– Личный вопрос. Зачем такому герою подставлять девушку?
– Девушку? Ах, девушку… И чем она так тронула сердце полковника из охранки?
– Это в мои обязанности входит. Таких девушек защищать.
– От них же самих? понимаю… Знаешь, Татев, ты впустую тратишь казённое время. Если тебе сотрудники нужны, ты сейчас не по адресу. Поскреби, поищи… Может, найдёшь каких жандармов бывших. А я с охранкой не стану… сотрудничать.
– Да и не надо. Своим коллегам по-любому будешь объяснять, как ты здесь оказался. У социалистов это типа спорт, поиск провокаторов.
– …
– …
– …Тот человек… От которого пришло сообщение… Он…
– Человек, от которого пришло сообщение? А, он ни сном ни духом. Сейчас не обязательно кого-то заставлять посылать сообщения. Даже телефон его у него из кармана вынимать не нужно. – Полковник Татев достаёт собственный мобильник и с любовью его рассматривает. – Дивные в XXI веке технологии, правда? Но у всяких дивных технологий есть оборотная сторона. – Он смотрит Лихачу в глаза. – А самое дивное в том, что ты теперь своего товарища – он-то тебе товарищ? – будешь подозревать, подозревать и мучиться. Правду я тебе сказал или нет? Поверить охранке или не поверить? А товарищу ты своему поверишь, когда он тебе скажет то же самое, что я? Понимаешь меня? Чуешь, чем пахнет?
Он дружески, со смехом треплет Лихача по плечу, и тот настолько ошеломлён, что даже не сбрасывает руку. Потом Лихач делает шаг назад, поворачивается и молча уходит. Обождав, полковник свистит. Из скрытых ротондой кустов выбирается Зоркий. (Кусты почти полностью облетели, но если не обойти ротонду кругом, не изучить всё внимательно, не заметишь, что в кустах всё это время сидел человек с камерой.)
– Ну что, всё заснял? Покажи.
– Только не знаю, как со звуком.
– А звук нам ни к чему, звук мы уберём. Вот так… И так… Отлично. Встреча на Эльбе.
– Товарищ полковник..?
– На Эльбе, на Эльбе. Займись наконец историей, Зоркий. Тебе что, совсем не интересно?
– Да какая это история, товарищ полковник. Сплошные буржуазные фальсификации.
– Например?
– Ну чего например… Дело же в общем подходе, а не в примерах. А общий подход – махрово реакционный!
– …Это ты про государя императора?.. Или, там, генерала Власова? Власов-Власов, так и есть. А что флаг… флаг, конечно… Нужно абстрагироваться. Тот, да не тот. Но при чём тут Второй фронт? Погляди на фотографии с Ялтинской конференции: Черчилль, Рузвельт и Иосиф Виссарионович… в креслицах… на терраске… Всё путём.
– С империалистами-то!
– Империализм, Зоркий, в настоящий момент реабилитирован.
– …
– Не веришь?
– Имеешь возражения?
– …
– Вот и хорошо.
– …И мы ведь не деревянные, товарищ полковник.
– Конечно, не деревянные. Вы стальные. Меня так учили.
– Сколько лет мы знакомы? – спрашивает фон Плау.
Казаров хмурится и считает:
– …С Вильны. Шестнадцать.
– Семнадцать. И сколько раз за это время я тебя обманул?
– Ты имеешь в виду, сколько раз мне удалось схватить тебя за руку? Ни разу.
(Разбита моя жизнь, думает Казаров. И даже не на осколки, которые яркие и блестят и могут порезать, а в пыль и прах… мелкую бесцветную пыль.)
– Не прими за угрозу. Прошлое есть у всех. Я просто знаю, каким было твоё.
– Новым на это плевать. По-моему.
– Плевать не плевать, а вопросы будут. И не только от новых.
