– Таких женщин не бывает. А если бывают, то в них не влюбляются.
– Да, пример не очень хороший.
– …Я давно хотел спросить, почему вы так ненавидите литературу.
– И работаю при этом в библиотеке?
– Нет, это-то как раз понятно.
– …В последней книге, которую я пробовала читать, – медленно сказала Марья Петровна, – история началась с того, что хороший парень достал из мусорного бака щенка и познакомился с хорошей девушкой, но как-то сразу было понятно, что ничем хорошим это не кончится: и девушку в итоге убьют, и собаку, и самого парня тоже. Так, наверное, и оказалось.
– Наверное?
– Ну, когда я поняла, к чему всё идёт, я не стала дочитывать. Может, там кто-то и выжил – но непонятно зачем. И у меня всё-таки была надежда, что этот подонок, автор, пожалеет хотя бы пса. Это самое плохое, когда начинаешь надеяться, что кого-то конкретного не убьют, дадут жить спокойно.
У доцента Энгельгардта появилось искушение сказать, что с некоторых пор авторы вымещают на собаках и других персонажах собственную объявленную литературоведением смерть, но он устоял.
– Ну, не обязательно читать романы и с такой эмпатией на них реагировать. Есть научно-популярная литература. Мемуарная. Или труды по истории.
– По истории? Это такие, например, где рассказывается, в результате каких причин и стечения обстоятельств одних топят, а других жгут?
– Философия?
– Это там, где объясняется, как правильно топить и жечь?
– …Ландшафтный дизайн?
– К чёрту ландшафтный дизайн! Как можно смот реть по сторонам и не думать при этом, что посреди самого прекрасного пейзажа сейчас кого-то убивают?
– Марья Петровна. Как ты всё усложняешь.
– Мы могли бы быть людьми, – говорит Марья Пет ровна. – Мы все могли бы. А кто мы вместо этого?
Ни в доме, ни рядом с домом следов дедушки не обнаружилось. Что хуже того, не обнаружилось следов жизни в его телефоне. Саша, струсивший ещё до того, как пуститься в поход, вотще призывал поспешить назад, укрыться от невзгод за прочной дверью и широкими спинами. Картошка уже сварилась. Расправа уже вернулся. Василий Иванович стоит на крыльце, покуривая, поглядывая и покрикивая – крутит хвостом приблудная жучка, – и пейзаж, на который никто не обращал внимания и вот вдруг обратили, обрадованно показывает всё своё лучшее, прекрасную ясность линий.
Марья Петровна нервно кружила по двору и оставалась глуха к увещеваниям.
– Кто это?
Калитку уже выбили пинком, уже к ним шли.
– Местные?
– Нет, это не местные.
– Казаровские?
– И не казаровские.
– Может, те, от Парамонова?
– Саш, – сказала Марья Петровна. – Тьфу, Александр Михайлович. Это какие-то совсем другие. Бежим отсюда.
– Заперли меня в моей же бане. Громят дом. Что теперь делать?
– Для начала вы могли бы извиниться.
– Это за что?
– За то, что не стали меня слушать. Если бы не ваше упрямство —
– Это не упрямство! Это твёрдость характера. Зря ты со мной пошёл, вот и всё.
Доцент Энгельгардт потёр лоб. Их не били, но пока заталкивали в маленькую баню, Саша, пытаясь защитить упиравшуюся и визжащую Марью Петровну, приложился головой к косяку. Теперь в голове гудело, и там же складывался очень чёткий ответ на другой вопрос: не «что делать?», а «что будет?».
– Лобная кость – самая прочная в организме человека, – сообщила Марья Петровна, поглядев. – Её только топором проломить можно. Или пулей.
– Рад слышать.
– Если бы они сами разобрались, кто с кем здесь воюет, всем было бы легче.
– Согласен. Всё в высшей степени бестолково.
– Олег говорит, что это в порядке вещей, и думает, что на этом разговор окончен. Это глупо. Нужно сменить порядок вещей на какой-то более… подобающий.
– Поменять порядок вещей невозможно. Можно поменять только сами вещи.
– Что-то я тебя не понимаю.
– Можно поменять людей в правительстве. Можно поменять форму правления. Это ничто по сравнению с тем, что останется неизменным.
– …Когда я была маленькая, мне в это окошко удалось вылезти.
– Попробуй, я тебя подсажу. А стекло тогда что, было выбито?
– Ну, в результате. Давай посмотрим, может, заработали.
Они ещё раз проверили свои бездействующие телефоны. Что-то мистическое происходило со связью в этих краях.
– Бесполезно.
– Пока бесполезно. Но рано или поздно обретёт смысл. Что им, интересно, надо?
«Ничего. Убьют нас и закопают. А тебя сперва изнасилуют. А я буду на это смотреть, если будет чем».
