Пройдясь по залам Древнего Египта, Хью пришел в неописуемый восторг. И домой не ехал – летел, пребывая на седьмом небе. На газетный киоск даже не посмотрел. Какой смысл раскрывать газету, если он не узнавал ни одну из упомянутых в ней фамилий? С тем же успехом он мог читать «Синд обсервер», издающуюся в Карачи, или сонорскую «Эль Мундо». Без газеты дальняя дорога не так уж и утомляла. Хью смотрел на пассажиров. Он перестал читать о том, что его сограждане творят друг с другом, а потому окружающие казались более интересными, более симпатичными.
Разумеется, эйфорию сняло как рукой, как только он открыл входную дверь. В последние дни у Нарцисс вошло в привычку пристально смотреть на него по вечерам, так что при разговорах ему приходилось соблюдать крайнюю осторожность. Он не хотел, чтобы Нарцисс узнала о случившемся с ним, не хотел, чтобы она волновалась, пыталась его вылечить.
Весь вечер он слушал граммофон, но забыл про то, что надо менять пластинку. По ее окончании срабатывала система автоматического включения, и музыка начинала звучать вновь. Он семь раз прослушал Второй концерт Сен-Санса для фортепьяно, прежде чем Нарцисс пришла из кухни и со словами «Я схожу с ума» выключила проигрыватель.
Спать он лег рано. Слышал, как на соседней кровати плакала Нарцисс. Третий раз за месяц. Значит, всхлипывания в этом месяце ему предстояло услышать еще от двух до пяти раз. Это он помнил.
На следующий день после ленча он занимался Талейраном. Низко склонившись над столом, медленно, но верно продвигался вперед, пока не почувствовал, что за спиной кто-то стоит. Развернулся. Седоволосый мужчина в твидовом костюме не мигая смотрел на него.
– Слушаю, – резко бросил Хью. – Вы кого-то ищете?
На лице мужчины отразилось изумление, он густо покраснел и вышел, громко хлопнув дверью. Хью с недоумением пожал плечами и вернулся к Талейрану.
После работы он спускался вниз в переполненном лифте, в вестибюле толпа клерков и секретарей штурмовала двери, спеша по своим делам. У выхода стояла очень симпатичная девушка. Еще издали она улыбнулась Хью и помахала ему рукой. На мгновение он остановился, польщенный вниманием такой красавицы, и едва не улыбнулся в ответ. Но он торопился на свидание с Джин и полагал, что уже староват для подобных амуров, поэтому с каменным лицом проследовал мимо. При этом он вроде бы услышал печальный возглас, в котором ему послышалось слово «папуля», но он знал, что к нему это не относится, и даже не обернулся.
Вышел на Лексингтон-авеню, наслаждаясь тихим зимним вечером, и повернул на север. Миновал два бара и, лишь приближаясь к третьему, сбавил шаг. Повернул назад, вглядываясь в витрины баров. Все на один манер, хромированная стойка, неоновые огни. Еще один бар находился на противоположной стороне улицы. Точно такой же. Хью вошел, но Джин там не было. У стойки заказал виски, спросил бармена: «В последние полчаса сюда не заходила одинокая дама?»
Бармен задумчиво посмотрел в потолок.
– Как она выглядит? – спросил он.
– Она… – Хью замолчал. Пригубил виски. – Не важно. – Положил на стойку долларовую бумажку и вышел.
К станции подземки он шагал в превосходном настроении, совсем как в тот день, когда в одиннадцать лет выиграл забег на сто ярдов. Случилось это 9 июня 1915 года на ежегодных легкоатлетических соревнованиях в школе Бригама Янга в Солт-Лейк-Сити.
Настроение это, естественно, улетучилось, как только Нарцисс поставила на стол супницу. Глаза у нее припухли – очевидно, она плакала во второй половине дня, чем немало его удивила: ранее в одиночестве Нарцисс никогда не плакала. За обедом, зная, что Нарцисс пристально наблюдает за ним, Хью вновь почувствовал, будто между пальцами бегают мыши. После обеда она не выдержала:
– Ты меня не проведешь. У тебя другая женщина. Никогда не думала, что такое может случиться со мной.
Отходя ко сну, Хью чувствовал себя пассажиром полупустого сухогруза, попавшего в зимний шторм неподалеку от мыса Хаттерас.
Проснулся он рано, навстречу ясному зимнему дню. Понежился в теплой постели. Из соседней кровати доносился какой-то шум, и он повернул голову. Увидел спящую женщину. Среднего возраста, с бигуди на голове. Она чуть похрапывала, и Хью мог поклясться, что никогда раньше ее не видел. Он тихонько встал, оделся и вышел в солнечный день.
