Наделил второю тенью
Бог меня и первым счастьем...7
А ещё:
Сивилла, зачем моему Ребёнку — такая судьбина?
Ведь русская доля ему И век ей - Россия, рябина...8
А ещё:
А настанет час —
Тоже - дочери Передашь Москву С нежной горечью.
Мне же - вечный сон,
Колокольный звон,
Зори ранние —
На Ваганькове9.
А это — помните? —
О сколько их уходит в эту бездну,
Разверстую вдали...
Настанет час, когда и я исчезну С поверхности земли.
Исчезнет всё, что пело и боролось,
Любило и рвалось.
И зелень глаз моих, и звонкий голос,
И золото волос10.
Я писала Вам не раз, Ася, о том, как немедленно и горячо мама реагировала на каждую смерть. Смерть Маяковского, смерть Рильке" смерть безумно влюбленного в неё юноши Николая Гронского12, смерть московской подруги Сонечки Голлидэй, да и вообще, смерть каждого большого или малого человека вызывала в ней огромную жалость, нечеловеческую тоску живого по ушедшему. Именно ушедшим посвящены и ушедшими вызваны многие её произведения (да простит она мне это слово, которого не выносила) — стихи и проза. И какая-то особая русскость, народность её произведений в том, как она, боявшаяся покойников, привидений, всей жути, связанной со смертью, как она, не религиозная, но суеверная, появлялась там, где умер человек, провожала его [6—7 слов утрачены] горячо, как родная о родном, и [4—5 слов утрачены] близкими, пока не утихала или не находила себе иного русла их боль. Много, много, много мне вспоминается таких случаев. А о тех, кто умер без неё, вдали, она писала как бы им. И подумать только, что сама она так умерла.
Я вспоминаю, однажды у нас, на даче, в Болшеве, мама сидит на своей постели (не постель, а вроде диванчик) и смотрит, близко поднеся её к лампе (такой же матовый шар, как в вашем детстве), свою ладонь. «А я будудо-олго жить, линия <жизни> у меня опять же длинная», — говорит она нараспев, с оттенком торжества в голосе. «Я вас всех переживу», - говорит она с шутливой улыбкой. Под той же лампой большой неуклюжий подросток, красавец Мур рассматривает иллюстрации в старинной книге об Испании, опершись щекой о ладонь своей похожей на мамину руки. Итак, два профиля, две ладони, мать и сын. Две судьбы. А как она была права! Она будет долго жить, и всех переживет она, умершая, нас, ещё живых. Целую Вас, <Асе>нь-ка, и люблю. Надеюсь на скорую нашу встречу.
Ваша Аля
' Речь идет о Б.Л. Пастернаке.
2 Сохранилась запись Елены Ефимовны Тагер (1909-1981) о звонке к ней Пастернака: «...приехала Марина Цветаева, и Каверин (и еще кого-то он назвал -я не помню) сказали, что мне нельзя, опасно к ней идти. Как быть? Я, возмутившись: “Как же, Борис Леонидович, - ведь она же ваш друг”. Потом, положив трубку, я поняла, как не обдуман, поверхностен и дешев был мой совет. Какие то были времена! И написала Б.Л.: “Вам не надо ездить к Марине - пока не надо"» (Воспоминания о Марине Цветаевой: Возвращение на родину. М., 2002 С. 64).
В письме жене от 10.IX.41 г. Б.Л. Пастернак писал: «Вчера ночью Федин сказал мне, будто с собой покончила Марина. Я не хочу верить этому <... > Если это правда, то какой же это ужас! Позаботься тогда о ее мальчике, узнай, где он и что с ним. Какая вина на мне, если это так! Вот и говори после этого о “посторонних" заботах, это никогда не простится мне. Последний год я перестал интересоваться ей, она была на очень высоком счету в интеллигентном обществе и среди понимающих, входила в моду, в ней принимали участие мои личные друзья, Гарик, Асмусы, Коля Вильям, наконец, Асеев. Т. к. стало очень лестно числиться ее лучшим другом, и по многим другим причинам я отошел от нее и не навязывался ей, а в последний год как бы и совсем забыл» (Пастернак Б. Поли. собр. соч.: В XI т. М., 2005. Т. IX. С. 246).
