Тимирязев скую сельскохозяйственную академию закончил, между прочим, у Чаянова учился… Леониду Сашкин хутор не стоял ли костью в горле? Коммуна сосредоточила в себе всё, чего он не терпел: безначалие, непротивление, религиозные искания, – но оставался он здесь не только потому, что в любом другом месте его вряд ли бы приняли.
На кого ни взгляни – щепка от эпохи, люди, которым некуда идти. Но в них было достоинство.
Только с утра умылись, подкрепились и собрались в путь-дорогу, как с воплем «Мужики идут!» вбежали дозорные, и коммунары, признающие насилие, стали хвататься за ножи и палки, а непризнаю щие – за посуду. Саша посмотрел на полковника Татева, который спокойно допивал чай, и вышел вслед за всеми.
Мужиков было пятеро, они стояли молча, смирно. Доцент Энгельгардт потихоньку оглядел делегацию: вполне себе генофонд. Вид немножко… простите, пожалуйста… звероватый, но то же городской человек XXI века скажет про любого дядю с бородой, устрашающим объёмом шеи и в кирзовых сапогах. (Ещё раз спасибо Министерству обороны.) Меховые шапки по ещё осенней погоде его удивили, но не встревожили: крестьяне любят держать голову в тепле, и на исторических фотографиях это так, и в литературных описаниях. От генофонда многосоставно и густо пахло – ну что ж такого, это деревня, почва, коровы и лошади, дёготь… смазные сапоги… и, в конце концов, запахи переполненного вагона метро неприятнее. Мужиков было пятеро, они стояли молча, спокойно – парламентёры до той минуты, когда что-то пойдёт не так.
– Чего надо? – спросил Леонид, перехватывая топор поудобнее.
– К новым пришли, к начальникам, – ответили ему вразнобой. – Топорик-то убери от греха.
Леонид оглянулся на Расправу. Тот кивнул, вышел вперёд.
– Ну?
– Пусть Василий Иванович заберёт нас к себе наконец. Жизни нет.
– А я тут при чём? К Василию Ивановичу и идите.
Мужики переглянулись.
– Неловко нам самим, – сказал самый бойкий. – Малость его вчера обидели, осерчал. Не станет разговаривать.
И делегаты, помявшись, сняли шапки.
Каким чудо-ветром – не цифровым же? – разносятся в таких местах новости? (Вестям подводы не нужно.) Пошли в Любочкино, пришли на Сашкин хутор, продрали с утра глаза – а все окрестные деревни, пять или сколько их там, уже знают, и кто они такие, и где их искать – и о том, что случилось с их машиной, не могут не знать наглоглазые посланцы, но смотрят при этом невинно и с надеждой… к Василию Ивановичу им самим, значит, неловко, а к полковнику Татеву – ловко… будем надеяться, полковник Татев сейчас выйдет и скажет нахалюгам, что думает.
– Опять пешком? Не пойду.
– Зачем пешком, гражданин полковник? Вот лошадки.
– Это что, подвода?.. До трассы потом отвезёте?
– Да Господи!
– Прогулялись? – хмуро спросил Василий Иванович. – Нервы успокоили? – Он перевёл взгляд на топтавшихся на пороге мужиков из трофимковской делегации. – А вас сюда кто звал? – Мужиков как вет ром сдуло. Он вгляделся в тень за спиной Расправы. – Машка! Ты, что ли?
– Вроде как я. Василий Иванович, деда не видели?
– И этот полез, старый пень. Куда полез? Не видел.
Василий Иванович завтракал в одиночестве и сейчас был похож на партизанского командира. (Суровый такой и в явно затруднительной ситуации – каратели наступают на партизанский край.) О мужиках он многое имел сказать («Они как говорят? Ты нас не трогай, и мы не тронем. И что? А то, что брешут!»), но говорил это почти со смехом. Не доверял он им ни на грош («Мы, говорят, во всё верим: и в Бога, и в чёрта, и в советскую власть»), в глаза назвал сбродом – и при том не сделал малейшей попытки увернуться от ответственности за этот сброд. Свалилась вот ещё такая – не первая, не последняя – забота. Что уж тут.
