Спровоцировать что?
Стоя перед зеркальным стеклом, Бошер приказал себе не двигаться, замереть, как статуя. Этот маленький фокус он освоил давно, еще в те времена, когда взрывной характер толкал его на сумасбродства, когда хотелось действовать без оглядки на обстоятельства. Юношей Бошер легко поддавался порывам страстей. За необдуманные поступки его дважды исключали из школы и один раз – из колледжа. Избежать суда военного трибунала в армии удалось лишь благодаря удивительной незлобивости майора, которому он нанес чудовищное оскорбление. Бошер был отчаянным задирой, легко наживал врагов, в отношениях – как с мужчинами, так и с женщинами – доходил иногда до почти животной грубости. В конечном счете ему пришлось ломать себя, испытывая медленную, жестокую боль: разум подсказывал, что в противном случае ему грозит полное самоуничтожение. Говоря точнее, пришлось заново выстраивать поведение, поставить под жесткий контроль внешние проявления мыслей и чувств.
Бошер знал, каким он хотел стать – каким должен был стать, – чтобы добиться поставленных в жизни целей. Эти цели были ясны еще в юности: полная финансовая независимость, репутация добросовестного, надежного работника, достойный, по любви брак и дети, которые заслуживали бы уважения окружающих. Позже к этому можно будет добавить политический вес и высокую должность федерального судьи. Но все благие намерения останутся чистой воды фантазиями, если он не научится при любых обстоятельствах твердо держать себя в руках. Усилием воли Бошер заставлял себя быть осмотрительным, гасить вспышки ярости, чтобы выглядеть в глазах людей спокойным и рассудительным человеком. Со временем ему удалось оставаться таким даже с Жинетт. Цену приходилось платить высокую, но пока усилия себя оправдывали. В глубине души, и Бошер знал это, он остался тем же несдержанным человеком, склонным к мгновенным перепадам настроения, готовым пойти на все ради удовлетворения внезапно вспыхнувшего желания. Расчетливо неторопливые движения, ровная и плавная манера речи, исходившая от всего его облика доброжелательность были не более чем средствами самосохранения. Производя впечатление могучего, незыблемого утеса, Бошер мучился ощущением постоянно висевшей над ним опасности. Флегматичный и трезвомыслящий внешне, он вел ежедневную битву с приступами неистового гнева, с собственным безрассудством, в страхе ожидая того момента, когда мягкую и благостную личину взорвет борьба кроющихся под ней страстей.
Спровоцировать, спровоцировать…
Бошер пожал плечами, бросил последний взгляд на высокого, со вкусом одетого господина в витринном стекле и зашагал к отелю. Жинетт и мужчины в плаще уже не было. Решительно, быстро подойдя к дверям, он выбросил окурок сигары и вошел.
Жинетт и ее спутник стояли у конторки администратора. Свою тирольскую шапочку мужчина медленно крутил в руках. Приближаясь, Бошер услышал обращенный к администратору вопрос жены:
– Est-ce que Monsieur Beauchurch est rentré?
Это была одна из немногих французских фраз, которые он мог понять на слух. Жена интересовалась, вернулся ли он.
– Добрый вечер, мадам, – со спокойной улыбкой проговорил Бошер. – Не могу ли я вам чем-то помочь?
– Том! – повернулась на его голос Жинетт. – Я так надеялась, что ты уже вернулся! – Она поцеловала его в щеку, и Бошеру показалось, что жена чувствует себя несколько неуверенно. – Хочу познакомить тебя со своим другом. Будьте добры, господа! Клод Мастре – мой муж.
Бошер пожал протянутую ему руку. Мгновенный контакт оставил на коже ощущение сухости и беспокойства. У высокого и худощавого Мастре были гладкие каштановые волосы и прямой, довольно длинный нос. Под остро надломленными бровями прятались глубоко посаженные встревоженные глаза. Приятное лицо выглядело землисто-серым, усталым, как будто его обладатель страдал от постоянного недосыпания. На приветствие Бошера он ответил вежливой улыбкой, за которой крылась неясная мольба.
– Ведь тебе никуда больше не нужно идти, правда, Том? Мы можем выпить что-нибудь в баре.
– Естественно.
– Не хочу портить вам вечер, – произнес Мастре по-английски, с заметным акцентом, но достаточно четко и внятно. – В Париже всем вечно не хватает времени.
– Нам все равно нечего делать до самого ужина. Я бы с удовольствием выпил, – возразил Бошер.
Мимо столиков, за которыми милые пожилые дамы пили из крохотных чашечек чай, они прошли в бар – погруженный в полумрак огромный зал, стены которого были обшиты панелями красного дерева. Позолоченная лепнина стен и потолка создавала атмосферу роскошного дворца начала прошлого века. Стиснув руку мужа, Жинетт плечом к плечу с ним проследовала мимо вежливо придержавшего дверь Мастре. Бошер с наслаждением вдохнул пряный аромат ее духов.
