Наконец они очутились в тех кварталах Парижа, где Роберта не была еще ни разу. Неподалеку от авеню де Гобелен, на улочке, застроенной едва ли не трущобами, Ги остановился. Рядом сквозь туман можно было различить через одну светившиеся буквы, из которых складывалось название: отель «Кардинал». Чуть ниже облезшей краской было выведено: «Полный комфорт». Память о каком кардинале увековечивало здание, нигде не сообщалось.
– Вот оно, – сказал Ги. – Я слышал об этом местечке от друга. Здесь должно быть очень уютно.
С трудом двигая затекшими руками и ногами, Роберта ступила на тротуар.
– Выглядит довольно мило, – с притворным воодушевлением заметила она.
– Если ты посторожишь машину, я зайду и улажу все формальности.
Ги старался не смотреть Роберте в глаза. У входа в отель он ощупал лежавший в кармане бумажник, как сделал бы человек, прибывший на стадион и опасавшийся карманных воришек.
Роберта по-хозяйски положила ладонь на переднее сиденье мотоцикла, мысленно пытаясь подготовиться к предстоящему. Сейчас она с удовольствием выпила бы мартини. Не давал покоя засевший в голове вопрос: неужели в номере будет зеркальный потолок, а стены расписаны нимфами в духе Ватто? Париж не открыл еще Роберте всех своих тайн, но слышать об этом ей уже приходилось.
«Постараюсь вести себя без кокетства, с достоинством и весело, – сказала она себе. – Пусть первый опыт оставит мне лишь лирические воспоминания».
Переговоры с портье задержали Ги, а стоять на улице в одиночестве было противно. Роберту беспокоила не мысль о занятиях любовью, а то, с каким выражением на лице она пройдет мимо дежурного. В фильмах, на которые ее водил Ги, для семнадцати-восемнадцатилетних девчонок такой проблемы не существовало. Грациозные, как пантеры, страстные, как Клеопатра, они ложились в постель с естественностью крестьянки, накрывающей стол для завтрака. Само собой, все они были француженками, и это здорово им помогало. Что ж, Ги тоже француз. Это успокаивало. Впервые за несколько месяцев Роберта пожалела, что Луизы нет рядом, что она так и не задала подруге вертевшиеся на языке вопросы, когда та поздней ночью возвращалась домой, возбужденная, распираемая желанием поболтать.
Из дверей отеля появился Ги:
– Все в порядке. Мне разрешили даже закатить мотоцикл на ночь в вестибюль.
Он принялся толкать довольно тяжелую машину по ступенькам ко входу. Роберта двигалась следом, размышляя, не стоит ли помочь ему: уж слишком натужные вздохи вырывались из груди Ги.
Тесный вестибюль освещала всего одна лампа, стоявшая на столе портье, пожилого мужчины с редкими седыми волосами. Он смерил Роберту мгновенным, всезнающим взглядом, негромко бросил soixante-deux[42], протянул Ги ключ и вновь погрузился в чтение газеты.
Лифта в отеле не было, на третий этаж пришлось подниматься по крутой и узкой лестнице. Ступени покрывала вытертая ковровая дорожка, от которой исходил слабый запах пыли. С замком номера возникли проблемы, и, ковыряясь в нем ключом, Ги бурчал под нос едва слышные проклятия. Наконец послышался долгожданный щелчок, дверь распахнулась, и Ги включил свет. Взяв Роберту за руку, он потянул ее в комнату.
Потолок оказался самым обыкновенным, не видно было и нимф на стенах. Обстановка маленького дешевого номера состояла из простой медной кровати, желтого деревянного кресла, покрытого ветхой хлопковой скатертью стола и невысокой ширмы в углу, стыдливо прикрывавшей фаянсовое биде. Одиноко свисавшая с потолка голая лампочка заливала комнату безжизненным светом. В номере царил ужасный холод, холод беспощадных зим, навечно пропитавший покрытые пятнами стены.
– Ох, – выдохнула Роберта.
