих племянниц, – заметил секретарь.
– Лука Порфирьевич! – Толстяк сложил ладони. – Как перед истинным богом! Ведь она даже и не почувствует ничего. Другое дело, если бы она была на государственной службе и, как положено, превратилась бы постепенно в какой-нибудь документ – я, так и быть, дождался бы, что поделаешь! Так ведь она, сволочь, домохозяйка! Она трудовую книжку никогда в глаза не видела. И здорова! – Толстяк закатил глаза. – Еще пятьдесят лет проживет. Дозвольте, Лука Порфирьевич. А я вам… Я вас отблагодарю. Все ее побрякушки на другой день после поминок будут как пить дать у вас. А между ними, кстати, есть колечко… с таким бриллиантиком…
– Колечко, – проворчал секретарь. – Небось стеклышко какое-нибудь.
– Лука Порфирьевич, – положив руку на сердце, сказал толстяк, благородное слово честного человека – полтора карата.
Секретарь почесал пером свои кисточки над глазами и задумался.
– Но, само собой, после того как она, так сказать, бух-булды, – никакой анатомии, вскрытия тела и прочей там науки, – одними губами прошептал толстяк. – И почему же только колечко? В виде признательности я вам…
Толстяк открыл портфель, и к однообразному шуму, который заинтересованный Филя почти перестал замечать, прибавилось легкое шуршанье.
Секретарь неторопливо пересчитывал деньги.
– Ладно, – проворчал он. Но тут же острый хохолок над его узким лбом встал, как клинок, выдернутый из ножен. – Но если… – Он показал на потолок. – Если Его Высокопревосходительство узнает… Ты знаешь, что я с тобой, гадина бесхвостая, сделаю?
– Господи! – охнул толстяк. – Неужели же я себе враг?
Секретарь успокоился.
– Договорились, – сказал он и, открыв ящик, смахнул деньги со стола.
Толстяк, пятясь, ушел, но прежде чем пригласить нового просителя, Лука Порфирьевич, разинув клюв до ушей, с упоением погладил себя по неряшливым, упавшим на лоб косматым прядкам. Он смеялся – и это было страшно.
Новый проситель явился, и Кот, который в уме повторял первый разговор, почти не запомнил второго. Речь шла о споре с попом, который отказывался назвать новорожденного Ричардом Львиное Сердце. Секретарь приглашался присутствовать при крещении в качестве крестного отца.
– Триста, – скучно сказал Лука Порфнрьевич. – Да ты же, помнится, говорил, что родилась девка.
– Оказалось, двойня. Девку вчера отпели.
Секретарь вопросительно поднял брови.
– Двоих трудно прокормить, Лука Порфирьевич, а потом – она ведь была, как собачка, с зубками. А где же видано, чтобы детки рождались с зубками? И не то что два-три, а полный набор. И с хвостиком.
– Врешь ты все! Пятьсот.
– Лука Порфирьевич, где же взять?
– Иди, детоубийца, иди. Придумает тоже! С хвостиком.
Кот просидел в конторе целый день и убедился в том, что секретарь, как говорится, дела не делал, но от дела не бегал. Перо он брал, только когда записывал доносы, и в этих случаях не ему платили, а он платил, и, надо полагать, немало.
ГЛАВА XXVII, в которой доказывается, что смерти нет дела до превращений, и объясняется, что произошло, когда милиционер бросил топорик в толпу поссорившихся бумаг
Серебряное и золотое царство народных сказок вспомнилось Васе, когда он выслушал обстоятельный отчет Кота, посвященный одному рабочему дню секретаря Леона Спартаковича.
– Мы в бумажном царстве, – сказал Вася. – Бумага чужда природе. Она создана людьми и опасна потому, что белый лист не смеет возразить человеческой руке, которая может написать на нем все, что угодно. Ты читал "Мертвые души" Гоголя? – спросил Вася, совершенно забыв, что, несмотря на богатый жизненный опыт, Кот все-таки остался котом и не умеет ни читать, ни писать. – Он первый написал о мертвых душах, которые можно покупать и продавать, потому что они не существуют, а только значатся на бумаге. Повтори-ка, что сказал толстяк, которому хотелось отделаться от жены.
– Он сказал, что на службе она, как положено, постепенно превратилась бы в соответствующий документ.
– Вот видишь! Ты помнишь скандал на площади, который мы видели из окна в первый день приезда? Это были люди, превратившиеся в бумагу. Милиционер бросил в толпу топорик и убил одного из них. Но со смертью не шутят. Ей нет дела до превращений – вот она и вернула одному из документов его человеческую внешность. Теперь мне ясно, почему он притворился, что влюблен в Иву, – это была еще одна попытка стать человеком.