Как автомат, направился к станции подземки. Понаблюдал за людским потоком, вливающимся в поезда, понимая, что и ему надо ехать вместе с остальными. Где-то южнее находился город, там, на узкой улице, стояло высокое здание, в котором его ждали. Но Хью отдавал себе отчет в том, что найти это здание не сможет, как бы ни старался. Здания теперь, внезапно подумал он, очень похожи одно на другое.
Выйдя из станции подземки, Хью быстрым шагом направился к реке. Вода блестела под солнцем, у берегов ее схватил ледок. Мальчишка лет двенадцати, в теплом пальто из шотландки и шерстяной шапочке, сидел на скамье, не отводя взгляда от реки. Школьные учебники, перевязанные кожаным ремнем, лежали у его ног на замерзшей земле.
Хью присел рядом.
– Хорошее утро, – отметил он.
– Хорошее, – согласился мальчишка.
– И чем ты тут занимаешься? – полюбопытствовал Хью.
– Считаю корабли, – ответил мальчишка. – Вчера насчитал тридцать два. Кроме паромов. Паромы я не считаю.
Хью кивнул. Сунул руки в карманы и уставился на реку. До пяти часов вечера он и мальчишка насчитали сорок три корабля, кроме паромов. Лучшего дня в своей жизни Хью припомнить не мог.
Как принято во Франции
Беддоуз прилетел из Египта утром и в свой отель прибыл около одиннадцати. Поздоровался за руку с консьержем и сказал ему, что поездка прошла отлично, но иметь дело с египтянами просто невозможно. От консьержа он узнал, что в городе, как обычно, полно приезжих, а цена за комнату, как и следовало ожидать, поднялась.
– Туристский сезон теперь продолжается двенадцать месяцев в году. – С этими словами консьерж протянул Беддоузу ключ. – Никому не сидится дома. Все это очень утомительно.
Беддоуз поднялся наверх, попросил коридорного поставить пишущую машинку в чулан, потому что хотел на какое-то время от нее отдохнуть. Открыл окно, с удовольствием посмотрел на Сену, неспешно несущую свои воды мимо отеля. Принял ванну, переоделся и продиктовал женщине, сидевшей на коммутаторе, номер Кристины. У женщины на коммутаторе была отвратительная привычка повторять все цифры на английском, и Беддоуз с улыбкой отметил, что за время его отсутствия ничего не изменилось. В трубке слышался треск, пока на коммутаторе набирали номер Кристины. Телефон в ее отеле стоял в коридоре, так что Беддоузу пришлось произнести фамилию Кристины по буквам («Т» – от Теодор, «А» – от Андре, «Т» – от Теодор, «Е» – от Елены), прежде чем мужчина на другом конце провода все понял и пошел сказать Кристине, что ей звонил американский джентльмен.
Беддоуз услышал шаги Кристины в коридоре и подумал, что, судя по звукам, она в туфельках на высоком каблуке.
– Алло. – Когда Кристина заговорила, в трубке послышался какой-то треск, но Беддоуз без труда узнал взволнованный, с придыханием голос. Кристина на каждый звонок отвечала так, словно ждала приглашения на вечеринку.
– Привет, Крис, – поздоровался Беддоуз.
– Кто это?
– Египетский гость.
– Уолтер! – радостно воскликнула Кристина. – Когда ты приехал?
– Только вошел. – Беддоуз решил не упоминать час, проведенный в номере, чтобы доставить ей удовольствие. – Ты на высоких каблучках?
– Что?
– Туфли у тебя с высокими каблучками, не так ли?
– Подожди, я посмотрю. – Пауза. – Ты в Каире стал экстрасенсом?
Беддоуз хохотнул:
– Обычный восточный трюк. У меня в рукаве их с дюжину. Куда мы идем на ленч?
– Уолтер! Я в отчаянии.
– У тебя свидание.
– Да. Когда ты научишься пользоваться телеграфом?
– Ничего страшного, – беззаботно ответил Беддоуз. Он дал себе зарок не подавать виду, что разочарован. У него сложилось впечатление, что, если бы он настоял, Кристина отменила бы свидание, но он также дал себе зарок ничего не выпрашивать. – Встретимся позже.
– Как насчет того, чтобы пропустить по стаканчику во второй половине дня? – спросила Кристина.
– С этого и начнем. В пять часов?
– Лучше в половине шестого.
– Где ты будешь? – Еще одна задержка заставила Беддоуза недовольно поморщиться.
– Около площади Звезды.
– Тогда «У Александра»?
– Отлично. Ты хоть раз придешь вовремя?
– Прояви снисхождение к мужчине, который первый день в городе.
– A tout a l’heure[11].
– Что вы сказали, мэм?
– В этом году здесь все говорят по-французски, – рассмеялась Кристина. – Как хорошо, что ты вернулся.