3 На одном из творческих вечеров Давида Самойлова я (Р. В.) слышала его рассказ о том, что он видел в конце 1939 г. Б. Пастернака и М. Цветаеву в приемной директора Гослитиздата П.И. Чагина (в разговоре со мной Е.Я. Эфрон также говорила, что Б. Пастернак «ходил с Мариной» к директору издательства). А 29.1.40 г. М.И. Цветаева пишет Л.В. Веприцкой: «...один человек из Гослитиздата, этими делами ведающий, настойчиво предлагает мне издать книгу стихов...» (VII, 669). Б. Пастернак познакомил также М. Цветаеву с заведующей редакцией литературы народов СССР А.С. Рябининой, и она получила заказ на переводы поэм грузинского поэта Важа Пшавелы для антологии грузинской литературы. В журнале «Интернациональная литература» работал давний друг Б.Л. Пастернака Н.Н. Вильям-Вильмонт. С ним связано, по всей вероятности, получение М.И. Цветаевой многочисленных заказов на переводоы для журнала: болгарских поэтов, ляшского поэта Ондры Лысогорского, немецких народных песен и английских народных баллад и, главное, заказ на перевод «Плавания» Шарля Бодлера.
В письме к Л.В. Веприцкой от 29.1.40 г. М.И. Цветаева рассказывает, что он, «...бросив последние строки Гамлета, пришел по первому зову - и мы ходили с ним под снегом и по снегу - до часу ночи, - и все отлегло...» (VII, 670).
11 .V.40 г. М. Цветаева с Муром были по приглашению Б.Л. на его чтении перевода «Гамлета» в Московском госинституте (так Мур в своем дневнике называет Литературный институт), а потом ужинали с ним у Е.В. Пастернак, жившей во флигеле этого института на Тверском бульваре, и Б.Л. проводил их в Мерзляковский пер., где они ночевали.
Из воспоминаний поэта и переводчика С.И. Липкина (1911-2003) известно, что осенью 1940 г. Б.Л. Пастернак пригласил М.И. Цветаеву на свою дачу в Переделкине, где он устраивал застолье для грузинских поэтов: контакты с ними были для нее полезны, так как она переводила с грузинского. С. Липкин приводит ее слова о том, что она Пастернаку «благодарна за то многое, что он для нее сделал». «...Он ко мне добр, но я ждала большего, чем забота богатого, я ждала дружбы равного» (Липкин С. Вечер и день с Цветаевой // Марина Цветаева в воспоминаниях современников: Возвращение на родину. М., 2002. С. 135).
Б.Л. приходил также в комнатку Е.Я. Эфрон, и, по ее словам, Марина раздражалась тем, что Б.Л. вовлекал в общий разговор ееиЗ.М. Ширкевич. Но все это были встречи на людях.
В Чистополе зимой 1942 г., постоянно возвращаясь мыслями к гибели Ма рины, Б.Л. говорил драматургу А.К. Гладкову (1912-1976): «Я очень любил ее и теперь сожалею, что не искал случая высказывать ей это так часто, как ей это, может, было нужно» (Гладков А. Встречи с Пастернаком // Воспоминания о Борисе Пастернаке. М., 1993. С. 337).
4Генрих Густавович Нейгауз (1888-1964) - пианист, профессор консерватории, ближайший друг Б.Л. Пастернака. Имя Нейгауза упоминает М. Цветаева в письмах к дочери, называя его в письме от 24. IX.40 «бесконечно-милым», а в письме от 16.V.41 г. она пишет: «Я очень дружна с Нейгаузом, он обожает стихи» (VII, 749) и рассказывает об эпизоде, когда ей срочно потребовались большие деньги, чтобы снять комнату, - тогда Нейгауз поехал с нею в писательский поселок Переделкино на дачу Пастернака, и, хотя Б.Л. в этот день на даче не оказалось, Зинаида Николаевна, жена Пастернака, обошла “все имущее Переделкино'' и добыла нужную сумму»
6 М. Цветаева писала дочери в письме от 16.V.41 г.: «Борис всю зиму провел на даче, и не видела его с осени ни разу, он перевел Гамлета и теперь, кажется, Ромео и Джульетту и, кажется, хочет - вообще всего Шекспира. Он совсем не постарел, хотя ему 51 год, - чуть начинает седеть. У него чудный мальчик, необычайной красоты, и это - вся его любовь. <...> Огород у него - феноменальный: квадратная верста, и все - огурцы. Я была у него раз на даче, прошлой осенью» (VII, 749).