– Ну, насчет Ивы – он у меня в руках, – все еще стараясь унять дрожь, заметил Филя.
– Кто он?
– Разумеется, Лука Порфирьевич.
– Не понимаю.
– Завтра я пойду к нему и поставлю перед выбором: "Или ты, братец, расскажешь нам, что случилось с Ивой, или я расскажу Леону Спартаковичу о том, что происходит в его бумажном царстве. Знаешь ли ты, – скажу я ему, – что означенный Леон сделает с тобой, узнав, за что ты получил кольцо с бриллиантиком в полтора карата? Коррупция, взятки, – грозно сказал Кот, подняв лапу, из которой вылезли длинные когти. – А Ричард Львиное Сердце? А девочка-собачка, которую похоронили, потому что не хотелось выкармливать двоих?" Пошли.
– Куда?
– Разумеется, в контору.
Вася задумался.
– Ну вот что, мой милый, условимся, – сказал он. – Ты останешься в гостинице. Прости меня, но ты все-таки кот. А я должен поговорить с Лукой Порфирьевичем как мужчина с мужчиной.
ГЛАВА XXVIII, в которой Лука Порфирьевич берет отгул, а Вася узнает, что случилось с Ивой
А ведь однообразный шелестящий и, я бы сказал, шебаршащий, загадочный шум все продолжался – днем и ночью, ночью и днем, – и нашим путешественникам, может быть, так и не удалось бы догадаться о его происхождении, если б Филипп Сергеевич не соскучился по Розалине. Хотя он простился с ней и даже сказал «чао», но она почему-то постоянно попадалась ему на глаза, и в конце концов ему захотелось снова сказать ей «чао», но уже в смысле «здравствуй», а не «прощай». Кроме того, он надеялся, что она расскажет ему что-нибудь новенькое насчет характера и образа жизни Луки Порфирьевича – мало ли что еще могло пригодиться!
И после того как Филя сердечно и неторопливо приласкал ее, у них состоялся разговор.
– Что касается шума, – объяснила она, – вопрос решается просто. Шуршат, или, вернее, шелестят, бумаги. Одним хочется поскорее отправиться по назначению, другие боятся, что опоздают, а третьи уже опоздали, пожелтели и стараются напомнить о себе начальству. Вот они и ворочаются с боку на бок, толкаются и даже грозятся подать друг на друга в суд, хотя связываться с ним, вообще-то говоря, опасно. Судебные бумаги лежат свернутые в трубки, и среди них, говорят, поселились удавы.
Что касается Луки Порфирьевича, Розалина отозвалась о нем с похвалой.
– Влиятельный человек, – сказала она, значительно сложив губки.
Холост он или, может быть, вдов, этого Розалина не знает, потому что ей исполнилось только два года. Одевается он аккуратно, не пьет и, хотя в Шабарше семичасовой рабочий день, часто не оставляет своей конторы даже в воскресенье. Но иногда неожиданно берет отгул и сидит дома, завесив окна и никого не впуская.
Вот в такой-то день Вася, оставив дома Филиппа Сергеевича, дружески болтавшего о чем-то своем с Розалиной, отправился к секретарю Верлиоки.
Дом отличался от соседних домов только тем, что казался нежилым – ставни были закрыты и дом выглядел так, как будто, воспользовавшись отгулом, владелец куда-то уехал, может быть на охоту или рыбалку. Но, поднявшись на крыльцо, Вася по-дружески поговорил с дверью, и она хоть и нехотя, но отворилась перед ним.
Просторная прихожая оказалась битком набитой мебелью: шифоньеры теснили шифоньеры, на полубуфете были беспорядочно навалены стулья. Зато в соседней комнате, почти пустой, сквозь окна, снаружи прикрытые ставнями, пробивались полосы света и неподвижно ложились на пол. Впрочем, на полу лежали не только полоски: он был покрыт пачками денег. Очевидно, и мебель-то была вынесена в прихожую для того, чтобы в этой комнате деньги чувствовали себя как дома. Здесь были не только наши сотенные, полусотенные, десятки, четвертные. Попадались кредитные билеты из иных земель. Вася, взявший с собой фонарик, разглядел на одном из них золотого льва под короной. Это был билет в сто фунтов стерлингов.
Мало кому случалось шагать по деньгам. И нет ничего удивительного, что под его ногами они запищали сперва еле слышно, а потом все громче и громче. "Понятно, – подумал Вася. – Недаром же о деньгах говорят: купюра достоинством во столько-то и столько-то. Стало быть, у них есть достоинство, а я как ни в чем не бывало попираю его ногами".
Вы думаете, что Лука Порфирьевич удивился, увидев Васю? Ничуть не бывало!
