– Повтори, пожалуйста.
– Ты выведен за штат. Я бы советовал тебе подать в отставку немедленно.
– Мне позволено подать в отставку?
– Да. Твоим друзьям пришлось немало потрудиться, но в конечном итоге им это удалось.
– А в чем, собственно, я провинился? – Несмотря на одолевавшие его в течение двух лет мрачные предчувствия, Джон действительно понятия не имел, чем вызвал недовольство высоких чинов.
– Главную роль сыграли соображения морального порядка, Джон. Вздумаешь полезть в драку, они станут известны широкой публике, а о чем в первую очередь подумают люди, ты и сам знаешь.
– Все решат, что меня выставили за гомосексуализм.
– Не те, кто тебя знает. Остальные же…
– Но предположим, я все же ввяжусь в драку и победа останется за мной?
– Это невозможно, Джон. За тобой наблюдали, и кое-где есть вся информация о той даме, что пыталась покончить с собой. В папки подшиты показания врача, консьержки дома, где дама проживала, одного из сотрудников посольства, который на свой страх и риск провел некое расследование и представил полученные данные выше.
– Кто это был?
– Имени я назвать тебе не могу, а сам ты никогда его не узнаешь.
– Но ведь это полный абсурд! Речь идет об инциденте, произошедшем пять лет назад!
– Это не важно. Факт остается фактом.
– Если я ни с того ни с сего подам в отставку, то люди, которые не считают меня гомосексуалистом, придут к выводу, будто я личность по крайней мере сомнительная и не внушающая доверия.
– Повторяю, наверху согласились не поднимать никакой шумихи.
– Но такие дела не обходятся без утечек.
– Что-то, пожалуй, и выплывет, – неохотно признал консул. – Думаю, разумнее всего будет, если ты как можно быстрее вернешься в Штаты и год-другой поживешь в глуши, где тебя никто не знает. Глядишь, все и затихнет.
– А что мне мешает обратиться за помощью к тем, с кем я все эти годы работал, и попросить у них письменный отзыв о результатах мой работы? Почему этим подметным письмам не противопоставить трезвую и взвешенную оценку моих деловых качеств?
– Никаких подметных писем не существует, Джон.
– И тем не менее. Если появятся положительные отзывы, многие из которых будут подписаны весьма влиятельными фигурами в правительстве…
– То это не принесет тебе пользы.
– Пусть так. Но я готов рискнуть. Ты напишешь мне такую бумагу?
– Нет, – после мгновенного колебания ответил консул.
– Почему же?
– По целому ряду причин. Имей в виду, тебе дают возможность тихо уйти в отставку, твои доброжелатели не жалеют усилий, чтобы избежать огласки. Полезешь на рожон, твои действия кому-нибудь очень не понравятся, пойдут разговоры, поднимется шум в прессе. В результате тебя вышвырнут пинком под зад. Это первое. Во-вторых, если я и дам положительную характеристику, то какой бы лестной моя оценка ни была, она лишь подтолкнет тебя к дальнейшей борьбе и сделает меня твоим явным сторонником. Поверь, Джон, – с неподдельной, по словам мужа, искренностью проговорил консул, – будь у меня хотя бы надежда на то, что это поможет, я бы выполнил твою просьбу немедленно. Но поскольку такой поступок тебе только навредит, выбрось это из головы.
Муж кивнул, спокойно собрал вещи и вышел из кабинета – навсегда. Придя домой, он в деталях рассказал обо всем мне. Я позвонила друзьям и сказала, что партия в бридж отменяется. Почти всю ночь мы обсуждали план действий. Немало времени ушло на то, чтобы вычислить имя сотрудника посольства, который решил поработать частным детективом. Перебрав всех, кого знали, мы так и не смогли остановиться на ком-то. Имя этого человека остается для нас загадкой и сейчас.
На следующее утро Джон с дипломатической почтой отправил прошение об отставке, а через две недели мы были уже в Америке. Купили машину и отправились на Запад в надежде отыскать уютное, спокойное местечко, где жизнь не требует особых расходов и активного общения с соседями. Путешествие получилось приятным, после долгого пребывания за границей мы наслаждались красотами родной природы и разговорами с простыми жителями Штатов.
Сюда, в этот небольшой домик, нас привела счастливая случайность. Потратив минут пять на осмотр комнат и восхитившись видом тянувшейся до горизонта бескрайней пустыни, мы приняли решение, о котором не жалеем и до сих пор. Я переставила мебель, по заказу Джона были сделаны два больших стеллажа для его книг. Два купленных в последний его рабочий день фонарика отбрасывают мягкий свет на накрытый к ужину стол, что стоит во внутреннем дворике прямо под открытым небом.
