Глава тридцать четвертая
Другие берега
Капитан Захаров почти сразу же после исчезновения московского майора из его кабинета пожалел о содеянном. Минутный порыв. Месть!
А она, как известно, скверный советчик.
И потом – кому, кому он решил отомстить?!
Ведь если майор воспользуется записью, сделанной в секретном номере «Парадиза», Винглинскому конечно же будет неприятно. Возможно, он даже потеряет какие-то деньги и часть авторитета. Но полностью потопить его эта кассета не в состоянии. А выбравшись на берег, олигарх обязательно захочет узнать, кто это ему подложил такую подлую свинью. Человек он умный и рано или поздно – а скорее всего рано – он сообразит, что виноват не кто иной, как обойденный капитан Захаров.
Надо что-то делать!
Снова арестовать майора и вернуть кассету, пусть и силой.
Но вот беда: сил-то теперь у капитана и не было. Приказом подполковника он отстранен от всех и всяческих дел, так что ему даже паршивого милицейского наряда не выделят. Рассчитывать можно было только на свои личные ресурсы. А Захаров прекрасно помнил сцену у библиотеки и подозревал, что в разговоре один на один у него мало шансов убедить майора отказаться от кассеты.
Есть еще вариант – сообщить господину олигарху о происшедшем, то есть об исчезновении кассеты, но только таким образом, будто это не его капитанское предательство, а наглая вылазка агента ФСО. Надо додумать некоторые детали, и версию можно представить довольно убедительным образом. Винглинский, конечно, не улучшит после этого свое мнение о нем, Захарове, но терять-то теперь все равно нечего: наказание уже состоялось.
Захаров почти успокоился и засел было за обдумывание правдоподобной истории о коварном столичном майоре, напавшем на простодушного провинциального капитана и выманившем, а может, выломавшем у него злополучную кассету. Но вдруг его внутренности обдало холодом.
Кассета!
Господи, как он об этом не подумал!
Не столь важно, кто и как ее отобрал. Важно, кто и почему позволил себе наглость ее записать!
Преступление против работодателя и благодетеля со стороны капитана-охранника началось не в тот момент, когда он в порыве уязвленного самолюбия отдал компрометирующий документ некому третьему лицу, а в тот, когда решил им запастись!
Винглинский действительно умный человек, но, чтобы понять механизм такого заурядного предательства, не надо быть семи пядей во лбу.
Все слишком очевидно.
И нечем крыть, когда дойдет до прямых вопросов. А дойдет обязательно.
Мысль капитана металась по углам сознания. Захаров пережил несколько минут сильнейшей паники. Форменная его рубашка изменила цвет – таким он обдал ее потом. Но вдруг в этом кошмаре забрезжила полоска света. Что-то похожее на выход.
Логика элементарная: мир калиновской политики, слава Богу, многополюсен. Значит, если ты нагадил на одном полюсе, можно попытаться получить за это награду и обрести защиту на другом.
Танкер.
Уже через десять минут капитан катил к нему в особняк на собственной «Мазде», купленной в дни своего счастливого служения олигарху. По дороге, правда, он сообразил, что поступает чересчур безоглядно и непоследовательно. Заехал домой, форму сменил на штатский костюмчик, а машину… Припарковал свою слишком примелькавшуюся в городе тачку у гастронома в центре и поймал частника. Очень довольный уровнем своей предусмотрительности, помчался дальше.
С Танкером, коронованным главой калиновской организованной преступности, он, разумеется, встречался и раньше, но дружбы его всячески избегал. Приблизительно по тем же причинам, что и Шинкарь – рассчитывал на другого хозяина. Слава Богу, хватило ума не нажить в Танкере врага. Мелкая торговля, дальнобойный и старательский промыслы, проститутки, кроме привлекавшихся для обслуживания спецпроектов, – все было отдано калиновскому профессору Мориарти с восьмиклассным образованием. Впрочем, про образование – это по слухам. В любом случае Танкер вел себя разумно, можно сказать, тихо. Его подручные – смотрящие, стрелки, быки или как их там еще – частенько нарывались на мелкие неприятности с законом, он же – никогда. Не потому что очень закона боялся, просто его повседневный образ жизни этого не требовал.
Капитан неплохо себе представлял теневой расклад сил в городе и хотя служил фигуре всероссийского, а может быть, международного масштаба, не мог не признавать, что в калиновском измерении Танкер есть фигура очень и очень значительная.
И с годами все набирающая вес.
Не всегда понятно, за счет чего, но тем не менее.