– А, молодой иностранец! – приветливо сказал он. – Милости просим. Налить?
На столе стояли две бутылки водки, одна уже почти пустая. А рядом соленые огурцы, толстые ломти ржаного хлеба и распластанная на газете селедка.
– Спасибо, нет. Я водку не пью.
– Шампанского не держим. Но как ты…
Лука Порфирьевич задумался. Он лежал, когда Вася вошел, а теперь снял со спинки кровати голые журавлиные ноги в задравшихся брюках и сел. Голова его покрутилась как на шарнире, серовато-мутные глаза несколько прояснились.
– Как ты сюда попал?
– А я с дверью по-дружески поговорил – и она распахнулась.
Лука помолчал.
– Это бывает, – наконец сказал он.
Без сомнения, Лука Порфирьевич брал отгул для того, чтобы никто не мешал ему выпить, пропустить или тяпнуть – в русском языке есть много слов для обозначения этого нехитрого дела. Он приветливо встретил гостя, и Васе угрожать ему не хотелось. "Все-таки старый человек, – думалось ему. – И даже, может быть, птица".
– Лука Порфирьевич, – мягко заметил он, – вы знакомы со всеми делами Леона Спартаковича и часто бываете в его квартире. Скажите, пожалуйста, вы не встречали у него девушку?.. Ну, как вам о ней рассказать… Белокурая, загорелая, голубые глаза. Одета по-дорожному, в курточке и джинсах.
Лука Порфирьевич распечатал вторую бутылку, выпил и, крякнув, понюхал корочку хлеба.
– Была, да сплыла.
– Где она, что с ней случилось?
Пятна и полосы солнечного света дрожали на стенах, потолке и на полу, становились то шире, то уже – можно было подумать, что и они волновались не меньше, чем Вася.
– Не скажу. Государственная тайна! И вообще, кто ты такой? Откуда ты взялся на мою голову? Вот я бы сейчас пел или спал, а мне нужно с тобой разговаривать. Почему? За что? Берет человек отгул, запирается, чтобы его оставили в покое эти бумажные хари, выпивает, закусывает. Ну почему… – он смахнул слезу, – почему я должен выдавать тебе государственную тайну?
– Ну вот что, – тихим, страшным голосом сказал Вася, – или вы мне скажете, где она, или я сейчас же докажу, что мне известны некоторые если не государственные, так весьма опасные для вас тайны.
– Ох, испугал!
– Считаю: раз! – Он помедлил. – Два!
Секретарь ухмыльнулся, выпил еще стаканчик и закусил селедкой.
– Три. Ну, Лука Порфирьевич, теперь держитесь. Кстати сказать, вы верующий?
– А тебе какое дело? Ну, допустим, да! И он демонстративно перекрестился.
– Так вы считаете, что поп не должен называть новорожденного Ричардом Львиное Сердце?
Вам случалось видеть, как трезвеют очень пьяные люди? Нежные, пушистые шарики хмеля вылетают из головы и растворяются в воздухе, как в раскрашенном сне, и некоторые, прежде чем растаять, по-детски гоняются друг за другом. Сразу же все становится на свои места, откуда-то появляется ясность, похожая на грубый, неотесанный камень, – ясность, которая дает понять, что с ней шутки плохи.
Именно это произошло с нашим секретарем, когда он услышал об упрямом попе. Но он сдался не сразу.
– Какой такой Ричард? – спросил он беспечно и слегка задрожавшей рукой поставил на стол стакан. – Не слыхал!
– И даже удалось ли Жабину отравить жену, не слыхали? – с любопытством спросил Вася.
Плоские тусклые глаза человека-птицы вспыхнули от страха и изменили цвет, вылезли из орбит, и откуда-то появились длинные, мелко хлопающие ресницы. Все это, казалось, дошло до предела и не могло удвоиться. Однако удвоилось, когда Вася спросил:
– И неужели вы, наивный человек, поверили, что покойная девочка была похожа на собачку?
Остолбеневший Лука Порфирьевич со стуком, тяжело рухнул на колени.
– Сколько?
– Не продается, – громко ответил Вася и так стукнул кулаком по столу, что бутылки и стакан подпрыгнули и скатились на пол.
Секретарь горестно покачал головой.
– Его Высокопревосходительство посадил ее в землю, – одними губами прошептал он. – В парке за домом, под флаговой сосной.
И вдруг легкое, счастливое чувство охватило Васю. Он вспомнил ночь, которую провел в парке. Вот почему его как магнитом тянуло к молоденькой иве!
Взъерошенная груда перьев, из которой торчали горбатый клюв и длинные голенастые ноги, лежала перед ним.