6 «Четвертый год...» (из цикла «Стихи к дочери», 1916) приводятся неточно, по памяти, с пропуском второй строфы.
7 Приведена первая строфа одноименного стих. 1919 г. (I, 484).
‘ Приведена вторая строфа третьего стих. 1918 г. из цикла «Але» («И как под землю трава...») (I, 422).
9 Неточно приведена четвертая строфа первого стих, из цикла «Стихи о Москве» («Облака - вокруг...», 1916) (I, 268).
,0 Неточно приведены две первые строфы из стих. 1913 г. «Уж сколько их упало в эту бездну...» (I, 190-191).
" См. примеч. 6 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 20.Х.44 г.
12 См. примеч. 5 к письму А.С. Эфрон А.И. Цветаевой от 16.IX.45.
А.И. Цветаевой
15 июля 1945
Родная Ася. Ко мне приезжал муж1, рассказал про всех, тороплюсь написать Вам: последнее письмо, вернее открытка, от Мура была получена в августе прошлого года. С тех пор известий нет. На все справки, наводившиеся мужем и девушкой, с которой Мур дружил2, поступил ответ: «в списках раненых и убитых не числится».
На вербной неделе от крупозного воспаления легких умерла Вера3. Умерла одна, в марийском селе, где находилась в эвакуации. Нюся4, бывшая в 20 километрах от неё, не знала.
Последнее, что известно о Коте5, это то, что после тяжелого ранения в обе ноги он находится на излечении в львовском госпитале. Но с тех пор известий нет.
О маме: место её смерти и погребения было известно Муру, с его слов известно мужу. Последнее её письмо, вернее — записка, адресованная папе и мне, находится у Мура. Он взял её с собой. Муж помнит её содержание. Все ли её рукописи целы, муж определить не в состоянии, но всё, что ему удалось спасти из когтей Ваших знакомых - Садовских6, - находится у него. Решительно все её вещи и все книги, оставленные мамой на хранение Садовским, были ими распроданы после её отъезда. В кн<ижных> магазинах Мур находил книги, надписанные ей и ею, но выкупить, конечно, был не в состоянии.
Последние мамины письма, полученные мною на Севере, её фотографии, письма и карточки Мура целы и находятся у Лили.
Что касается отъезда Марины на Сьель397, то помог ей в этом не Тренёв, а, как говорят, поэт Николай Асеев.
Только что получила от Бориса «Ромео и Ж<ульетту>», «Антония и Клеопатру» и книгу стихов8.
С мужем встретилась очень хорошо. Ни пропасти, ни даже трещины не прорыло между нами время эти годы. Ася, пишу коротко, чтобы не откладывать долго настоящего письма. Крепко обнимаю и люблю
Ваша Аля
’ М.И. Белкина ошибочно предполагает, что С.Д. Гуревич приезжал к А.С. Эфрон в августе 1945 г. (Белкина М. Скрещение судеб. М., 1988. С. 448).
2 Фамилия этой девушки неизвестна, имя ее - Рая. Она была как-то причастна к театру. В письме к сестре от 27.II.43 г. Г.Эфрон рисует ее облик: красивая, остроумная, самоуверенная, никого не уважает, но к нему относится как к умному, проницательному человеку и опасается его скептицизма. Он пишет: «Мое отношение к Рае <.. .> не отличается нисколько от того ощущения, которое я испытал бы, надев шикарный костюм и американские ботинки. Я воспринимаю ее тогда чисто декоративно; она - мое украшение. Подозреваю, кстати, что и она меня воспринимает так же!» (Эфрон Г. Письма. Калининград Моек, обл., 1995. С. 168-169).