– Как мама? – спросил он, направляясь к столику у окна, которое выходило на Тюильри.
– Очень неплохо. Была разочарована твоим отсутствием.
– Как-нибудь в другой раз.
Вместе с плащом Бошер отдал официанту и сверток с альбомом, решив сделать жене сюрприз позже, по возвращении в номер.
– Довольно мрачное местечко, а? – заметил Мастре. – Такое впечатление, что здесь живут привидения.
– Лет сто назад тут наверняка царило веселье, – отозвался Бошер.
Они попросили официанта принести виски, и Бошер вновь ощутил терпкую волну, когда Жинетт с сигаретой наклонилась к щелкнувшей в его руке зажигалке. На лице Мастре был написан – так, во всяком случае, показалось Бошеру – холодный интерес: француз как будто анализировал взаимоотношения сидящих напротив него супругов.
У самой стойки сидели двое внушительных американцев, их голоса создавали басовитый, рокочущий фон, но время от времени отдельные фразы можно было разобрать вполне отчетливо.
– …А с бельгийской делегацией у нас будут проблемы. Настроены они очень скептически и полны подозрений. Причины абсолютно понятны, однако…
– Клод – журналист, – заявила Жинетт, напомнив Бошеру гостеприимную хозяйку, представляющую друг другу своих гостей. – Один из самых известных во Франции. Я и нашла-то его потому, что увидела в газете знакомое имя.
– Поздравляю. В том смысле, что вы – журналист. В детстве я, как и любой мальчишка в Америке, страстно хотел стать репортером. Но работодатели не обращали на меня внимания.
«Значит, она наткнулась на его имя в газете. Я был прав, – подумал Бошер, – она сама позвонила ему, о случайной встрече на улице не может быть и речи».
– По-моему, это я должен вас поздравить, – пожал плечами Мастре. – С тем, что этой работы вы так и не получили. Человека, который принял меня в газету, я считаю временами своим заклятым врагом. – В голосе его прозвучали усталость и разочарование. – К примеру, я никогда не смогу одеть свою жену так, как сейчас выглядит Жинетт. И в отличие от вас шестинедельная туристическая поездка по Европе мне тоже не по карману.
А ведь мужчине очень непросто сделать такое мучительное признание, мелькнуло в голове у Бошера.
– Так вы женаты?
– Навеки.
– У него четверо детей, – вставила Жинетт.
Слишком поспешно, подумал Бошер.
– Пытаюсь собственными силами выправить демографический дисбаланс, доставшийся Франции в наследство от Наполеона, – с иронией улыбнулся Мастре.
– Ты видела его детей? – поинтересовался Бошер.
– Нет, – кратко ответила Жинетт, не вдаваясь в подробности.
После того как официант поставил на столик бокалы, Мастре поднял свой.
– За приятный отдых в приятной стране! – с той же иронией в голосе произнес он. – И за скорое возвращение.
Все выпили. За столом повисло неловкое молчание.
– Что у вас за специализация? – спросил наконец Бошер. – Я имею в виду, есть ли у вас какие-то любимые темы?
– Война и политика. Самые выигрышные.
– Пожалуй. Во всяком случае, вам не приходится сидеть сложа руки.
– Да. У нас полно дураков и скотов, которые просто не дадут бездельничать.
– Что, по-вашему, ожидает Францию? – Бошер принял решение быть вежливым и поддержать разговор: черт побери, нужно же выяснить, для чего Жинетт понадобилось их знакомить.
– Что нас ожидает? Сдается мне, эта фраза стала во Франции чем-то вроде приветствия. Ее слышишь куда чаще, чем «доброе утро» или «как дела». – Мастре пожал плечами. – Ожидают неприятности.
– Неприятности ожидают всех, – заметил Бошер. – И Америку тоже.
– Хотите сказать, – в глазах Мастре прыгала холодная усмешка, – что Америку захлестнет волна насилия и политических убийств? Что там начнется гражданская война?
– Нет. А здесь, вы считаете, это возможно?
– Здесь в известной степени это уже происходит.
– И продолжится?
– Может быть. Только в более явной форме.
– Как же скоро?
– Рано или поздно.
– Это звучит слишком пессимистично.
– Население Франции состоит исключительно из пессимистов. Поживете здесь подольше, сами поймете.
– Как же скоро?
– Рано или поздно.
– Это звучит слишком пессимистично.
– Население Франции состоит исключительно из пессимистов. Поживете здесь подольше, сами поймете.