Ги обнял ее за плечи.
– Прости меня. Я забыл прихватить деньги, а в карманах было всего семьсот франков – старых франков.
– Ничего страшного, – отозвалась Роберта и слабо улыбнулась. – Ничего страшного.
Сняв куртку, Ги бросил ее в кресло.
– В конце концов, это всего лишь место. Стоит ли переживать по поводу места? – Не глядя на Роберту, он пытался дыханием отогреть красные, замерзшие на ветру руки. – По-моему, тебе нужно раздеться.
– После тебя, – почти автоматически откликнулась она.
– Дорогая Роберта, всем известно, что в такой ситуации первой раздевается девушка.
– Но не я. – Роберта уселась в кресло, прямо на куртку Ги.
Вести себя без кокетства, с достоинством и весело оказалось не так просто.
Ги стоял рядом и тяжело дышал, губы его посинели от холода.
– Хорошо, я готов уступить тебе. Но только один раз. Обещай, что не будешь смотреть.
– У меня нет никакого желания смотреть.
– Подойди к окну и встань ко мне спиной.
Роберта подчинилась. Дырявые шторы пахли так же, как ковровая дорожка на лестнице, – пылью. За спиной слышался негромкий шорох снимаемой одежды. «Господи, – подумала она, – кто же мог знать, что все будет так банально и просто?» Секунд через двадцать скрипнула кровать.
– Можешь обернуться, – сказал Ги, лицо его на сероватой наволочке выглядело изможденным и темным. – Теперь твоя очередь.
– Поверни голову к стене, – сказала Роберта.
Убедившись, что Ги выполнил просьбу, она быстро разделась, аккуратно сложив свою одежду, и скользнула под одеяло. Ги лежал, вжимаясь в стену, его сотрясала дрожь. Роберта не прикоснулась к нему.
Но вот он решительно повернулся к ней, так же, впрочем, избегая прикосновений.
– Черт, а свет-то не выключили.
Оба уставились на тусклую лампочку, напоминавшую бдительный глаз ночного портье.
– Это ты забыла, – укоризненно сказал Ги.
– Да, знаю, – ответила Роберта.
– Так выключи.
– Вставать я не буду.
– Но ты же была последней.
– Ну и что?
– Это нечестно.
– Честно или нечестно, из-под одеяла я не вылезу.
У Роберты появилось странное ощущение, что слова эти она уже когда-то произносила. В памяти всплыл небольшой летний домик на берегу реки: ей шесть лет, и она яростно спорит с братом, который на два года младше. Далекое воспоминание пробудило в ней неясную тревогу.
– Но ведь ты лежишь с краю, мне придется перебираться через тебя.
На мгновение Роберта задумалась. Мысль о том, что он прикоснется к ней, пусть даже случайно, на свету, обжигала.
– Не двигайся, – сказала она, резко отбросила одеяло и одним прыжком оказалась у двери.
Щелкнув выключателем, Роберта мгновенно нырнула в постель.
Ги трясло так, что дрожь начала передаваться и ей.
– Прости, у меня уже просто нет сил, – выговорил он, поворачиваясь к Роберте лицом.
Почувствовав на плече его ледяную руку, она сделала судорожный вдох и непроизвольно отстранилась. Но куда страшнее оказалось услышать мужской плач. Вытянувшись в струнку, Роберта с ужасом ждала, когда рыдания прекратятся.
– Я… Я не виню тебя за то, что ты отодвинулась, – проговорил, справившись наконец с собой, Ги. – Все должно было быть совсем по-другому. Мне стыдно за свою неловкость, за то, что я свалял дурака. Поделом! Ведь я три месяца врал тебе…
– Врал? – спокойно переспросила Роберта. – Что ты имеешь в виду?
– Я просто надул тебя. – После рыданий голос Ги совсем сел. – Никакого опыта у меня нет, и я вовсе не будущий инженер. Я учусь в лицее, и мне всего шестнадцать лет.