За прожитые здесь годы было лишь одно происшествие, когда мне показалось, что наш план оказался неудачным, да и то случилось оно исключительно по моему недомыслию. Несколько месяцев назад из поездки по магазинам я прихватила домой какой-то развлекательный журнал с расцвеченной яркими фотографиями статьей под вульгарным заголовком «Светская Америка за границей». На одной из фотографий были запечатлены позировавший на заснеженной террасе у Санкт-Морица консул и его очаровательная жена. Загорелые, широко улыбающиеся лица супругов, одетых в изящные лыжные костюмы, выглядели, признаюсь, на удивление юными и счастливыми. Решив – по глупости – удивить Джона, я передала ему журнал.
– Смотри-ка, а ведь он нисколько не изменился!
Джон долгое время неотрывно смотрел на фотографию, а затем без слов вернул журнал мне. Поздним вечером он отправился в пешую прогулку и домой вернулся уже перед самым рассветом. Когда утром я увидела его лицо, оно было поразительно постаревшим и пустым, будто всю ночь муж провел в долгой и бесплодной борьбе. От умиротворения, которое, как мне казалось, начали обретать здесь мы оба, не осталось и следа. Разрушив непробиваемую когда-то стену воли, в глазах Джона светились оскорбленная гордость, попранное честолюбие и ожившая ревность. Стало ясно, что видит он сейчас перед собой лишь образ улыбающегося человека, которым восхищался и которому верил, как себе.
– Никогда больше не делай ничего подобного.
Это были первые его слова, что я услышала за последние двенадцать часов. Смысл их не оставлял ни малейших сомнений.
Но теперь все уже позади, хотя на протяжении почти трех месяцев Джон мало разговаривал со мной и не брал в руки книгу, проводя дни в неподвижном созерцании залитой солнцем пустыни, а ночами пристально глядя в огонь, как банкрот на грани беззвучной истерии, сосредоточившийся на суммах чудовищных потерь. Однажды утром я вернулась из города с письмом от Майкла Лабордэ, единственного из друзей славшего нам иногда весточку. Послание оказалось коротким. Пробежав его глазами, Джон с невозмутимым лицом протянул листок мне:
– Прочти.
Дорогие ребята! – торопливо царапая каракули, обращался к нам Майкл. – Черкну всего пару строк, просто чтобы придать вам бодрости. Погода стоит мерзкая, местное население дуется, консульство в панике. Лютик засох. Пару дней назад без всяких объяснений подал в отставку. На каждой вечеринке, в любом баре, где говорят по-английски, причину называют одну – Кинси. Первой каплей яда стала появившаяся три дня назад колонка в вашингтонской газете, а вчера Лютик вместе со своей заплаканной благоверной срочно подался в Альпы, видимо, поразмыслить над капризами судьбы. Сожгите это письмецо и приготовьте мне теплую постель, хотя бы в дюнах. С любовью…
Сложив листок пополам, я вернула его Джону. Он задумчиво опустил письмо в карман.
– Ну, что скажешь?
Ответа ему не требовалось – я промолчала. Муж прошелся по крошечному дворику, касаясь рукой согретой солнцем стены, и вновь замер напротив.
– Бедняга. – Жалость к бывшему коллеге, казалось, вернула Джона к жизни. – Он так хорошо начинал! Как по-твоему, что там произошло?
– Не знаю. Видимо, кто-то послал кому-то письмо.
– Кто-то послал кому-то письмо, – повторил муж, изучающе глядя на меня; губы его сложились в какую-то удивительную, непонятную мне улыбку. – Хочешь знать, о чем я думаю? – Джон взял меня за руку. – О том, что неплохо было бы сесть в машину, добраться до города и купить к ужину бутылочку приличного вина.
– Да. Превосходная идея!
Я вошла в дом, переоделась, и мы быстро преодолели отделявшие нас от С. пятьдесят миль, где была куплена бутылка бордо. Джон заметил, что не ожидал найти в глуши вино такого качества. Он радовался толпам прохожих на улицах, останавливался перед витринами и настаивал, чтобы я примерила увиденное в одном из магазинов милое платьице из чистого хлопка – простое, в крупную зеленую клетку.
Потом мы вернулись домой, и я приготовила ужин. Стол, как обычно, накрыли под звездами. Бордо, как сказал Джон, оказалось исключительно вкусным, и у нас, уже успевших отвыкнуть от спиртного, закружилась голова. Сидя друг напротив друга, мы беспричинно хохотали, и если бы кто-нибудь увидел нас со стороны, то вполне резонно мог бы решить, что перед ним на редкость счастливая пара».
Положив конверт в папку, Виктория закрыла ее.