– Казаров!!
– Чего кричите, Василий Иванович?
– Бензин у нас есть? Люди поели? Собирайтесь, поедете.
Щёки и нос у Василия Ивановича багровые, голос сиплый, речь и повадка ужасны – а ещё Василий Иванович хапуга и взяточник, – а вот скомандуй он «в ружьё», доцент Энгельгардт первый подскочит со всей готовностью.
– Пожалуй, и нам пора, – говорит полковник Татев. – Карета там в тыкву не превратилась?
– Как это пора? А деда искать?
– Не бойся, займёмся твоим дедом, – говорит Расправа Марье Петровне.
– Кто у нас альфа-самец? – вопрошает полковник с комическим воодушевлением. – Расправа у нас альфа-самец!
– Слова правильные, – говорит Расправа, – а тон как-то не очень.
Марья Петровна хмурится.
– Ты что, серьёзно? Вот так возьмёшь и уедешь?
– Сперва попрощаюсь.
– …
– Это мещанский бытовой взгляд. А ты посмотри государственно. С высоты стратегического бомбардировщика.
– …
– Маш, не дуйся. Давай со мной в город. Разберутся здесь как-нибудь. – Полковник суёт руку в карман, нащупывает начальные такты мелодии «Время, вперёд». – О, заработал. – Достаёт телефон, глядит на высветившийся номер. – И до чего некстати. Слушаю, товарищ генерал!
С телефоном в руке он выходит на улицу.
– Живёте полной грудью, – довольно говорит Василий Иванович. Марья Петровна, Расправа и Саша смотрят друг на друга.
– От себя лично – ничего, – говорит Василий Иванович Саше. – Вообще ничего. Веришь?
– Верю.
– Ну вот. А госбезопасность не верит. Во всех её видах.
– В каких?
– И тех, и этих. Прицепились, чёрные следопыты. Конечно, им эти деньги из-под земли достать надо – а чего из-под земли, когда можно из Василия Ивановича. А откуда у меня? Теперь-то в особенности?
Доцент Энгельгардт кивает и гадает, спроста Василий Иванович открывает душу или с тем расчётом, что Саша перескажет его откровения заинтересованным лицам. Он, Саша, не подряжался быть пешкой в чужих играх. (Как будто его спрашивали.) Ему неинтересно знать, по какой надобности, оказывается, Расправа и Татев приехали в Филькин. (Как будто не обидно узнавать стороной такие вещи.)
Василий Иванович меняет интонацию, как гордящийся своим мастерством писатель. (Вот так могу. И так. И так тоже!)
– Ты не представляешь, профессор, – с чувством говорит он, – ты вообразить не можешь, как я старался. Что тебе какой-то Филькин – восемьдесят три тысячи населения, два нестратегических завода… фабричка с пуговицами, на ладан дышит… кредит им льготный выпросил. Тебе это фу, а для меня – вся жизнь! Я для народа работал, для них вот, – отогнутым от кулака большим пальцем он тычет себе за спину. – Я как в войну! До последнего стоял! А то, что себя не обидел, – так кто бы меня понял, по-другому-то? В том же народе? Определили бы в психопаты, маньяки… эти, знаешь, серийные убийцы… И тут, держите, политика! Вы же не людей воскресили, мозговеды московские! Вы политику воскресили.
– Я из Петербурга.
– Да, верно. Ну это я так, не про тебя. Питер yважаю. – При этом вид у Василия Ивановича был такой, словно сказать он хотел «да один чёрт». – Вы чего ночью побежали?
«А я знаю?»
– Решили, что днём вы не отпустите.
– Ну? Это типа как волк Красную шапочку? Ничего не перепутали?