– О! Зачем же тебе все это понадобилось?
– Но в противном случае ты бы на меня и не посмотрела! Разве не так?
– Так. – Роберта раскрыла глаза, ведь нельзя же в самом деле пролежать с закрытыми глазами целую вечность.
– Если бы здесь не стоял такой холод, – всхлипнул Ги, – если бы не нищенские семьсот франков, ты бы ни о чем не узнала.
– Но теперь я все знаю.
«Ничего удивительного, что он пил только сок, – подумала она. – Какой же неосторожной я была! Неужели я никогда не повзрослею?»
Ги сел в постели.
– Наверное, будет лучше, если я отвезу тебя домой, – надломленным, лишенным надежды голосом с трудом выговорил он.
Роберте очень хотелось домой. Она с тоской подумала о своей узкой девичьей кровати. Спрятаться бы сейчас под теплое одеяло, чтобы утром все начать заново – всю жизнь! Но разве сможет она забыть испуганный голос заблудившегося мальчика?
– Ложись, – нежно сказала она.
Помедлив, Ги улегся, все так же вжимаясь в стену. Роберта обняла его, и он положил голову на ее плечо, касаясь губами нежной и тонкой шеи. Всхлипнул. Она прижала Ги к себе. Через несколько минут оба согрелись. Ги сделал глубокий вдох и провалился в сон.
Погрузившись в чуткую дрему, Роберта то и дело просыпалась, каждой клеточкой ощущая доверчиво прильнувшее к ней стройное и теплое мальчишеское тело. В эти мгновения она почти с материнской жалостью целовала макушку Ги.
Утром Роберта осторожно, не потревожив спящего, выбралась из-под одеяла и бесшумно оделась. Подошла к окну, раздвинула шторы. За окном вовсю светило солнце. Ги спал, лежа на спине, лицо его было счастливым и по-детски беззащитным. Кончиками пальцев Роберта с нежностью провела по его лбу. Ги раскрыл глаза.
– Уже утро, – сказала она. – Вставай, не стоит опаздывать в лицей.
На лице Ги появилась несмелая хмурая улыбка. Усевшись в постели, он принялся натягивать на себя одежду. Роберта с интересом наблюдала.
Вниз они спустились вместе. За столиком по-прежнему сидел ночной портье. Занятый своими мыслями, он едва кивнул обоим. Роберта ответила на приветствие без всякого смущения и помогла Ги выкатить мотоцикл на улицу. Через десять минут они уже были возле ее дома. Ги остановил мотоцикл. Стоя на тротуаре, он не знал, что сказать. Пару раз он попытался выдавить нечто вроде «ну, я…» или «как-нибудь нужно будет…», а потом, нервно сжимая рукоятку тормоза и упершись взглядом в асфальт, проговорил:
– Ты меня ненавидишь?
– Нет, конечно. Это была лучшая ночь в моей жизни, – ответила Роберта.
Пора, пора, решила она, взрослеть и набираться осторожности.
Ги неуверенно поднял голову, опасаясь увидеть в глубине ее глаз насмешку.
– Я смогу еще встретиться с тобой?
– Разумеется. Сегодня вечером, как обычно.
– Господи, если я не уберусь сейчас отсюда, то меня опять развезет.
Роберта поцеловала его в щеку. Ги лихо вскочил в седло, и мотоцикл рванул по улице, унося в городской лабиринт своего беспечного, презирающего опасности седока.
Проводив его взглядом, Роберта вошла в дом. Движения ее были спокойными и женственными, невинными и полными тихой радости. Она поднялась по темной лестнице на третий этаж, вставила в замочную скважину ключ и какое-то мгновение помедлила. Вот оно, твердое решение: никогда, никогда она не скажет Луизе, что Ги всего шестнадцать лет.
Издав негромкий смешок, Роберта повернула в замке ключ и вошла.