День, но в комнате полутемно, на хмурый ноябрьский лад. Из окна видны соседний дом, облетевшие деревья, купол церкви. (Вот прямо сейчас Игорь Биркин с задавленным ужасом оглядывает сборище за дубовым столом малого конференц-зала библиотеки, Саша Энгельгардт мимо Биркина смотрит в окно, Марья Петровна с той стороны двери идёт по коридору и не останавливается.) Тёмный мокрый купол блестит, размыто блестит золотой крест над куполом. Казаров стоит с видом побитого пса – всерьёз он это? придуривается? – и смотрит куда угодно, лишь бы не на своего мучителя. (Вот прямо сейчас полковник Татев смеётся Лихачу в спину, а Зоркому – в глаза.)
– Тебе не приходило в голову, что можно остановиться?
– Остановиться?
– Ну вот люди… Живут, как умеют… Спокойная жизнь… сытая… Тебе их совсем не жалко? Людей этих?
– Кисляйничать ты начал, Казаров. Сам-то раньше жалел?
– На то нам и новая жизнь дана. Для второй попытки.
– Не будет ни у кого второй попытки!
– …
– Что ты там начудил? В деревне этой?
– В Трофимках? Ничего. Сработал, как договаривались.
– Плохо сработал.
– Я один, помощи ни от кого. Новые мешают.
– Один. Как это один?! Все мужики за тобой!
Очнись, думает Казаров. Не за мною мужики, и не за Василием Ивановичем, и не друг за друга. А такого, как ты, живым сожрут.
– Прежде у тебя ловчей выходило. Забыл, как правую оппортунизьму организовывал, с печатями-списками? Партийные взносы брал… На учёт ставил… Недотыкомку из соседней деревни в Бухарина переодел и подбивал мужиков на демонстрацию. Как ты его нарядил-то?
– Как обычно. Шляпа, очки – вот тебе и Бухарин.
– Колей называл… По-свойски…
– Прежде у мужиков ненависть была. И страх тоже.
– По тем твоим спискам их и брали. Альбомом пошли.
На свете есть люди, которых нужно просто давить, думает Казаров. Давить, как клопов.
– И имущество переписывать ты хорошо придумал. На случай, если конфискуют, а по итогам демонстрации будут возвращать – так, что ли? Честно написали. Знаешь, что такое альбом?
– …
– Это когда фотография, состав преступления – страничка на человека в тетрадочке, а приговор один на всех. Ну, в конце концов, не самые те тетрадки толстые. Обычно так белоказачьих карателей расстреливали.
Всё и всегда прилетает обратно: государствам, народам и отдельным лицам. Прошлое возвращается – уже и думать о нём забыл – и выбивает ногою дверь.
– Давай, топчи.
– Не огрызайся. Или ты возомнил, что у меня сил не хватит тебя растоптать?
– Ну, растопчешь. Зачем? Ты всё равно проиграл. Фон барон.
От оплеухи Казаров отлетает в угол, падает и, не поднимаясь, поднимает голову. Фон Плау ждёт и смотрит.
– Это ты предатель и двурушник, Казаров. Ты, а не я.
– …
– Есть у меня данные, по которым выходит, что ты новой власти помогаешь. Много и от души.
– Ради конспирации.
– Врёшь. Ради конспирации в петлю не лезут. С кем твоя душа, Казаров?
– Душу не вы ли отменили, гражданин товарищ? А!.. ногами-то… И что? И что? Ты всерьёз думаешь, что меня мало били?
– А ты хоть понял, почему тебя били?
– …Отпустил бы ты меня.
– Не могу. На баррикадах уголовник полезнее Плеханова.
– Будут баррикады?
– И баррикады.
– Зачем? Зачем?
Фон Плау подходит к окну, встаёт спиной к Казарову и задумчиво разглядывает церковный крест – сквозь туман, сквозь мелкий дождичек.