– Тебе не приходило в голову, что в той книжке, которую ты не дочитала, мог быть счастливый конец? Ну, про собаку, парня и девушку?
– То есть я сама виновата, что не дочитала?
– …Нет, не уверен. Если там плохой конец, твоё поведение благоразумно, а если хороший – ты ничего не теряешь. Я спрашивал не совсем об этом.
– Да поняла я, о чём ты спрашивал…Как хорошо ты держишься.
«Помогите! Помогите!»
– Маша, я ужасный трус.
– А, ну это не помеха.
– …Так что, стекло выбиваем?
В эту минуту дверь распахнулась, в светлом проёме появился чёрный силуэт, и родной голос спросил:
– Как дела, шахиды?
– Олег!!!
– Тише, тише. Ты меня задушишь.
– А дедушку ты нашёл?
– Я и вас-то не искал.
– А здесь как оказался? Опять мимо проходил?
– Я сделал что-то не то?
(«Я кажусь тебе неблагодарной, – сказала потом Марья Петровна Саше, – но меня бесит, когда из меня делают дуру».)
Они выбрались наружу. После того как полковник Татев упал молодым Рэмбо с неба, Саша ожидал и боялся увидеть живописно разбросанные трупы и части тел поверженных врагов, дым над развалинами, чёрную кровь, а увидел, с некоторым разочарованием, что все враги в добром здравии, и их предводитель без стеснения препирается с Казаровым. Из дома, торопливо распихивая что-то по карманам, вышел молодец в шерлокхолмсовской шапке с козырьком.
– Это Костина шапка, – тут же сказала Марья Петровна. – Дачника питерского. Убили Костю, сволочи, и шапку спёрли.
– Может, не убили. Может, он эту шапку сам обменял на что-нибудь.
– На что? На свою жизнь?
– Они ещё не начали убивать всерьёз, – сказал полковник. – Мне вот интересно, что будет, когда начнут.
Людям кажется, что всё понарошку. Что вот есть они с их огромными трудностями и богатым внутренним миром – а весь остальной мир как будто нарисованный. И трудности там нетрудные, и внутренности ненастоящие.
– Кто они такие?
– Чёрт их знает. Фрилансеры. С обычной для фрилансеров нуждой в деньгах.
Подошёл Казаров и подтвердил это предположение.
– Они хотят выкуп.
– А «тяжёлых» они сюда не хотят?
– Не знаю, о чём ты, но Парамонов сменял Михаила Ивановича на брата их вожака и теперь продаёт. Наверное, решил, что на самом Михаиле Ивановиче денег не поднять.
– …Быстро вы включились в новое капиталистическое мышление.
– Это не капиталистическое мышление. Это деревня. Платить будешь?
– Буду, буду. Я всем заплачу. Не дави слезу, Марья Петровна. Сказал же, разрулим.
«Так ты будешь платить или разруливать?» – подумал Саша. В голове его отдалённо, застенчиво шелестело – словно уже отсчитывали купюры быс т рые руки.
Ночью горел Сашкин хутор. Ночью фельдшерский пункт в Трофимках выдержал осаду. Необъяснимый разгром случился ночью в самозваной комендатуре Парамонова – и ещё один начинающий царёк, вернувшись с добычей, но на пепелище, зарёкся искать счастья на путях вымогательства и разбоя.
Утром за завтраком в Лютихе почти от всех пахло гарью, и невозможно было сказать, кто поджигал, а кто тушил, и невозможно было определить, знают ли они сами, что в точности делали. (Хотя уверены, что не делали ничего плохого.) В них было спокойствие совести, уверенность, с какой садятся за стол после рабочего дня трактористы, врачи, представители полезных и мирных профессий. Здесь же за столом обнаружился дедушка Марьи Петровны, и дедушка был разъярён и не сломлен. (Этим отважным старикам недолго осталось, подумал Саша, и будут ли старики, которые придут им на смену, такими же? Каким стариком будет он сам?)
– А где Расправа?
– Баню топит. Пойдём, подышим воздухом.
Саша потащился за полковником Татевым. Они дошли до бани, из всех щелей которой шёл дымок, и уселись на старом бревне, бывшей границе бывшего огорода.
– Чего куксишься?
– Думаю о связи литературы и жизни, – честно сказал доцент Энгельгардт.
– Есть связь?
– Вот и Марья Петровна думает, что нет. Ладно, я не так выразился. Я имею в виду связи между людьми. Родственные связи. Дружеские связи. Связи случайных знакомств. И всё это обязательно каким-то боком касается литературы.
Саша сказал «связь литературы и жизни», но думал и чувствовал – «связь литературы с жизнью спецслужб и заговорщиков», и примеры, которые он привёл, говорили именно о такой связи. Известный провокатор Дегаев – по матери внук Николая Полевого. Жандармский полковник Судейкин, который с Дегаевым работал, – отец художника Сергея Судейкина, того самого, подарившего М. Кузмину картонный кукольный домик. Разработка плана убийства Судейкина и совещания проходили на квартире библиографа и литературоведа С. А. Венгерова.