Мужчина, который был женат на француженке
Привычка взяла верх, превратилась в подобие ежевечернего ритуала. Садясь на Гранд-Сентрал[43] в вагон пригородного поезда, он первым делом раскрывал французскую газету. Чтение давалось с трудом, поскольку лишь по возвращении из Европы, чуть больше года назад, он заставил себя заняться языком. В конце концов удавалось прочесть почти все, от перечисления несчастных случаев на второй полосе, разделов политики и культуры до новостей спорта. Но прежде всего его интересовала информация об attentats и plastiquages – покушениях и взрывах, совершаемых в Алжире и самой Франции членами ОАС[44], тайной армии, пытавшейся свергнуть генерала де Голля.
Он искал имя. На протяжении целого года поиски оставались безуспешными. Но как-то дождливым весенним вечером, когда поезд, битком набитый пленниками уродливых пригородов, отползал от грязного перрона, глаза остановились на знакомом сочетании букв. Предыдущей ночью, сообщал репортер, в Париже прозвучало одиннадцать взрывов. Взлетели на воздух книжный магазин, аптека, квартиры двух правительственных чиновников и дом, в котором жил журналист. Последний сильно пострадал от царапин и порезов, но газета уверяла, что его жизни ничто не угрожает.
Бошер сунул листок под сиденье. Приносить его домой он не собирался.
Поезд вынырнул из туннеля и понесся по эстакаде над Парк-авеню. По оконному стеклу косо били струйки дождя. События развивались не совсем так, так предполагалось, хотя разница была несущественной. Да, несущественной. Он смотрел в окно, и память уносила его в прошлое; промокшие нью-йоркские кварталы сменились залитыми полуденным солнцем улицами Парижа…
Войдя в табачную лавку, Бошер мимикой и жестами дал продавцу понять, что именно ему требуется. Это была уже его вторая сигара после полудня. Дома Бошер никогда не курил во второй половине дня, но ведь сейчас отпуск, он только что за прекрасным столом отметил встречу с двумя старыми друзьями, а кроме того, находится в странном и восхитительном городе – Париже. Еще одна сигара дарила ощущение непринужденной свободы и роскоши. Тщательно раскурив ее, он неторопливо тронулся вдоль улицы, с удовольствием поглядывая на витрины дорогих магазинов и женщин, любуясь отблеском последних лучей осеннего солнца на вознесенной к небу бронзовой фигуре Наполеона.
Он остановился перед дверью известнейшего ювелирного салона, почти решив совершить безумие и купить жене в подарок кулон. Ему хватило мужества зайти внутрь и осведомиться о цене, после чего осталось только в изумлении покачать головой и продолжить прогулку. Чуть дальше, у книжного лотка, его внимание привлек отлично изданный альбом с цветными видами парижских достопримечательностей. Стоил альбом недешево, но Бошер купил его: после кулона все казалось мелочью.
В любом случае Жинетт никогда не была помешана на драгоценностях. К счастью. Потому что вплоть до прошлого года, когда Бошер стал партнером той самой юридической фирмы, в которой работал после окончания университета, особыми деньгами в их доме не пахло. Дети, налоги, строящийся неподалеку от Стэмфорда дом. На покупку бриллиантовых кулонов оставалось не так уж много. К тому же, подумал Бошер, Жинетт настолько красива и обаятельна, что бриллианты ей просто ни к чему. Мысль эта, безусловно, лестная для жены и в высшей степени разумная, вызвала у него улыбку.
Он заметил ее примерно за полквартала до отеля, метрах в двадцати. Их разделяли несколько прохожих, однако ошибиться было невозможно: знакомая светловолосая головка, уверенная и независимая манера держаться. Она шла не одна, держа под руку мужчину в плаще и мягкой тирольской шапочке. Беседуя, они медленно приближались к отелю, стоявшему на углу улицы Тиволи. Жинетт то и дело поворачивала голову к своему спутнику, который твердо держал курс в потоке пешеходов. Время от времени они останавливались, как если бы серьезность разговора пригвождала их на мгновение к месту.