Все попытки Танкера втиснуться в нефтепереработку были решительно и однозначно отметены. Хотя, по мнению Захарова, олигарх проявил непозволительное чистоплюйство. Пусть тебе руку сам Чейни жал, но с сильными людьми на местах нужно считаться. Легализоваться Танкеру, несмотря на довольно нефтяную кличку, не дали. И можно только догадываться, каких размеров ярость на Винглинского и его команду он затаил. Придется сразу же начать с объяснений, что он, Захаров, человек в общем-то у Винглинского невеликий, не он решал и решает.
Отпустив частника метров за триста до особняка Танкера, капитан быстро дошагал до ворот, поминутно оглядываясь.
Стоял пасмурный пустынный депрессивный день. Какие-то машины проносились мимо. Капитан поднимал край ворота.
Пришлось долго жать кнопку в стене у калитки, потом несколько раз объяснять, кто такой. Звание называть не хотелось, а фамилия сама по себе фурора там, за стеной, не производила.
Наконец калитку отворили. Как это ни странно, женщина. Не бандит с обрезом. Высокая, пожилая.
– Так, чего надо?
Захаров сообщил полностью, кто он такой. Женщина пожала плечами:
– Заходи.
Во дворе было много машин и совсем не было людей. Большие джипы, маленькие джипы, просто легковые машины. Захаров прошел между ними, оглядываясь, как на живые существа, и чуть ли не ожидая от них какого-то подвоха.
– Обтруси. – Женщина подала Захарову веник. Он привел в порядок обувь.
Когда входная дверь отворилась, из дома послышались звуки музыки.
– Иди туда, – сказала женщина, а сама удалилась совсем в другом направлении. Ничего не скажешь, глава местной мафии не слишком-то заботился о своей безопасности.
Захаров прошел по узкому темному коридору, отделанному деревом, и, осторожно толкнув дверь, верхняя часть которой представляла собой смутный витраж, попал в помещение, тоже отделанное деревом, только светлое и теплое. Посреди него на медвежьих, кажется, шкурах сидели два человека, опираясь затылками на стоящие позади них кресла. Слева трещал камин. Оба человека были Захарову знакомы. Первый был собственно Танкером. Небольшой, пузатый, с крохотными усами под носом. Второй – поэт Божко с гитарой.
Звучала некая песня.
Глаза обоих сидящих были закрыты, и Захаров понял, что песню ему придется выслушать если не полностью, то до конца.
При слове «отец» из левого глаза Танкера выкатилась небольшая слезка.
И еще одна слеза, наверно «за Ленина», изволила покинуть око мафиози. Было понятно, что это музыкальное сочинение вызывает у него сильные чувства.
Захаров ощутил что-то вроде брезгливости, а потом сразу уверенность, что здесь он сумеет хорошо устроить свое дело. Кто такой этот Танкер – банально сентиментальный бандит.
Песня кончилась.
Хозяин ткнул певца голой пяткой:
– Молодец, сука, опять так и заныло все внутри. Захаров продолжал стоять, где стоял.
Танкер обратился к нему:
– Я ведь почти не учился в школе. А так бы хотелось. Захаров ничего не ответил, и это понятно: что можно ответить на такое заявление?
Поэт-исполнитель Божко самодовольно улыбался, поглаживая гитару, как хорошо поработавшую собаку. Несколько лет назад он впервые исполнил для своего преступного, но могущественного друга эту песню и, увидев, как она ему понравилась, скрыл от него, что не он является ее автором. А соученик по московскому институту дагестанец Багаудин. Впрочем, не все ли равно было калиновскому авторитету, кто автор тронувшей за душу песенной истории, рассудил поэт. Главное ведь – сделать человека счастливым хотя бы на те несколько минут, пока звучит песня. Таких необъявленных заимствований в его фонотеке было много. Что его и кормило.
Ни Танкеру, ни капитану до этой подоплеки не было ни малейшего дела. Танкер перебрался, не сводя очень внимательных и уже совершенно сухих глаз с вошедшего, на диван, чем давал сигнал, что тон и смысл происходящего в его каминной зале резко меняются.
Это сообразил даже почивающий на своих мелких ворованных лаврах Божко. Вместе со своей струнной подругой он с удивительной стремительностью, но одновременно умудряясь сохранить что-то вроде достоинства, исчез в неизвестном направлении.
– Че те надо? – спросил Танкер, когда пространство для настоящего разговора очистилось.
– Пришел продаться, – спокойно сказал Захаров, сообразивший, что вилять и притворяться здесь не нужно. Да и не было у него сил для притворства и виляний.