Рассказ этот никогда не был опубликован. После того как одна за другой отказом ответили три редакции, она поставила на своей затее точку. Что ж, видно, издателям того времени не хватало смелости, сказала себе Виктория. Позже она начала еще пять или шесть новых очерков, но так и не закончила их. Для того чтобы стать писателем, одного желания мало, как мало одного лишь образования, пережитой несправедливости и других испытаний. Дом в конечном итоге был удачно продан; они перебрались в Лос-Анджелес.
Она бросила взгляд на фотографию мужа: притворное спокойствие на деланно значительном лице. Мысль о его смерти не вызвала сожаления в душе.
За окном по-прежнему лил дождь. Капли на стекле медленно затапливали идущий ко дну мир. Подходящий день для похорон. И для вопросов. Виктория. Победа. Победа над чем?
Какая же это любовь, если ради ее сохранения требуется заплатить столь высокую цену? Неужели среди акул могут выжить только акулы? Кем было то чудовище, что сидело под звездами в милом новеньком платьице, наслаждаясь вином и с улыбкой глядя на мужчину напротив?
В тот день светлые волосы тоже казались влажными, хотя Борден был тогда молод и еще не начал пользоваться краской.
Год на изучение языка
– La barbe[31], – поморщилась Луиза, – как ты можешь выносить эту вонь?
Скрестив ноги и опершись спиной о книжный шкаф, она сидела на полу. Из выцветших синих джинсов торчали босые ступни. Глаза ее прятались за тяжелыми, в черепаховой оправе очками, которыми она пользовалась при чтении, а перед тем, как перевернуть страницу, рука то и дело опускалась к картонной коробочке с эклерами.
Уже год почти Луиза слушала в Сорбонне курс французской литературы – хотя в настоящий момент зачитывалась «Гекльберри Финном», во французском, конечно же, переводе. Луиза говорила, что французская литература действует на нее угнетающе, ей хотелось полной грудью вдохнуть вольного воздуха просторов Миссисипи. Родом Луиза была из Сент-Луиса, и на студенческих вечеринках она часто называла Миссисипи «матерью всех вод» своей жизни. Роберта эту фразу не совсем понимала, но в душе не могла не признать, что звучала она впечатляюще: в ней чудилось нечто мистическое. Необычный эпитет, казалось, таил в себе источник самопознания. Насколько Роберта знала, в ее собственной жизни «матери всех вод» не было.
Роберта стояла у мольберта в центре большой, мрачноватой и погруженной в вечный хаос комнаты, которую она делила с Луизой уже восемь месяцев, с того дня, когда обе впервые очутились в Париже. Ей нужно было расписать холст для оформления витрины парижского магазина, избежав при этом влияния Шагала, Пикассо и Хуана Миро, влияния, накатывавшего волнами, в зависимости от настроения. Роберте было всего девятнадцать; обеспокоенная своей обостренной восприимчивостью к чужим стилям, она пыталась заставить себя вообще не смотреть на шедевры.
По-лебединому взмахнув руками, Луиза поднялась и стала с наслаждением облизывать вымазанные кремом пальцы. Затем подошла к окну, распахнула его и с шумом втянула в себя влажный воздух парижской зимы.
– Меня волнует твое здоровье, – сказала она. – Готова поспорить, если провести серьезное исследование, то окажется, что половина художников умерли от силикоза.
– Силикоз – болезнь шахтеров. Ее вызывает пыль, а в красках никакой пыли нет. – Роберта медленно водила кистью по холсту.
– Я бы подождала результатов исследования, – не уступила Луиза, высовываясь в окно: что творится там, на улице, тремя этажами ниже? – А он был бы очень даже ничего, если бы только догадался подстричься.
– У него великолепные волосы, – ответила Роберта, неимоверным усилием воли заставив себя оставаться на месте – ей тоже хотелось броситься к окну. – А потом, так сейчас ходят все парни.
– Все парни… – буркнула Луиза. Будучи на год старше подруги, она имела на своем счету два романа с французами. Оба, по ее словам, привели к катастрофическим последствиям. Последние дни Луиза была полна желчного скептицизма. – Пойдешь сегодня к нему?
– В четыре. Он обещал сводить меня на Правый берег. – Устремленный на холст взгляд Роберты сделался рассеянным: зная о том, что Ги где-то совсем рядом, работать она уже не могла.
– Сейчас всего половина, – бросив взгляд на циферблат часов, усмехнулась Луиза. – Какая преданность!
Звучавшая в голосе ирония настораживала, но Роберта не знала, что этому противопоставить. Почему бы Луизе не побеспокоиться о себе самой? Мысль о Ги разогревала кровь, возбуждала; Роберта начала мыть кисти: писать в таком состоянии все равно было невозможно.
– Что он делает? – стараясь говорить небрежно, спросила она.