Послышался щелчок: она повесила трубку. Беддоуз медленно опустил трубку на рычаг и прошел к окну. Смотрел на реку и думал о том, что с давних пор Кристина приходила к нему по первому зову, как только он появлялся в Париже. От реки несло холодком, деревья стояли голые, небо, похоже, уже месяцы оставалось серым. И тем не менее город будоражил кровь. Даже в мрачную, лишенную солнца, бесснежную зиму Париж обещал радости жизни.
За ленчем компанию ему составил корреспондент Ассошиэйтед Пресс, недавно приехавший из Америки. Корреспондент говорил, будто жить в Америке совершенно невозможно: ленч в самой паршивой забегаловке стоит полтора доллара, и Беддоузу следует радоваться, что он уже давно не бывал на другой стороне Атлантического океана.
В кафе Беддоуз пришел чуть позже назначенного времени, но раньше Кристины. Он устроился на застекленной террасе, у огромного панорамного окна, чувствуя холодок зимнего дня. На террасе женщины пили чай, а мужчины читали вечерние газеты. За окном, под деревьями, формировалась маленькая колонна: ветераны какой-то части времен Первой мировой войны, мужчины средних лет, мерзнущие в шинелях, при орденах, со знаменами, собирались в сопровождении духового оркестра строем пройти к Триумфальной арке и возложить венок в память товарищей по оружию, сложивших голову в сражениях, о которых уже никто не помнил.
Эти французы всегда найдут повод устроить уличную пробку, мрачно думал Беддоуз, потому что Кристина опаздывала, а день определенно не складывался. У них бесчисленное множество поводов помянуть павших.
Он заказал пиво, так как за ленчем слишком много выпил и слишком много съел, дорвавшись до вкусной еды, о которой в Египте мог только мечтать. В животе начиналась революция, да вдруг навалилась усталость: дали о себе знать многие мили, которые он преодолел за последние двадцать четыре часа. Если тебе больше тридцати пяти, меланхолично думал он, как бы плавно ни летел самолет, какой бы спокойной ни была атмосфера, каким бы мягким – кресло, организм все равно отсчитывает пройденные мили.
Тридцать пять Беддоузу стукнуло три месяца назад, и он начал задумываться о собственном возрасте. Частенько разглядывал в зеркале свое лицо, замечая морщинки у глаз и, когда брился, седину на щеках и подбородке. Где-то он слышал, что стареющие спортсмены брились по два, а то и три раза в день, чтобы менеджеры и спортивные журналисты не заметили в щетине белых кустиков. Может, думал он, и некоторым сотрудникам дипломатических служб пора последовать их примеру? Семьдесят минус тридцать пять равняется тридцати пяти. Это уравнение яснее ясного показывало, что половину жизни он уже отмерил. Беддоуз смотрел на переминающихся с ноги на ногу ветеранов, дыхание которых, смешиваясь с сигаретным дымом, маленькими облачками поднималось над их головами и развевающимися знаменами.
Он с нетерпением ждал Кристину. Обычно она не опаздывала, поскольку принадлежала к тому редкому типу девушек, которые появлялись в указанном месте в назначенный час. Почему-то он вспомнил, что и одевалась она с удивительной скоростью, а чтобы причесаться, ей требовались лишь одна-две минуты. Светлые волосы она стригла коротко, по парижской моде оставляя шею открытой. Беддоуз подумал о шее Кристины, и настроение у него сразу поднялось.
Они весело проведут этот вечер, решил он. В Париже не годится позволять себе чувствовать усталость и думать о возрасте. Если эти ощущения перейдут в разряд постоянных, сказал он себе, из Парижа придется уехать навсегда.
Беддоуз начал планировать предстоящий вечер. Они заглянут в некоторые бары, избегая друзей и не сильно налегая на спиртное, пойдут в бистро у рынка, где подают толстенные стейки и густое красное вино, потом, возможно, сходят в ночной клуб, где показывают оригинальное кукольное шоу и трое молодых парней поют смешные песни, в отличие от многих ночных клубов действительно смешные. Во всяком случае, когда выходишь на улицу после их выступления, у тебя всегда прекрасное настроение и появляется уверенность в том, что в два часа ночи, в Париже, именно так и должен чувствовать себя человек.
Перед отъездом в Каир он привел Кристину именно в этот клуб. И мысль о том, что новый этап парижской жизни следует начать именно там, где закончился предыдущий, показалась ему очень оригинальной. Кристина выглядела великолепно, блистала в зале, где хватало симпатичных женщин, и он даже потанцевал с ней, впервые за несколько месяцев. Музыканты, пианист и гитарист, играли популярные французские мелодии, в полной мере позволяющие ощутить, как сладка любовь в этом городе и как печальна даже недолгая разлука с ним.