– Ведь не по моему мановению они воздвигнутся, – говорит он, не оборачиваясь. – Мы это называли силой исторической необходимости. Они это называют судьбой. Да хоть Божьим Промыслом назови: что такое один человек перед мощью процессов? Ничто. Растирать нет необходимости. Кстати, почему ты не пробуешь меня убить?
– А поможет?
– Молодец.
– …А я ведь тебе жизнь спас.
– А я тебе разве нет?
– Всё думаю, не зря ли.
– Дурак ты, Казаров. Жизнью разбрасываться.
– Сам ты сильно за свою жизнь держался?
– Моя жизнь, – говорит фон Плау, – была не моей. Что ж ты за болван такой, что никак понять не хочешь.
То ли утешительную чепуху сказал полковник Татев, сказав «обожди, всё уляжется», то ли обождать нужно было не две недели, а два года, но Саша, разговаривая с Игорем Биркиным, отчётливо понял, что Биркин прекрасно осведомлён о всех грязью выплеснутых на него обвинениях, и попытках очиститься, и неудаче этих попыток, – и как раз такой, замаранный, он Биркину зачем-то и нужен, Биркин вот-вот намекнёт, что лично не только не верит в клевету, но и считает себя чуть ли не ответственным – сакральные тяготы власти, Александр Михайлович, – за то, что клеветники распоясались… довольно забавный обычай, когда оскорбления публичны, а извинения приносятся наедине в тёмном уголку… намекнёт, а потом и про дым от огня что-нибудь скажет, впровброс так как-нибудь и по другому вроде поводу… и он, Саша, сделает вид, что не понял, тем более что и сделать-то больше ничего нельзя: только сесть поровнее и сосредоточиться на созерцании того, как свет падает от окна на длинный полированный стол бледными неуверенными полосами: меркнущий, полуживой осенний свет.
В кабинете Василия Ивановича, но без самого Василия Ивановича (как-то он там сейчас, бедный?) Саша почувствовал себя, как в дому у покойника. Всё на своих местах – но четвёртого отпразднуют и сразу затеют ремонт… вот и в приёмной вместо верной секретарши сидит стальная московская барышня, для виду прикинувшаяся оранжерейным цветком…
Фотография со стола, конечно, пропала.
Фотография со стола, конечно, пропала.
Саша здесь чужой. Биркин здесь чужой. Государю на портрете – и тому нелегко.
Поговорив о сакральных тяготах власти, Биркин сказал:
– Я высоко ценю вашу готовность помогать воскрешённым. Очень хорошо, что вы стараетесь с ними сблизиться. Понять. Принять. Адаптировать. Но надо!.. – Он попытался не произнести слово «обуздывать», и оно осталось только что непроизнесённым. – Надо как-то направлять. Пробудить встречное желание вписаться в общество. Это необходимо. Это, в конце концов, наш долг.
– О да.
«Невыплаченные долги. Неоплатные».
Саша разглядывает Игоря Львовича: приятный человек, культурный. (Так теперь стараются не говорить, скажут: «образованный», «приличный» и даже «светский». Скажут «приличный» – и вроде как всё обозначено, а «культурный» обозначает что? «граждане, будьте культурны, плюйте в урны»? Люди чувствуют, что имеют дело с анахронизмом: с тех пор, как общественное сознание притерпелось к песням о смешении высокого и низкого – причём местом их встречи неизменно оказывался супермаркет, – а слово «культура» перешло в ведение этнографии).
Саша разглядывает Игоря Львовича и видит человека, мало чем отличающегося от людей в его окружении. (С поправкой – да, да, существенной – на московскую прописку.) На госслужбу такой мог прийти из бизнеса (но не из бизнеса 90-х), из науки (с любой административной должности), это человек с грамотной речью, с манерами, из плеяды ещё молодых, бессознательно подражающих бюрократам какой-то далёкой прекрасной эпохи – Александра Третьего, например. Он именно что хочет быть бюрократом, кем-то, кого вычитал из дневников и мемуаров царских сановников, кто его очаровал щегольством хорошего чиновника, могуществом хорошего чиновника… холодным совершенством имперских канцелярий.