– С интересом разглядывает витрину мясной лавки. У них сегодня фирменный товар. Ромштексы. По семьсот пятьдесят франков за килограмм.
Роберта ощутила легкий укол разочарования. Уж если Ги здесь, то ему следовало бы – с интересом или без такового – смотреть на ее окно.
– То, что мадам Раффат запрещает приводить сюда гостей, совершенно невыносимо, – сказала она.
Мадам Раффат, их квартирная хозяйка, жила за стеной. Это была низенькая, полная дама, любившая немыслимо тесные пояса и лифчики. Она имела отвратительную привычку без стука врываться к ним в комнату и бросать по сторонам быстрые, недоверчивые взгляды, опасаясь, по всей видимости, увидеть пятна на выцветшем и уже покрытом разводами грязи дамаске, которым были обтянуты стены, либо – о ужас! – тайком проведенного молодого человека.
– Она знает, что делает, – заметила сидевшая на подоконнике Луиза. – Мадам Раффат живет в Париже уже пятьдесят лет и хорошо знает французов. Пусти француза за порог, и ты от него не избавишься, пока новая война не грянет.
– Ох, Луиза, ну откуда в тебе такая… такое разочарование?
– Оттуда. Я действительно разочарована. И ты тоже разочаруешься, если пойдешь по этой дорожке дальше.
– Ни по какой дорожке я не иду.
– Ха!
– Что значит «ха»?
Утруждать себя объяснениями Луиза не стала. Неодобрительно сморщив носик, она вновь выглянула в окно.
– Сколько, он говорит, ему лет?
– Двадцать один год.
– Уже взбирался на тебя?
– Нет, конечно.
– Тогда ему точно не двадцать один. – Луиза слезла с подоконника и вновь опустилась на пол у книжного шкафа, вернувшись к Гекльберри и последнему эклеру.
– Послушай, Луиза, – внушительно и строго, как ей казалось, проговорила Роберта, – я не сую нос в твою жизнь и была бы очень признательна, если бы ты не вмешивалась в мою.
– Мне просто хочется, чтобы ты извлекла уроки из моего опыта, – сладким, замешенным на креме голосом отозвалась Луиза. – Из моего печального опыта. К тому же я обещала твоей матери, что буду присматривать за тобой.
– Будь добра, забудь о своем обещании. Я и во Францию-то приехала в первую очередь для того, чтобы сбежать от матери.
– И быть себе хозяйкой. Ладно, чего не сделаешь ради подруги!
В комнате стало тихо. Роберта просмотрела лежавшие в портфеле акварели, которые она собиралась взять с собой, взбила волосы, чуть притронулась помадой к губам и повязала на шею шелковый шарф. Бросив встревоженный взгляд в зеркало, она нашла, что выглядит, как всегда, слишком юной, голубоглазой и невинной, слишком американкой – смущающейся и фатально не готовой.
Открывая дверь, Роберта сказала погруженной в чтение Луизе:
– К ужину меня не жди.
– Последнее предупреждение, – безжалостно напомнила та. – Бди!
Роберта громко хлопнула дверью и по длинному темному коридору двинулась к выходу. Мадам Раффат сидела в гостиной спиной к окну. Она раскладывала на небольшом золоченом столике пасьянс, зорко поглядывая на приходивших и уходивших. Роберта холодно кивнула ей. Несносная старая ведьма, подумала она, сражаясь с тремя замками, которыми квартирная хозяйка защищала себя от внешнего мира.
Спускаясь по неосвещенной лестнице, на которой, как в пещере, пахло подземными водами и остывшей, забытой на столе едой, Роберта ощутила тоску. Когда дома, в Чикаго, отец сказал, что наскребет денег, чтобы отправить дочь на год в Париж учиться рисовать, перед ней распахнулась дверь в новую жизнь, полную свободы, надежд и приключений. «Даже если ничего особого из твоих художеств не выйдет, у тебя будет по крайней мере год на изучение языка», – заявил он. На деле же, находясь под неусыпным надзором мадам Раффат, выслушивая мрачные предупреждения Луизы и мучаясь от мысли о подавляющем влиянии великих мастеров, Роберта ощущала себя тут куда более неуверенно и скованно, чем в Америке.
Все, что она слышала насчет языка, тоже оказалось выдумкой. «О, да в твоем возрасте через три месяца ты будешь болтать, как истая парижанка», – говорили ей. Что ж, в прилежном изучении грамматики прошло уже не три, а восемь месяцев. Да, она понимает почти все, что слышит, но, когда сама произносит более пяти слов, люди почему-то переходят на английский. Даже уверявший ее в своей любви Ги, чей английский напоминал о первых фильмах Мориса Шевалье, настаивал на том, чтобы самые интимные, самые французские их беседы велись на английском.