3 Речь идет о смерти сестры С.Я. - Веры Яковлевны Эфрон.
4 Близкие никогда не называли старшую из сестер Эфрон, Анну Яковлевну Трупчинскую, Нюсей - всегда Нютей. Вероятно, это описка.
5 Речь идет о сыне В.Я. - Константине Михайловиче Эфроне.
6 У Бориса Александровича Садовского (1881-1952) - поэта, прозаика, литературного критика - и его жены Надежды Ивановны Садовской (1886-1942) М.И. Цветаева бывала в 1941 г. Они жили в одном из подвальных помещений Новодевичьего монастыря. Уезжая в эвакуацию, М. Цветаева оставила у Садовских часть своего архива, библиотеку и некоторые вещи,
7 А.С. с оглядкой на цензуру иносказательно передает дошедшие до нее сведения о виновниках гибели матери. По словам участника собрания, обсуждавшего вопрос о прописке М, Цветаевой, поэта и переводчика Петра Андреевича Семынина, именитый драматург, лауреат Сталинской премии Константин Андреевич Тренев (1876-1945) возражал против прописки в Чистополе недавней эмигрантки, жены и матери врагов народа. Поэт же Николай Николаевич Асеев (1889-1963), по болезни не пришедший на это собрание, прислал письмо с «некоей цитатой». В 1966 г. в разговоре со мной (Р. В.) вдова Н. Асеева, говорившая о М. Цветаевой грубо и неприязненно, сказала, что в письме мужа была цитата из толстовского «Люцерна», и мне сразу вспомнились слова оттуда: «Вот она, странная судьба поэзии <...> Все любят, ищут ее, одну ее желают в жизни, и никто не ценит этого лучшего блага мира, не ценит и не благодарит тех, которые дают ее людям» (ТолстойЛ.Н. Из записок князя Д. Нехлюдова. Люцерн // Толстой Л. Н. Собр. соч. М., 1948. Т. 2. С. 134). В конце жизни Н.Н. Асеев варьирует эту тему в стих. «Портреты»: «Зачем вы не любите, люди, своих неподкупных поэтов?» И далее идут строки о горестных судьбах поэтов, тех, которые, «...не сладив с судьбою, / От жизни смертельной обиды / Покончили сами с собою».
8 В 1944 г. отдельным изданием вышли в свет пастернаковские переводы трагедий В. Шекспира «Ромео и Джульетта» и «Антоний и Клеопатра», в 1943 г. -книга стихов «На ранних поездах».
А. И. Цветаевой
1 августа 1945
Дорогая Ася! Случайно и чудесно попал мне здесь в руки старый альманах «Наши дни» с пастернаковским «Детством Люверс» и воло-шинскими стихами1. Я Вам их (стихи) переписала и не сомневаюсь, что Вы им обрадуетесь - там Ваш Крым, Макс и молодость. До этого я получила бандероль со стихами Бориса и двумя книжечками его шекспировских переводов, через два дня - его письмо, а ещё через два дня - дали мне «почитать книжку», и эта книжка оказалась кусочком моего детства и маминой молодости — стихи Макса и проза Бориса.
Вы хорошо помните «Детство Люверс»?
t
Мне было лет десять или одиннадцать, когда этот же самый, вернее, такой же самый альманах «Наши дни» оказался в той небольшой комнатке в деревне Вшеноры2, где потом родился Мур. «Детство Люверс» читали и папа, и мама, много говорили о нём. Мама считала, что единственная неправильность повести — это возраст Жени Люверс. Там рассказана девочка лет 8-10, но никакие 13-14. А вообще, вещь эта ей безумно нравилась, я это прекрас- х.Б. Родзевич но помню3. И только теперь, только теперь, с
тех пор перечтя её, я поняла, что, прочтя её тогда, я всё поняла до такой степени по-своему, по-люверсовски, что — ничего не поняла.