– …А Казаров меня с кем перепутал?
– Чего?
– Меня к вам привели, а вы так посмотрели, словно ждали кого-то другого.
– Серьёзно? Так и посмотрел?
– Василий Иванович!
– Наверное, не глянулся ты ему. Он тут за начальника СБ. Вот и тренируется.
– Как вы с ним договорились?
– По-быстрому. Сам видишь, что творится.
– …А вы о нём что-нибудь знаете?
– А зачем мне о нём что-нибудь знать? Зачем мне про этих знать вообще? Глаз, что ли, нет? Глазами не видно? Нужно побежать взять справочку… в эту… в ближайшую энциклопедию? Зотов вон тоже свои корни искал. Доискался…
«Кто такой Зотов?»
– Думал, что насквозь человека знаю – и что выходит? Ничего? Потому что дружки твои и без него, и без меня так решили? Над справочками подумав и сопоставив? И чтобы не дай бог кто узнал, чего эти справочки стоят?
– Мне им так и сказать?
– Хочешь – скажи, не хочешь – нет. Они тебе всё равно не поверят. У них написано, подписано и печать стоит.
Саша представляет, как полковник Татев сидит бочком на телеге, болтает ногой, напевает… что он там напевает? – Ну вот это: «Как… я буду без тебя… с кем… я буду без тебя…» Марья Петровна и Расправа поехали с Казаровым в Трофимки – может, вернутся, а может, и нет. Ему самому уже давно пора определиться, кто он, где и с кем, и иногда Саша думает, что вроде определился, а иногда – по-другому.
– Сожрут они тебя, профессор, – неожиданно сказал Василий Иванович. – Ещё бы не сожрать.
Вместо дедушки Марьи Петровны Расправа, Казаров и Марья Петровна нашли то, что осталось от его машины.
Марья Петровна так старалась не заплакать, что у неё потекло из носа. Расправа дал ей платок, а Казаров сказал, что сейчас они пойдут к отцу Николаю и всё разузнают… дескать, не умирай прежде времени… и почему-то все сразу подумали, что время придёт, ждать недолго.
– Сожрут они тебя, профессор, – неожиданно сказал Василий Иванович. – Ещё бы не сожрать.
Вместо дедушки Марьи Петровны Расправа, Казаров и Марья Петровна нашли то, что осталось от его машины.
Марья Петровна так старалась не заплакать, что у неё потекло из носа. Расправа дал ей платок, а Казаров сказал, что сейчас они пойдут к отцу Николаю и всё разузнают… дескать, не умирай прежде времени… и почему-то все сразу подумали, что время придёт, ждать недолго.
Церковь в Трофимках была небольшая, новая, а священник, над которым так небрежно посмеялся доктор Старцев, молодой и добросовестный. Семью он, правда, ещё в конце лета отправил к родителям в областной центр, но сам остался и положился на Бога. (Сам я готов, сказал он доктору Старцеву. А детьми рисковать – это уже фанатизм. И доктор Старцев ответил: верно, на Бога надейся, а сам не плошай, – не совсем, может быть, то, что следовало сказать и услышать.)
Сперва ему показалось, что обошлось; ну, приходили и сурово спрашивали: патриарха признаёшь? и отец Николай с лёгким сердцем отвечал: признаю, – а кто какого патриарха имеет в виду, не начинать же заново через столько лет дискуссию об иосифлянах и сергианстве.
Обошлось-то обошлось, но был ведь ещё и отец Павел, и глаза отца Павла были черны от безумия. (Пожил в сарайчике и ушёл в никуда, не ответив ни на один вопрос, ни о чём не спросив.) Было из-под земли, из какого-то средневековья вылезшее изуверство и дикие, страшные суеверия. Было собственное начальство, накрепко заткнувшее глаза и уши, так что в большинстве приходов воскрешённых допустили к таинствам явочным порядком. (Скоро пойдут дети, которых принесут крестить, и все затруднения сами исчезнут: где найдётся такой священник, который скажет в глаза родителям, что Церковь ещё не решила, есть у их детей душа или нет.) И страх был тоже.