– Вам не кажется, Александр Михайлович, что большинство из них так и осталось в плену прежних предрассудков?
«Кажется».
– Смотря о каких предрассудках речь.
– О самых вредных, прекрасно вы меня поняли.
– …
– Я думал, что правых будет больше, – говорит Биркин со вздохом. – Что вообще больше будет людей, которые примут нашу жизнь с радостью… хотя бы не в штыки. А пока радуются только уголовники. Начальник полиции мне такой доклад представил… Я уверен, он ещё не всё сказал.
Игорь Львович этого не знает, Саша этого не знает, но начальник полиции действительно не сказал главного: полиция дала карт-бланш на решение вопроса Сове и его подручным. Наши тюрьмы и зоны и без того переполнены.
Саша (нет, он не забыл те глаза и кепки) выражает сочувствие и напоминает новому мэру о добропорядочных гражданах и их надеждах. Профессор Иван Кириллович Посошков – знаете такого? он в библиотеке на встрече был – ценнейший специалист. Люди из его окружения – безусловные профессионалы. С кем ни столкнись в коридорах отданного под нужды воскрешённых рабочего общежития, это будет учёный, врач, администратор.
Человек, который только и просит, чтобы его привлекли к работе.
– Как вы ошибаетесь, Александр Михайлович, – мрачно сказал Биркин. – Не скажу обо всех, но вот люди, с которыми вы сдружились, работать совсем не желают. Увидели, что им эти пособия до второго пришествия платить будут, и всё.
– Да какие это пособия… Слёзы.
– Тем не менее. Как-то выкручиваются. Общественники. Старые партийцы. Нет, эти работать не станут.
– А вы предлагали?
– Представьте себе, предлагал. И знаете кому? Вот Ивану Кирилловичу Посошкову и предложил. И хотите знать, под каким предлогом он отказался?
«Я хочу знать, от чего именно он отказался».
– Да?
– Он считает морально недопустимым сотрудничество с существующей властью! Я уже ждал, что он начнёт выговаривать в моём лице антинародному режиму! Мы все надеялись получить Россию, которую потеряли, – и что же, прошу прощения, получили? А ведь он даже не большевик, он умеренный социалист. Как тогда большевики должны выглядеть?
– Тогда, наверное, вам нужен дядя Миша. Простите, Михаил Алексеевич. Он у них комендантом.
– Большое спасибо за такое черносотенное знакомство.
– Ну какой же он черносотенец? Бывший кадет. Признал Временное правительство.
– Да? А я вот не далее как вчера разговаривал… и он меня предостерёг…
– С кем, простите, вы разговаривали?
Тут раздался телефонный звонок. Биркин посмотрел на дисплей мобильного, нахмурился, извинился и вышел, а Саша посмотрел ему вслед и подумал, что где-то… как же, прямо здесь, вот в этих интерьерах… он уже такое видел.
Он подошёл к окну, уставился на понурившегося под дождём и ветром Ленина и стал ждать. Но история не повторилась. (Тогда день был тёплый и тихий, а сейчас тусклая дождевая вода заливает Ильичу глаза.)
Дождь и ветер ощутимо стучат в стекло. (Это ноябрь уже пришёл, он стоит на пороге и переводит дыхание.) Спутанные мысли того же размазанного серого цвета, что и площадь перед глазами: кто-то наплёл Биркину небылиц про дядю Мишу; жить в «Престиже» становится накладно. Интересно, сколько ещё простоит этот памятник? Может быть, Кошкин прав: либо у вас Ленин на площади Ленина, либо у вас Соборная площадь с каким-нибудь другим монументом. Или право новое поколение, для которого в Ленине посреди Соборной площади нет ничего странного; им что Ленин, что Пушкин… придут под вечер в хорошую погоду со своими скейтами, гаджетами и напитками, будут шутить и переговариваться… Ленин за спиной… собор за спиной… Мирная жизнь. Родина.