– А с чего решил, что куплю?
– Дешево, – сказал капитан, невольно переходя на рубленный стиль говорения, принятый хозяином.
– А что с тебя взять, даже если даром?
Тут Захаров разговорился. Подробно описал принцип работы секретного номера, которым заведовал, устройство и порядок работы загородного заведения Олега Мефодьевича и еще много всякого в том же роде.
Танкер слушал внимательно. И смотрел внимательно на говорящего.
– А с чего ты решил, что я про это все не знаю и так? Захаров потупился и слегка развел руками: мол, чем богаты.
– А чего ты сейчас ко мне прикатил, а не раньше как-нибудь?
Капитан вздохнул:
– Достали.
Танкер задумался. Он больше не смотрел на гостя, он смотрел на огонь в камине. По его непроницаемому лицу пробегали едва заметные при электрическом свете следы неровных сполохов – как бы выхлопы мысли.
– Знаешь, чего я думаю, ментяра? Захаров сглотнул слюну.
– А на хер ты мне сдался? Захаров опять что-то сглотнул.
– Где польза, что ты мне сдавать принес? Не видать. Как ни погляди. Чего молчишь?
В третий раз сделав мучительное глотательное движение, милицейский офицер выдавил:
– Пригожусь. Танкер задумался.
– Разве что.
Эта не вполне определенная формула прямо живой водой пролилась на продающегося капитана.
– Еще как пригожусь.
– Да?
– Да, еще как да!
Танкер неуверенно кивнул, показывая, что он еще далеко не окончательно решил с этим делом и товарищу капитану придется очень постараться, чтобы решение в его пользу состоялось.
– Тогда иди.
– В смысле?
– Без всякого смысла. Иди и жди. Когда начнешь годиться, кликну. Понял?
– Понял, конечно.
– Но тогда уж без выкрутасов.
– Что будет сказано, то будет сделано! – отчеканил капитан, сам чувствуя, что перебарщивает с энтузиазмом.
Танкер сделал движение рукой, и Захаров, ничего не знавший о системе властных жестов своего нового хозяина, все же правильно его истолковал. И сразу вышел вон.
Глава тридцать пятая Встреча под одеялом
Примерно через тридцать часов они очнулись.
Лежали в полумраке утренней квартиры и, улыбаясь, смотрели в серый, местами потрескавшийся потолок.
И ему и ей казалось удивительным, странным и великолепным все, что произошло между ними в этой кровати.
И он и она не могли себе представить, что бы с ними было, не случись этого.
Хотя для общения у них был один из самых разработанных и гибких языков нашего времени, они почти не разговаривали.
Теперь им хотелось двух вещей – есть и разговаривать.
Слава Богу, усилиями предусмотрительной, а ныне беглой Лаймы холодильник был забит продуктами и напитками. Чтобы не терять времени, Саша (так звала его уже тридцать часов Джоан) не стал возиться со сложными блюдами. Искромсал батон белого хлеба, густо намазал куски маслом, налепил на каждый по ломтю сыра и колбасы, параллельно заварил кофе. И вернулся в спальню с подносом.
После третьего бутерброда спросил:
– Так что же было в записке, которую оставила тебе Лайма?
– Теперь я тебе легко расскажу.
– Расскажи.
– Плесни еще глоток.
– Один поцелуй за один глоток.
Фраза может показаться пошлой только человеку, находящемуся вне ситуации. Джоан сочла эту шутку верхом остроумия. Чем отличается состояние острой влюбленности от рутинного: все обыкновенное кажется исключительным.
– Вот тебе поцелуй.
– Вот тебе глоток.
– А в записке Лайма написала, что я разбила ее сердце.
– Каким это образом?
– Она не написала прямо, но можно понять, что она была в меня влюблена.
– Лесбиянка?
– Ты так спрашиваешь, будто считаешь это преступлением.
– Я спрашиваю так, будто ревную.
– Понимаю. Но она тоже.
– Тоже ревновала?
– Да. Она написала, что увидела, как я на тебя смотрю, и ей стало больно. Так больно, что она захотела тут же уехать.
– Странно.
– Почему же странно? Странно было то, что она согласилась ехать со мной в вашу страну, в такое… тяжелое место. Но теперь понятно: я ей понравилась, и она хотела быть со мной. Даже в вашей стране, даже в таком тяжелом месте.
– Я все же не уверен.
– В чем ты не уверен?
– В том, что она тебя любила.
– Почему ты так думаешь?