– Но если то, о чем вы говорите, и в самом деле случится, кто победит?
– Силы зла. Не навечно, надеюсь, но на какое-то время. И период этот нужно будет как-то прожить. Удовольствие весьма сомнительное.
– Том, – включилась в разговор Жинетт, внимательно ловившая слова Мастре, – может, я поясню? Клод работает в либеральной газете, и правительство уже несколько раз конфисковывало тиражи из-за его статей про Алжир.
– Если газета с моей статьей поступает в продажу, я начинаю упрекать себя в трусости, – заметил Мастре.
Какое трогательное самодовольство, подумал Бошер. Собеседник нравился ему все меньше и меньше.
– Есть еще один момент, Том, – сказала Жинетт и повернулась к Мастре. – Ты не будешь против, Клод?
– По-твоему, его это заинтересует? К подобным вещам американцы просто не умеют относиться серьезно.
– Я – очень серьезный американец. – Бошер впервые за время разговора позволил себе едва заметную ноту раздражения. – Я от корки до корки прочитываю каждый выпуск журнала «Тайм».
– Вы смеетесь надо мной, но я вас не виню. Сам виноват, – произнес Мастре. – Может, еще немного выпьем?
Бошер сделал знак официанту.
– Что ты собиралась сказать, Жинетт? – На этот раз он сдержал раздражение.
– Про письма и телефонные звонки.
– Какие письма? Какие звонки?
– С угрозами убить меня, – легко бросил Мастре. – Письма приходят обычно на мое имя, а звонят жене. Естественно, она начинает нервничать. Особенно когда к телефону приходится подходить раз пять или шесть в день.
– Кто же их пишет? – Бошер с радостью не поверил бы услышанному, однако в манере речи Мастре было нечто такое, отчего становилось ясно: каждое произнесенное им слово – правда. – Кто звонит?
– Трудно сказать. Шизофреники, старушки, профессиональные острословы, отставные офицеры, наемные убийцы… Имен своих они не называют. Ничего нового, анонимное письмо всегда было излюбленным жанром французской литературы.
– Вы считаете все это серьезным?
– Временами. – Мастре подождал, пока официант удалится от их столика. – Когда чувствую усталость или когда идет дождь, я воспринимаю это всерьез. Во всяком случае, некоторые из них наверняка не шутят.
– Что же вы намерены делать?
– Ничего, – с удивлением ответил Мастре. – А что тут можно сделать?
– Ну хотя бы обратиться в полицию.
– В Америке человек бы тут же пошел в полицию. У нас… – Он сделал большой глоток. – Я не могу похвастаться добрыми отношениями с полицией. Уверен, мою почту читают, а телефон прослушивается. Иногда я замечаю, что за мной следят.
– Какая низость, – проговорил Бошер.
– Мне нравится твой муж, – повернулся Мастре к Жинетт. – Он находит это низостью! Очень по-американски.
– Нечто подобное было и в Америке, и не так в общем-то давно.
– Знаю, знаю. Я не хочу, чтобы у вас сложилось впечатление, будто Америка для меня – сказочная страна, которая не подвержена болезням века. И все же у вас, как я сказал, человек первым делом побежал бы в полицию…
– Вы действительно думаете, что вас могут попытаться убить?
Бред какой-то. Что за ерундой они занимаются в отпуске, пронеслось в голове у Бошера. Очень содержательный разговор.
– Может быть, не в данный момент, – бесстрастно ответил Мастре, как человек, рассматривающий проблему, не имеющую к нему никакого отношения. – Но когда заварится каша – почти наверняка.
– И как же она, по-вашему, заварится? – Бошеру было трудно представить, что восхитительный, бурлящий беззаботной жизнью Париж будет отдан на поругание смутьянам и убийцам.
– Как заварится? – Мастре задумчиво смотрел в полумрак бара, словно подбирая слова, чтобы описать картину открывающегося перед городом будущего. – Не считая себя провидцем, могу только предполагать. Все будет зависеть от де Голля. От состояния его здоровья – физического и политического. От его способности выжить. Сейчас в стране некоторое потепление, мы называем его detente. Заговорщики выжидают. Палачи и убийцы в тени. Но если генерал вдруг сдаст – возраст, излишняя уверенность в собственных силах, обычный промах, – то развитие событий не заставит себя ждать.
– Каких событий?
– Скажем, мятеж наших войск в Алжире. Потом десант захватит аэродромы уже здесь, в различных районах страны начнут действовать вооруженные и хорошо подготовленные отряды коммандос. В их руках окажутся местные органы власти, радио– и телестанции, будут брошены в тюрьмы или тайно казнены некоторые наиболее влиятельные политики. Словом, все как обычно. Никакого секрета в этом нет. Нерешенным остается только вопрос времени.