– Нечем вас порадовать, – сказал отец Николай визитёрам. – Михаила Ивановича… как бы это сказать… арестовали.
– Кто?
– Парамоновские.
– Тогда это не арест.
Верно; у группы лиц, которую официальные документы, дойди до них дело, будут именовать «бандитским формированием», нет права производить аресты. И как же тогда сказать: похитили? пленили – подобно прекрасным глазам? Схватили, поволок ли, бросили в подвал или сарай и там заперли; вот так будет точно.
– У меня сложилось впечатление, что им понадобился заложник.
– Посылают к Василию Ивановичу ходоков, а сами берут заложников? Запасливые.
Марья Петровна посмотрела на Казарова и увидела, что тот не шутит: возможно, и сам бы так поступил, если б додумался. Расправа посмотрел на Казарова и увидел, что тот что-то задумал.
– Это правда, что на Василия Ивановича дело завели? – спросил отец Николай.
– Правда. Он в федеральном розыске.
– Может, когда придут за ним, и здесь заодно наведут порядок.
– Отписал уже, батюшка, куда следует? – спросил Казаров и криво улыбнулся.
– Не надо ждать, пока порядок на штыках принесут. Надо самоорганизовываться, – сказала Марья Петровна и разгневалась.
Расправа не сказал ничего, и отец Николай, отвечая, обращался к нему.
– Здесь есть самоорганизация. Только я не могу утверждать, что это лучше, чем если бы её не было. Слышали, что Парамонов свой дом комендатурой называет? Он ещё летом со сходом поссорился, заявил им, что предпочитает прямое управление горлопанству. Понятно, что большаки обиделись. А теперь с Василием Ивановичем такой казус. Если Василий Иванович по-настоящему начальник, хоть и беглый, то парамоновская комендатура получается липовая.
– При чём тут мой дедушка? Он не вмешивался вообще ни во что.
– Я тоже ни во что не вмешиваюсь. Но иногда мне кажется, что этого недостаточно.
– …
– …
– …
– Вам это сейчас дико, а я чувствую, что для меня всё прежнее, другое – как приснившийся сон. Может быть, так в войну люди жили; с чувством, что война была всегда. Но если бы мне хоть кто-то сказал, за что я воюю.
– Мне кажется диким многое другое, – сказал Казаров. – Я не жалуюсь.
– Они неплохие, – закончил священник задумчиво. – Работящие. Детей берут… смертность-то детская какая была, теперь не разберёшь, чьи, если только не вся семья умерла разом. В хоре есть кому петь, опять же. Плохо то, что я их боюсь. Чаю попьёте?
От чая отказались. Когда они вышли, Марья Петровна, разглядывая неказистый домик и опустившийся без хозяйки огород, сказала, что священник совсем раскис и это никуда не годится. Расправа достал из кармана влажные салфетки и, вытирая руки, сказал, что если что здесь и раскисло, так это дороги. Казаров сказал:
– Берите машину, возвращайтесь к Василию Ивановичу. Я один тут похожу, поспрашиваю.
– Я тоже хочу ходить и спрашивать.
– И какой будет в этом прок, барышня? Кто с вами разговаривать станет? Кто станет разговаривать со мной, пока вы топчетесь рядом?
– Я думала, когда человек Василия Ивановича задаёт вопросы, на них отвечают. Кто бы там рядом ни топтался.
Казаров не стал ей отвечать и обратился к Расправе.
– Ну так что?
– Номер мне твой дай, – сказал Расправа и полез за телефоном.
– Что за скотина этот Казаров, – сказала Марья Петровна, когда они покатили назад в Лютиху. – Смотрит на меня, как на предмет. Как будто не видел освобождённую женщину. Комсомолок в красных платочках.