Наблюдая за парой, Бошер внезапно ощутил, что чувство свободы и радости, вполне естественное для человека, впервые в жизни очутившегося в Париже, блекнет и куда-то уходит. Жинетт, казалось, была настолько увлечена беседой, настолько сосредоточенна, что окружающие для нее, по-видимому, не существовали. «Встань я сейчас перед ней, – подумал Бошер, – и пройдет немало времени, прежде чем она поймет, что видит перед собой мужа». После тринадцати лет совместной жизни увидеть родного человека, полностью поглощенного разговором с каким-то незнакомцем, было нелегко. В душе воцарилась пустота, на долю секунды жутким осознанием реальности мелькнула мысль: «А ведь наступит день, и она оставит меня».
У витрины магазина Бошер остановился, пытаясь избавиться от назойливого образа двух маячивших впереди фигур. Смотревший на него из зеркального стекла мужчина выглядел представительным и неподвластным житейским проблемам. Чуть старше тридцати, привлекательной наружности, отменного здоровья, с тонкой, едва заметной улыбкой. Отражение никак не могло принадлежать капризному невротику, нет, оно несло в себе черты человека, на которого можно и стоит положиться в момент принятия ответственных решений, человека, не привыкшего к поспешным суждениям и не подверженного бессмысленным страхам.
Глядя в витрину, Бошер вспомнил, что Жинетт сказала, будто собирается пообедать с матерью. Поскольку три или четыре таких обеда он уже посетил, а возможность общения за столом была сведена к минимуму – пожилая дама не понимала ни слова по-английски, он не знал французского, – Бошер со спокойной душой отправился на встречу с друзьями. Но часы показывали уже половину пятого, даже в Париже время обеда давно закончилось. Хорошо, пусть Жинетт навещала мать, однако она имела возможность завершить свою встречу до этого момента. Жена выросла в Париже и после их свадьбы два раза приезжала сюда одна. Мужчина в плаще вполне мог быть старым знакомым, приятелем, которого она случайно встретила на улице. Нет, вряд ли. То, как они выглядели с расстояния в двадцать метров, напрочь исключало всякую случайность. Слова «знакомый» или «приятель» звучали в данной ситуации неточно, чтобы не сказать фальшиво.
С другой стороны, за прожитые с Бошером тринадцать лет Жинетт ни разу не дала ни малейшего повода для подозрений в том, что ее интересует другой мужчина. Когда она в последний раз приезжала в Париж, чтобы повидать мать, ей пришлось вернуться на две недели раньше: по ее словам, не было сил выносить разлуку с Бошером и детьми. Теперь же, пробыв в городе уже почти три недели, они не расставались ни на минуту – за исключением, пожалуй, тех часов, что неуловимо быстро летят для женщины у хорошего парикмахера или в примерочной известного кутюрье.
И еще: если Жинетт пыталась что-то скрыть, для чего ей встречаться с мужчиной у входа в отель, где в любое мгновение может появиться супруг? Значит, либо ей нечего скрывать, либо она сознательно хочет спровоцировать… Что?
Спровоцировать что?
Стоя перед зеркальным стеклом, Бошер приказал себе не двигаться, замереть, как статуя. Этот маленький фокус он освоил давно, еще в те времена, когда взрывной характер толкал его на сумасбродства, когда хотелось действовать без оглядки на обстоятельства. Юношей Бошер легко поддавался порывам страстей. За необдуманные поступки его дважды исключали из школы и один раз – из колледжа. Избежать суда военного трибунала в армии удалось лишь благодаря удивительной незлобивости майора, которому он нанес чудовищное оскорбление. Бошер был отчаянным задирой, легко наживал врагов, в отношениях – как с мужчинами, так и с женщинами – доходил иногда до почти животной грубости. В конечном счете ему пришлось ломать себя, испытывая медленную, жестокую боль: разум подсказывал, что в противном случае ему грозит полное самоуничтожение. Говоря точнее, пришлось заново выстраивать поведение, поставить под жесткий контроль внешние проявления мыслей и чувств.