– Когда любишь, хочешь защитить.
– Она меня защищала. В поезде. Опекала, избавляла от всех трудностей в дороге. Была очень добра ко мне. Помогала укладывать вещи. Следила, чтобы я ничего не забыла. Мне следовало раньше догадаться.
– О чем?
– Обо всем об этом. Знаешь, тут, уже в этой квартире, был случай. Я вышла из ванной – видимо, бесшумно – и обнаружила, что она зачем-то перебирает мое белье.
– Интересно.
– Я очень удивилась и замерла. Лайма, кажется, меня не замечала и не чувствовала, что я рядом. Она приложила к лицу какую-то тряпку, замерла на миг, а потом сунула ее назад в сумку. Фетишизм. Она не решалась прикоснуться ко мне и восполняла это моими вещами.
Елагин, отхлебнув большой глоток кофе, нанес собеседнице длинный поцелуй. Ему нужен был короткий перерыв в разговоре, чтобы подумать, и у него была возможность заполнить этот перерыв приятным занятием.
– Я задохнусь когда-нибудь.
– Это из меня рвется загадочная русская душа.
– Тогда я согласна терпеть.
– Не терплю заставлять терпеть. Как только тебе от чего-то в моем исполнении станет не по себе, сигнализируй.
– О'кей.
– А теперь ответь: тебе не показалось, что Лайма в тот момент все же почувствовала твое внезапное появление у себя за спиной?
– Что ты имеешь в виду?
– Она просто обыскивала твои вещи, а когда поняла, что обнаружена за этим занятием, изобразила из себя влюбленную лесбиянку и фетишистку.
Джоан замолчала. Елагин терпеливо ждал, когда она додумает до конца свою мысль.
– Я не знаю, что тебе ответить.
– Почему?
– Допустим, твои подозрения верны. Значит, все эти недели я находилась в ужасной ситуации.
– Ты была под колпаком.
– Я не понимаю.
– Извини, это такая идиома, я сделал кальку на английский.
– Объясни как следует.
– Мне кажется, Лайма была шпионкой. Джоан замолчала. Насупилась.
– Не молчи. Скажи, что загадочной русской душе повсюду мерещатся агенты ЦРУ.
Джоан не ответила.
– Я не хочу ничего утверждать, я очень боюсь тебя обидеть, причинить тебе хоть какую-то боль. Но я не могу себе позволить не разобраться в ситуации, потому что это может оказаться для тебя еще более опасно и болезненно.
– Я не понимаю.
– Сейчас мы с тобой проясним другую ситуацию, параллельную с этой, и тогда, мне кажется, я смогу что-то утверждать определенно.
– Ты будешь спрашивать?
– Если сможешь, отвечай.
– Я постараюсь.
– Ты звонила мне из Америки в Москву?
– А как тебя зовут?
– Моя фемили нейм – Елагин.
– Я звонила тебе.
– Почему?
– Мой папа погиб. Майор вздохнул:
– Извини, я должен спросить: когда?
– За три недели до того, как я звонила тебе.
– Его убили?
– Дядя Фрэнк сказал, что несчастный случай.
– Опиши мне этот случай.
– Самолет упал на машину, в которой ехал папа.
– «Боинг»?
– Маленький самолет. Утренняя автострада. Самолет летит над рекой. Сворачивает и падает прямо на папину машину.
Майор задумался.
Джоан продолжала:
– Но после того как дядя Фрэнк сказал, что это несчастный случай, его люди тщательно обыскали наш дом. Очень тщательно. Вывернули все ящики. Перебрали все вещи.
– Как Лайма?
– Что?
– А кто был твой отец?
Джоан выскользнула из-под одеяла и удалилась в ванную.
Майор некоторое время лежал неподвижно, размышляя, потом щелкнул телевизионным пультом. Попал на один сериал, на другой, долго перебирал кнопки, пока не влез в какой-то новостной выпуск. Замороженные котельные. В шахте взрыв. Люди гибнут за метан. Наконец привычная успокаивающая картина: искореженный остов автомобиля на багдадской улице. Эту картинку сменяет еще более привычная: израильская армия проводит операцию на Западном берегу реки Иордан. Все на месте, все как всегда, за тридцать часов его дезертирства с фронта борьбы за российскую идентичность против иноземного влияния мир не претерпел никаких кардинальных изменений. Вообще программа новостей это – генератор ощущения стабильности мира. Рябь якобы новых событий скользит лишь по поверхности дня над бездонной толщей бесконечно устойчивой жизни.