– Еще один вопрос, Лука Порфирьевич, – сказал Вася. – На полу в соседней комнате лежат деньги… Я понимаю, это взятки. Но почему вы положили их на пол?
– Сушу, – еле слышно ответил секретарь. – В подвале сыро. Плесневеют, будь они прокляты.
Вася засмеялся и вышел.
ГЛАВА XXIX, в которой рассказывается, что случилось с Ивой
Конечно, было бы гораздо лучше, если бы Ива сама рассказала о том, как она оказалась в Шабарше. Но, к сожалению, она об этом ничего не знала. Появление «мерседеса» не осталось бы незамеченным в Котома-Дядьке. Поездом Леон Спартакович воспользоваться не мог – станция Шабарша не значится в железнодорожных расписаниях. Остается предположить, что он усыпил Иву, а потом улетел вместе с нею по воздуху, хотя регистраторам, даже в чине Главного, летать категорически запрещено.
Так или иначе, она очнулась в незнакомой комнатке, в незнакомом доме и увидела незнакомого человека, который старательно гладил белье на старомодной, обитой войлоком доске. Да полно, человек ли это? И если человек, то женщина или мужчина? На лысоватой головке лежали в беспорядке какие-то кисточки, похожие на перья, нос был удивительно похож на клюв, однако на нем сидели очки. Из широких штанов торчали крепкие птичьи лапы. И – самое удивительное на нем был грязный, перетянутый поясом длинный передник. Бутылка водки стояла на окне, время от времени он прикладывался к ней и негромко напевал:
Ни про друга, ни про недруга,
Ни про милого, ни про немилого.
Несмотря на странную внешность, в нем было что-то уютное.
– Простите, – сказала ему Ива, – не скажете ли вы, где я? И что со мной случилось?
Человек, похожий на птицу, набрал в рот воды, спрыснул лежавшую на доске рубашку, расправил ее и снова взялся за утюг.
– В городе Шабарша, – приветливо ответил он. – Заснула в одном городе, а проснулась в другом. С моей точки зрения, это только приятно. А где? В доме его Высокопревосходительства Леона Спартаковича Пещерикова. Он-то тебя и пригласил. И слава богу. Живем, как монахи, ни единой женщины в доме. Ну годится ли это, скажите на милость? А я, позвольте представиться, его секретарь. И одновременно, так сказать, разнорабочий.
– Ах, так это Леон Спартакович! – закричала Ива. – Давайте его сюда! Живо!
Без сомнения, Леон Спартакович стоял за дверью, потому что он появился в каморке, едва Ива произнесла его имя.
Вот когда он действительно был похож на Аполлона, причем каким-то образом и на бабочку, и на статую одновременно.
– Ах эта Ива, проказница, плутовка! – сказал он весело. – Все-таки заставила меня совершить необдуманный шаг со всей решительностью, присущей молодости.
Ива вскочила с кровати.
– Так это сделали вы, – ледяным (как ей показалось) голосом ответила Ива. – Вас-то мне и надо! Во-первых, скажите, пожалуйста, почему все свои письма вы кончаете словами "с подлинным верно"?
Леон Спартакович рассмеялся.
– "С подлинным" потому, что я питаю к тебе подлинное, а не притворное чувство. А «верно» потому, что верность в наших будущих семейных отношениях должна играть существенно важную роль.
– Ах, в семейных? Прекрасно. Что вы там пили? – спросила она птицу-секретаря. – Водку?
– Что пил, где пил? – засуетился тот. – Белье водой спрыскивал! Не пил!
– Опять! – грозно сказал ему Леон Спартакович. – На работе?!
– Ваше Высокопревосходительство! – И секретарь грохнулся перед ним на колени. – Клянусь святой божьей матерью и всеми угодниками – не пил. Один глоток – для бодрости. Что для меня водка? Тьфу!
И он с отвращением плюнул.
– Вы сунули бутылку в белье. Давайте ее мне! Живо!
И так как секретарь медлил, Ива быстро разворошила лежавшую на полу кучу белья и достала бутылку.
– Так, семейных? – повторила она и трахнула Леона Спартаковича бутылкой по лицу.
Секретарь ахнул. Перья на нем встали дыбом.
– Где у вас тут телефон? – кричала Ива. – Я сейчас же вызову милицию! По какому праву вы уволокли меня из Котома-Дядьки?
Искры летели из нее снопами, и с каждым мгновением она все больше становилась похожа на отца в те далекие времена, когда он командовал артиллерийской батареей.
Но и в Леоне Спартаковиче произошла заметная перемена. Под глазами появились чуть заметные синеватые мешки, подбородок потяжелел, и, как показалось Иве, он стал немного ниже ростом.