– Какая у тебя интересная специальность. И много ты такого знаешь?
– Немного. Была бы интересная, если бы её не поганили такие, как я. Рассказать, как убивали Судейкина?
Убивать полковника пришли втроём; Дегаев выстрелил ему в спину, а Стародворский добивал ломом. Лом в руках рослого Стародворского задевал низкие потолки, Судейкин поднимался, убегал и отползал; можно представить, сколько было крови. Третий участник акта, Конашевич, впоследствии сошёл с ума. Стародворский через двадцать лет вышел из Шлиссельбургской крепости и выразил желание сотрудничать с Департаментом полиции, на чём его и поймал в разгар пропагандистского – в пользу и на деньги революции – турне по Европе неукротимый Бурцев. Созванный третейский суд под председательством Мартова постановил, что улик для доказательства виновности Стародворско-го недостаточно. (Улики были предоставлены после Февральской революции.)
– Что он там делает в этих развалинах? Проще в ведре воды нагреть.
– Я могу вымыться и холодной.
– Я могу вообще не мыться. А что там с этим художником, сыном, было дальше?
– Ничего особенного. Он в семнадцатом эмигрировал, потом оказался в Нью-Йорке…Знаешь, я что подумал? Дегаев ведь тоже оказался в Америке – математиком там стал, профессором. Сергей Судейкин вполне мог пересечься с потомками Сергея Дегаева.
«Мой друг уехал без прощанья,
Оставив мне картонный домик.
Милый подарок, ты – намёк или предсказанье?
Мой друг – бездушный насмешник или нежный комик?»
– …А полковника Судейкина звали Георгий Порфирьевич. Забавно, да?
– Почему забавно?
– Ну, потому что можно вообразить, что он сын Порфирия Петровича.
– …
– Извини, Олег. Это персонаж из «Преступления и наказания». Ещё раз извини, но я всегда думал, что уж Порфирия Петровича вы, в органах, должны знать. Даже, я бы сказал, им восхищаться. Как иконой стиля.
– Икона стиля, говоришь? Для нас, парней из органов? Надо будет почитать.
«Черт тебя знает. А если ты не шутишь?»
– Да, я люблю незатейливо пошутить. Расправа! Ещё не угорел?
– …Теперь здесь уляжется?
– Какое тебе дело, уляжется здесь или нет? Какое мне до этого дело?
«Ты давал присягу».
– Ты вернулся.
– Не получилось уехать. Расправа! Знаешь, о чём я подумал?
– Уймись, клоун.
– Олег, ну в самом деле…
Продолжение фразы Саша мудро проглотил. Он мог бы, конечно, сказать: «ты офицер», а мог бы – «тебе их что, совсем не жалко?». Потом он вспомнил, как один из анархистов на хуторе сказал: «Считаю виною бед в деревне не советскую власть, а узурпировавших её коммунистов», а Леонид тогда ответил: «Мужик – вот главная вина бед в деревне».
– …Ты бы представил, каково людям под пытками.
– Зачем представлять? Я знаю.
После ужасов деревни Филькин показался Саше сияющим столпом цивилизации – столпом и оплотом. С горячей благодарностью он смотрел на асфальт, каменные дома, киоски с цветами или газетами, сапоги на шпильках, инфантильных юношей в бушлатиках. Витрины парадной, нарядной центральной улицы отразили его потрёпанных товарищей. Вот он сам – усталый и во всех смыслах испачкавшийся. Мы так сблизились, подумал Саша, а говорить об этом или о том, что было, совсем не хочется.
Ввалились в AMOR FATI, сели у окна. Заказали столько, что Расправа показал встревоженным незнакомым официанткам деньги, а полковник Татев – удостоверение. (Перебор. Лица девушек стали неживыми, обречёнными, и да, если хотели успокоить, то какое-то успокоение мученичества проступило из-под румян и краски.)
Пока они ели, поглядывая на улицу… хорошие, широкие окна в AMOR FATI, хоть бы с таким окном и на Невский, а местные не очень любят, не хотят, чтобы те, кто пойдёт мимо, их, жующих, разглядывали, даже самые модные из местных к окну не садятся… пока они ели и поглядывали, по тротуару перед кафе прошла женщина в облегающем красном кожаном пальто.
Полковник Татев увидел Климову, Саша – девушку с фотографии, Расправа – красивую блядь, Марья Петровна – ту самую.
– Кто это? – спросил Саша, не удержавшись.
– Никто. Шмара наша городская.
– …
– Образ проститутки сильно романтизирован. На самом деле это тупая жадная корова, у которой нет мозгов для чистой работы, а идти мыть полы ей лень и в падлу.