– Ты веришь в это? – повернулся Бошер к жене.
– Да.
– Другие твои друзья рассуждают так же?
– Почти все – да.
– А вы? – Он посмотрел в глаза Мастре. – Что вы сами собираетесь делать в подобной ситуации?
– Предложу свои услуги правительству. Если оно, конечно, еще будет существовать, а меня куда-нибудь не упрячут.
– Господи, – вздохнул Бошер, – нелегко быть французом.
– Временами в этом есть кое-какие плюсы.
– Хорошо. – Он вновь повернулся к Жинетт. – В курс дела вы меня ввели. Не понимаю только зачем? Для чего мне пришлось все это выслушать?
Жинетт и Мастре обменялись взглядами. Бошер вновь почувствовал себя посторонним, чужаком.
– Позволь мне объяснить, дорогая. – Легонько коснувшись руки Жинетт, Мастре поднес к губам бокал, как оратор, которому нужно выдержать паузу. – Мистер Бошер, ваша супруга высказала любезное предположение, что вы согласитесь оказать мне помощь… – Он смолк, ожидая вопроса, но его собеседник молчал. – Суть дела, к сожалению, заключается в деньгах.
О боже, подумал Бошер, сколько ненужной болтовни ради того, чтобы попросить взаймы! Очень жаль, что Жинетт потребовалось такое долгое вступление. На лице его все явственнее читался отказ.
– Если в стране начнется заваруха, – отведя взгляд в сторону, продолжал Мастре, – а я почти уверен, что так и произойдет, мне скорее всего придется покинуть Францию. Или по меньшей мере моей жене и детям. В любом случае я чувствовал бы себя значительно увереннее, располагая определенной суммой в зарубежном банке. Счетом где-нибудь в Швейцарии можно было бы пользоваться без особых формальностей…
– Я сказала Клоду, что в четверг мы выезжаем в Женеву. – В голосе жены Бошеру послышался вызов. – Нам не составило бы никакого труда…
– Буду говорить прямо. Ты обещала своему другу деньги на… – Увидев вытянувшееся от изумления лицо Мастре, Бошер прервал фразу. – Я что-нибудь неверно понял?
– Именно так. – Мастре выглядел рассерженным и смущенным одновременно. – Я вовсе не собирался просить у вас взаймы. У человека, которого вижу впервые в жизни, я не взял бы и ста франков.
– Жинетт, говори лучше ты, – попросил Бошер.
– Подданные республики Франция не имеют права вывозить деньги за пределы страны, – четко пояснила мужу Жинетт. – Разрешенная к вывозу сумма просто смехотворна. И поскольку мы все равно едем в Швейцарию, я посчитала, что нам будет очень легко оказать Клоду эту услугу.
– Если я не ошибаюсь, вывозить из Франции крупные суммы не может никто, в том числе и американцы.
– Предел – двести пятьдесят новых франков, – сообщил Мастре.
– Но американцев на таможне не беспокоят, – вставила Жинетт. – Им даже чемоданы открывать не приходится. На вопрос: «Сколько везете с собой наличных денег?» – человек отвечает: «Что-то около сотни», – и все, он свободен.
– Но формально это нарушение закона, – упрямо заметил Бошер.
– Формально! – с пренебрежением повторила Жинетт. – Кому какая разница?
– Прошу вас, друзья… – Мастре умиротворяюще поднял руки. – Зачем ссориться? Если у вас есть хоть малейшие сомнения, я прекрасно все пойму…
– Позвольте задать вам вопрос, мистер Мастре. Допустим, мы с Жинетт сейчас дома, допустим, она вам не звонила. Что бы вы стали делать?
Журналист на мгновение задумался.
– Наверное, попробовал бы обратиться к кому-нибудь другому, – медленно ответил он, осторожно подбирая слова. – Но это было бы очень… очень непросто. Я уже говорил, что время от времени замечаю за собой слежку. С такой просьбой можно прийти только к самому близкому человеку, к другу, чьи взаимоотношения со мной властям кажутся достаточно компрометирующими. На него падут подозрения, особенно если он соберется выехать за границу. А ведь при выезде каждый француз подвергается досмотру, ему задают массу вопросов. Во времена, которые грядут, вся процедура будет походить на допрос с пристрастием. – Мастре слабо улыбнулся. – Мне бы очень не хотелось подвергать таким испытаниям своих друзей. Но и вас ничто не обязывает идти мне навстречу. Человек, которому грозит опасность, который нуждается в помощи, всегда предстает в глазах людей жутким занудой. Стоит вспомнить хотя бы о беженцах во время войны – как они всех раздражали! – Он помахал рукой официанту. – Был бы весьма признателен, если бы вы позволили мне расплатиться.