– Ему просто нужно было нас сплавить.
– Так что, зря мы сплавились?
– Нет, не зря. Пусть сделает по-своему. То есть это если ты хочешь, чтобы вообще что-то было сделано.
– Дед им не доверяет. Никому. Всей этой своре вокруг Василия Ивановича. И Василию Ивановичу тоже. И вам, позёрам московским.
– Да ладно. Я сам с Острогожска.
– И когда ты там был в последний раз?
– Незачем ехать. Никого не осталось.
– Извини.
– Да ладно.
– …Почему ты мне помогаешь? Полковник не стал.
– Злишься, значит, на полковника?
– Ещё чего. Ничего не злюсь. Оберст паршивый.
– Оберст – это армейский полковник.
– А наш тогда как будет? Оберштурмбанфюрер?
– Это подполковник.
– Оберфюрер?
– А это выше полковника.
– У них вообще были в СС полковники?
– Несправедливо, что нам это нравится.
– Почему несправедливо? Мы же победили. Так, приехали. Вылезай.
– А ты куда?
– Ненадолго отъеду. Вы пока с доцентом посидите, как тихие мышки.
– А Василию Ивановичу что сказать? Какие у тебя дела на его машине?
– Скажи, чтобы Казарову звонил и спрашивал.
Марья Петровна пожимает плечами, закусывает губу, выходит из машины и смотрит на кренящиеся брошенные дома, на полуголые изжелта-серые деревья, вслед отъезжающему джипу. И пока она смотрит, начинает звонить её телефон.
Саша чистил картошку к обеду, и превращение в тихую мышку полностью отвечало его желаниям. Но он раз за разом оказывался во власти людей, чья воля неизмеримо превосходила его собственную, у него был большой опыт распознавания таких людей, и теперь ему хватило одного взгляда, когда Марья Петровна появилась, размахивая телефоном.
– Наконец-то. Ну как?
– Никак. То есть съездили никак, но мне сейчас с дедова номера позвонили, сказали, что идёт домой. Я побежала. Василию Ивановичу передайте, что Расправа скоро будет.
– Откуда он скоро будет? Кто звонил? Побежала куда?
– Куда-куда, в Тихое Лето.
– …Может, Расправу подождём?
– А Расправе какое до этого дело?
«Никакого, – хотел сказать Саша. – Видимо, поэтому он и потратил полдня на твои проблемы». Вместо чего сказал: «Я провожу».
Какое-то время они молча шлёпали по грязи, потом Саша спросил, как прошла поездка, и Марья Петровна в энергичных выражениях рассказала, как. Больше всего её оскорбил не гендерный шовинизм Казарова, а неверие отца Николая в народные силы.
– А потом наши западные партнёры пишут, что мы можем самоорганизоваться только для пьянки или погрома.
– Это пишут не наши западные партнёры, а наша пятая колонна.
– Пятая колонна, значит, самоорганизоваться смогла?
– Я всегда считал, что в данном случае слово «колонна» – преувеличение и фигура речи.
Разговор о пятой колонне оживил в уме Марьи Петровны иной предмет её огорчений.
– Он на самом деле не такой, как кажется, верно? – спросила она после паузы. – Ну, Олег?
«Верно. В разы не такой».
– Когда начинаешь доискиваться, какой же такой, каким Олег кажется, на самом деле и начинается весь геморрой.
– …Ещё раз.
– Он необычный. Опасный. Со вторым дном. Будет крайне печально обнаружить, что никакого второго дна нет.
– Полагаете, что нет?
– Полагаю, что ничего не хочу об этом знать.
– А если бы вы были в него влюблены, тоже бы не хотели?
– Маша!.. Я не такой.
– Да я теоретически. Ну, представьте, что это женщина.
Саша попытался представить на месте Олега Татева женщину.
– Таких женщин не бывает. А если бывают, то в них не влюбляются.