В чём же было сходство госпожи Люверс с кухаркой Аксиньей? Я сидела на кровати с поднятыми ногами и читала «Детство Люверс». Мимо прошла мама, и я, совершенно неожиданно и чувствуя (значит, зная, что так — нельзя), спросила: «Мама, отчего вы так потолстели?» — «Оттого, что ты читаешь плохие книги», — ответила мама и выхватила «Люверс» у меня из рук. Это я прекрасно помню, как и то, что через несколько дней, во время прогулки, мама мне сказала, что у меня будет брат. Только тогда я и узнала, отчего её полнота, раньше -не знала, но чувствовала, что замечать её - нельзя.
Вы спрашиваете меня о герое «Поэмы Горы». Звали его — да и по сей день зовут — Константин4. Знаю его с 22-го или 23-го года — тогда он был молодой (приблизительно маминых лет, м. б., чуть моложе), среднего роста, русый, с чётким профилем, светлоглазый, красивый. Мать — русская, отец — поляк. Остроумный, с вкрадчивыми, кошачьими повадками, ласковый и чуткий. Как человек — полнейшее ничтожество, всегда подпадавший под влияние более сильных характеров5. Я тогда только что приехала, заболев туберкулёзом, из интерната6, где училась в классе, соответствовавшем 1 -му классу гимназии, к родителям, жившим в небольшом номере пражской гостиницы возле самой «Горы»7, и в самый разгар «Поэмы». Мы часто ходили с мамой на ту гору. Тогда были написаны «Поэма Горы» и «Поэма Конца»8. Я сразу невзлюбила Константина. Он часто бывал у нас, приносил мне шоколадных зверей с розовой начинкой, был ровно мил и остроумен с Серёжей и с Мариной. Я что-то чуяла, хмурилась и грубила. А у них были бесконечные прогулки по волшебному городу, у неё были прекрасные лирические стихи, много-много. Она творила Константина по своему образу и подобию, и тогда, пока, он был очень хорош. А потом - «Я взяла тебя из грязи — / В грязь родную возвращаю»9. Потом мы долго не встречались с ним. Родился Мур, которого мама хотела назвать Борисом в честь Бориса, а назвала Георгием в честь Победоносца. Появился Константин в Пари10, году в 25-м, уже совсем не тот, совсем не герой «Поэмы». Марина была совсем к нему равнодушна и радушна, я по-прежнему грубила и продолжала грубить до 37-го года. Году в 28—29-м он женился11 на очень скучной, скупой и бесцветной поповне, которая заикалась и звала его «к-к-котик». Родила ему дочку. В 34-м он разошёлся и с поповной, и с дочкой. Все эти годы он был в неплохих отношениях с Серёжей, но маму недолюбливал и побаивался. Перед моим отъездом он сошелся с одной, много раз замужней нашей приятельницей12, с которой проживает и по сей день, по слухам, в гостинице «Альбион». Но я его с 37-го года потеряла из виду. Всё это очень вкратце. Крепко обнимаю и целую.
Ваша Аля
1 В альманахе «Наши дни», 1922, № 1 были, кроме повести Б. Пастернака «Детство Люверс», напечатаны стихи М.А. Волошина «Дикое поле» и «Бегство».
2 Пригород Праги, где М.И. Цветаева жила с сентября 1924 г. до конца осени 1925 г.
3 В письме к Б.Л. Пастернаку от 14.XI.25 г. М.И. Цветаева пишет: «Жила эту зиму “Детством Люверс", изумительной, небывалой, еще не бывшей книгой» (VI, 242). «В его гениальной повести о четырнадцатилетней девочке все дано, кроме данной девочки, цельной девочки, то есть дано все пастернаковское прозрение (и присвоение) всего, что есть душа. Дано все девчончество и все четырнадцатилетие, дана вся девочка вразброд (хочется сказать: враздробь), даны все составные элементы девочки, но данная девочка все-таки не состоялась. Кто она? Какая? Не скажет никто. Потому что данная девочка - не данная девочка, а девочка, данная сквозь Бориса Пастернака: Борис Пастернак, если был бы девочкой, т. е. сам Пастернак, весь Пастернак, которым четырнадцатилетняя девочка быть не может. (Сбываться через себя людям Пастернак не дает. Здесь он обратное медиуму и магниту - если есть медиуму и магниту обратное.) Что у нас от этой повести остается? Пастернаковы глаза» (Цветаева М.И. Эпос и лирика современной России; V, 381).