Мужчины смеются.
– Ну типа того, – говорит Расправа. – Она у тебя никак парня отбила?
– Я не дружу с такими парнями, которые ходят к блядям.
– Правильно, – говорит полковник.
Саша смотрит в окно, стараясь так, чтобы поверх голов – никаких других людей и особенно женщин он сейчас видеть не хочет, – и думает, что в жизни девушка даже красивее, чем на фотографии, на фотографии не было этой чувственной скользящей походки и до ненависти смелого взгляда. «Чувственная скользящая»? это что же, идёт и жопой виляет, если сказать проще? Какими словами подумать о красоте, чтобы получилась красота, а не дешёвая дешёвка? (Немного детский, но достигающий цели способ гиперболизации: чудовищные чудовища, скотина скотская.) Ах, никакими.
– Ну, друг троцкистов, готов к новым подвигам?.. Саша?
– Да. А, нет. Я демобилизуюсь.
– Демобилизация без приказа называется дезертирством.
– …Ну так подпиши приказ. По армии.
– Почему это я? У нас Расправа альфа-самец. Пусть он подписывает.
– Пойду руки помою, – говорит Расправа.
– Ты их уже помыл. Трижды.
– Тебе завидно?
Они ещё немного посидели и разошлись. Расправа отправился к Сове сообщить о судьбе одолженной машины, Марья Петровна – домой, Саша, оставивший вещи и ценности у дяди Миши – в общежитие. Полковник Татев постоял на тротуаре, покрутил головой, но в итоге решил искать не Климову, а химчистку.
В комнатке у дяди Миши и Кошкина появился телевизор. Саша, который знал, что в современных обстоятельствах это последний нужный человеку предмет, растерялся и спросил, от каких спонсоров пришла такая странная помощь и нельзя ли её обменять хотя бы на велосипед.
– Сами купили.
– Зачем?
– На страну посмотреть интересно. И сопредельные государства.
– Но это же официоз, – сказал Саша. – Пропаганда фальшивых ценностей и дурного вкуса.
– Чем же эти ценности для тебя фальшивые?
Как умел, доцент Энгельгардт объяснил про зачистку политического пространства, МВД и коррупцию.
Он привык к тому, что объясняет всегда кто-то другой, а он, Саша, только согласно в нужных местах кивает, и теперь говорил и параллельно задумывался, что это он такое говорит, зачем лично ему сдалось политическое пространство и как может осуждать коррупцию лично он, который денег за оценки, конечно, не берёт, но при этом без зазрения совести ставит «удовлетворительно» и даже «хорошо» там, где нужно устраивать скандал с последующим отчислением, и делает это когда из равнодушия, когда из жалости, а главным образом – чтобы не таскаться на бесконечные, ничего не меняющие переэкзаменовки да не объясняться с деканатом, как это он так учит, что не может выучить. Небось не хирургия, пациента не зарежут.
Дядя Миша почесал в затылке, посмотрел на Кошкина.
– Ты не говорил, голубчик Энгельгардт, что коммунист.
– Я не коммунист. Я даже не сочувствую левым идеям. То есть сочувствую, но немножко. Не во всех аспектах.
– Верно, беда с этими аспектами.
– Лучше бы купили себе пальто.
– Может, шубу сразу? – насмешливо спросил Кошкин.
– Шуба вряд ли пригодится. У нас глобальное потепление.
– …
– А вас не смущает то, что по этому телевизору говорят о вас самих?
Поскольку воскрешённые были нацпроектом, телевизор не мог вовсе не освещать их жизнь и заботы. Но всё меньше было репортажей с мест, и всё меньше в этих репортажах – прямой речи.
– О! Это, скажем так, официальная часть. Её неплохо бы знать. И она никому не страшна, в отличие от неофициальной.
– Это как?
– С людьми можно сделать вообще всё, – сказал Кошкин. – И не обязательно спецметодами. Посмот рите хотя бы, что сделали с вами.
– А что с нами такое сделали?
Кошкин небрежно взял пульт дистанционного управления и нажал кнопку.
– Что вы видите?
На экране появились две морды и несколько харь, обладатели которых, сидя за большим столом в кабинете с портретом И. В. Сталина на стене – стол покрыт красным, шляпы небрежно брошены, галстуки отпущены, – жадно делили украденное у детских домов и заводов, и камера оператора неподкупно замирала на их жирных загривках. В следующем эпизоде гражданин с умным волевым лицом и в кепке, облокотясь на стол попроще, объяснял угрюмому протагонисту преимущества воровского закона перед советским.
– Это сериал о ментах и бандитах. В стиле ретро. Время действия, – Саша прикинул на глазок, – после войны, но до 1956 года. И что?
– Какими идеями проникнется привыкший к подобным картинам молодой человек?