Вернулся Биркин, целый и невредимый. Саша едва на него взглянул, как тут же спросил, что случилось.
Ответ звучит истерически.
– Да что же им надо? Всё же пообещали! Договорились! На уступки пошли! Это какая-то провокация!
– Да?
– Да! Да! Только что.
Вбежала секретарша – с бутылочкой минеральной воды, стаканом и пальто.
– Хотите быть полезным? Тогда поезжайте, поговорите с ними. Неофициально.
– С радостью. Но о чём?
– Совершён теракт, – убито сказал Биркин. – Взрыв в государственном учреждении. По всей вероятности, есть жертвы. Я сейчас еду туда.
– Но… почему такая уверенность, что это именно они?
– Потому что один из исполнителей лежит там в виде трупа. С документами в кармане. С набором улик в руках. Потом, Александр Михайлович. Всё потом.
– Даже неудобно спрашивать, – говорит толстый майор из УФСБ, – но ты у нас что, поселиться решил?
– Подумываю, – говорит полковник Татев, – подумываю. Грибы, рыбалка… Люди хорошие. Вы провокаций на четвёртое-седьмое ждёте?
– Провокаций? От кого?
– …
– Если ты сюда приехал за провокациями, – «или с ними», добавляет майор мысленно, – так дела не делаются. И есть у меня на этот случай и своё начальство, и от начальства предписания. А на тебя бумага если пришла, так уже где-то потерялась. Мы люди простые… сам говоришь, хорошие. Но не до потери субординации… товарищ полковник. Ты же Климова приехал валить, верно? Вот и вали.
– Одно другому не мешает.
– Ну а как там эти, троцкисты-анархисты? Контакты у вас с ними есть?
– Присматриваем.
– И что?
– И ничего. Детский сад, штаны на лямках. Даже труп организовать не смогли.
– Или не захотели.
– Или не захотели.
– Если это они.
– Если это они. Чёрт бы их… Как будто без этого мало… цивилизационных проблем.
В спрятанном от посторонних глаз кабинетике на двух стенах, напротив друг друга, висят портрет Дзержинского и икона с Георгием Победоносцем. (Огненно-красный фон, сияющая белизна коня, золото доспехов. У придавленного конским копытом змея растерянные глаза. А какие глаза у Феликса, пепелящего икону с противоположной стены?) Полковник Татев смотрит не видя, как на самую привычную вещь.
– Всё здесь было в жёстком симбиозе.
– …
– Живи. Дыши. Встроился – и порядок. Хоть на роль городского сумасшедшего – но встроиться надо. Никто не один. Никто не в безвоздушном пространстве. На Соборной поперхнулся – в «Шанхае» по спине постучат. И от этих, Татев, ждали, что они впишутся, когда в сознание придут. Долбануло людей, кто спорит. Людям дали отдышаться. И какого чёрта они теперь —
Раздаётся звук взрыва, дребезжат стёкла. Айфон выпрыгивает из руки майора и забивается под стол.
– Я не понял, – говорит майор. – Граната?!
– Ага, – говорит полковник Татев. – Вписались.
– Сам видишь, – говорит майор из горотдела Расправе, – расклад у нас поменялся. По-ме-нял-ся раскладец… Столько лет под Василием Ивановичем… а теперь… Мужики прям растерялись. А мутили-то, планы строили… Не знаю, как сказать. Словно ты на берегу речки не трупа врага дождался, а своего собственного. Типа плывёт враг, а приглядеться – вроде он, а вроде как с твоей мордой. Какая-то, бля, философия.
Этого майора можно принять за брата-близнеца майора из УФСБ – габариты, осанка, хитрые глазки, – не отличишь, кто белая кость, а кто не белая. Вместе они не пьют, на рыбалку не ездят – ну и достаточно.