Кристина вдруг расчувствовалась, он это хорошо помнил, с ней такое случалось чрезвычайно редко. Она держала его за руку во время шоу, целовала, когда в паузах между номерами гас свет. У нее на глазах вдруг блеснули слезы, и она прошептала: «Что я буду делать без тебя эти два месяца»? – когда он сказал ей, что утром улетает в Каир. И он посчитал свой отъезд счастьем: атмосфера вечера подействовала и на него, а слова Кристины позволяли думать, что их отношения вступили в ту фазу, когда у нее появились мысли о свадьбе. Это была опасная фаза, и тут приходилось держать ухо востро, особенно в такую ночь, особенно в Париже, в темных комнатах, где пианино и электрогитары пели об опавших листьях, ушедшей любви и влюбленных, которых разлучила война.
Беддоуз уже успел жениться и развестись и полагал, что повторять эксперимент не стоит, во всяком случае, пока. Жены имеют обыкновение рожать детей, дуться, напиваться или заводить других мужчин, когда их мужьям по долгу службы приходится проводить по три или четыре месяца на другом конце земли.
Этим Кристина его удивила. Раньше ее не отличала тяга к семейной жизни. Он неплохо знал ее, пусть и сошлись они только в последнее время, – они познакомились довольно давно, когда она приехала из Штатов четыре года назад. Какое-то время снималась в рекламных объявлениях, и дела у нее шли неплохо, пусть ей и не нравились картинные позы и глупые сексуальные улыбки, которые желали видеть рекламодатели. Она умела печатать и стенографировать, а потому ее часто нанимали американские бизнесмены, приезжавшие в Париж на месяц-другой. Кристина быстро овладела французским, водила автомобиль и время от времени возила старых богатых американок по замкам Луары или в Швейцарию. Похоже, она не испытывала никакой потребности в сне (хотя теперь ей было уже двадцать шесть), могла веселиться всю ночь, бывала на всех вечеринках и, насколько знал Беддоуз, жила с двумя его приятелями – фотографом и пилотом, который разбился под Франкфуртом.
Ей можно было позвонить в любое время дня и ночи без риска нарваться на грубость, она легко и непринужденно вписывалась в любую компанию. Всегда знала, какое бистро самое популярное, кто поет в каком клубе, выставку какого молодого художника следует посетить, кто сейчас в городе и кто должен прибыть на следующей неделе, в каких маленьких отелях под Парижем лучше всего провести уик-энд.
От избытка денег она, безусловно, не страдала, одевалась изящно, по французской моде, но какие-то нюансы выдавали в ней американку. Ее французских друзей это забавляло, а бывшие соотечественники видели, что она лишь пытается прикинуться европейской женщиной, в душе оставаясь американкой. Так или иначе, она не относилась к тем девушкам, которые могли бы понравиться бабушке потенциального жениха, но, как однажды сказал ей Беддоуз, являлась украшением суетливой и тревожной второй половины двадцатого столетия.
Ветераны наконец тронулись в путь, знамена проплыли мимо парижского отделения «Транс уорлд эрлайнс» и двинулись по Елисейским полям. Беддоуз наблюдал за ними, думая о других парадах, других знаменах. А потом увидел Кристину. Она пересекала мостовую, легко и уверенно лавируя между автомобилями. Кристина может прожить в Европе всю жизнь, подумал Беддоуз, с улыбкой глядя на нее, но ей достаточно пройти десять шагов, чтобы все поняли: она родилась на другом континенте.
Он встал, когда она открыла дверь на террасу. Шляпку она не носила, и Беддоуз отметил, что волосы у нее более темные и заметно удлинились. Он расцеловал ее в обе щеки:
– Так вроде бы принято во Франции.
Она на мгновение прижалась к нему:
– Ну вот, мужчина вернулся.
Села, расстегнула пальто, улыбнулась. Ее щеки раскраснелись от холодного воздуха, глаза сверкали, выглядела она ослепительно молодой.
– Душа Парижа. – Беддоуз коснулся ее руки. – Американской его части. Что будем пить?
– Чай, пожалуйста. Я так рада тебя видеть!
– Чай? – Беддоуз изобразил недоумение. – Что-то случилось?
– Нет, – покачала головой Кристина. – Просто хочу чаю.
– Таким напитком не принято встречать путешественника.
– С лимоном, пожалуйста, – добавила Кристина.
Беддоуз пожал плечами и заказал чай.
– Как Египет? – спросила Кристина.
– Я был в Египте? – Беддоуз воззрился на Кристину, любуясь ее лицом.
– Так писали в газетах.
– О да. – И продолжил голосом всезнайки-комментатора: – Новый мир, корчащийся в родовых муках. Феодализм он уже перерос, до демократии – не дозрел…
Кристина изобразила гримаску:
– Прекрасная фраза для анналов государственного департамента. Я просто хотела узнать, как там в Египте.