5 Герой романа французской писательницы 3. Флерио (SenaTd Fleuriot; 1829— 1890) «Raoul Daubry: chef de famine» упомянут M. Цветаевой в мемуарной прозе «Дом у Старого Пимена»: «.. .из глубочайших недр моего младенчества встает <... > Рауль Добри из романа для девиц» (V, 112).
• Осенью 1902 г. врачи рекомендовали увезти заболевшую туберкулезом М.А. Цветаеву в Италию, и муж поехал с нею, с десятилетней Мариной и восьмилетней Асей в городок Нерви под Генуей, где все они остались на зиму, а в мае 1903 г. девочек отправили в Лозанну (Швейцария) в пансион сестер Лаказ.
А.И. Цветаевой
26 октября 1945
Дорогая Асенька, получила Ваши письма, посланные 22 августа и 9 сентября, одно из них — заказное. И заранее (потому что только завтра он будет), и запоздало (п. ч. не скоро получите) поздравляю Вас с днём рождения.
Боюсь, что поэтические мечты Бориса о переносе маминого тела — это только поэтические мечты41. Это дело связано с такими хлопотами и тратами, что ему его не поднять, «такому, как я его знаю», как говорят французы. Он и живой не смог ей помочь, и мёртвую не сдвинет с места. Но я считаю, что это непременно нужно будет сделать — нам, близким и родным ей людям. Вам и мне, когда мы сможем, папе и Муру, если они живы: мамино вечное желание при жизни, желание, которое она очень часто повторяла и нам с Муром, и папе, и друзьям, было, чтобы прах её сожгли в крематории2, она ни за что не хотела, чтобы её тело хоронили. Мне ужасно больно, что это её желание не смогло быть выполнено тогда. По-моему, мы должны будем его выполнить потом, когда сможем приняться за это дело, а урну с прахом установить на Ваганьковском кладбище — «Зори ранние - на Ва-ганькове»3, рядом с прахом её матери, которую она особенно часто и с особенной любовью, осознав её окончательно, вспоминала в последние годы (о матери, о Вас и о себе маленьких она написала несколько чудесных вещей (проза). Напишите, что Вы думаете по этому поводу.
Асенька, какие мы с Вами разные: Вас тянет в Елабугу, место, где она умерла, а у меня ужас и отвращение к этому городу. <Я> должна буду быть там и буду, раз должна. Но у меня такой ужас всего моего существа перед её смертью, перед этим местом, связанным только с её страданием и смертью, перед всем этим, что, не будь бы я должна, я никогда в жизни не поехала бы туда. Во всяком случае, жить там, где она умерла, я ни за что не хочу. Мне хочется жить там, где она жила. Для меня она всюду, где жизнь, но только не в могиле, только не в Елабуге. Асенька, я не могу толком объяснить, почему это так. М.. б., потому, что она, любя жизнь, но часто думая о смерти, смерти не боясь, боялась могилы, могильной земли - «Меня будут черви есть? ни за что — пусть меня сожгут!» — а для меня Елабуга — это именно могила, где её черви ели, где всё случилось так против её желания. Судьба, пусть. Но я всё ненавижу этот город.
Её письмо 10-го года, о к<отор>ом Вы упоминаете, но копии которого я не получила, каково бы оно ни было, - это совсем не то. Она была совсем не та в последние годы, её страдания не имеют ничего общего со страданиями подростка, которым она была тогда.
Стихи из Пушкинского цикла я получила. Они, по-моему, 36-го года4. Конечно, я их читала. Не помню, сколько стихотворений включал в себя этот цикл. По-моему, не меньше 12. Так — Пушкин и Пётр; замечательные «Старинная народная песнь» и «Писала я на аспидной доске...»5, а также «Стихи к дочери» не дошли до меня. Ещё, м. б., получу. Я Вам сама, по памяти переписывала несколько «Стихов к дочери» — получили ли? Получили ли посланные мной, случайно найденные в журнале стихи Волошина? Вообще, я вижу, что очень многие мои письма где-то залеживаются. Надеюсь, что рано или поздно они дойдут до Вас, как и Ваши - до меня.
Асенька, мои перспективы отъезда и вообще перехода с этой работы пока что очень призрачны. Муж очень хлопочет о переводе меня в Москву, но дело продвигается туго, т. ч. я совсем не знаю и не представляю себе насчёт дальнейшего. Подписанный мной договор с учреждением, в котором я работаю, связывает меня до августа 1947 г.6, но, м. б., мужу удастся расторгнуть этот контракт раньше, что мне очень хотелось бы. Если мне не удастся выехать к мужу, то, верно, придется обосноваться здесь, всё же работа по специальности, с продуктами легче, чем в других местах, от Москвы недалеко (ночь езды) и т. д., и пр<очее>, пока огляжусь. Вам я советую только к Андрюше ехать, в первую очередь, а там видно будет. Вы ведь так им нужны, а его тоску по Вас я по своей могу измерить. Я попрошу мужа выслать Вам денег, сколько он сможет, на случай дороги. Непременно напишите Андрюше насчёт денег. Они непременно должны у Вас быть. Весь свой скарб берегите, пока он Вам нужен на месте, и без колебаний выбросьте всё лишнее, как только тронетесь в путь. Спинной мешок и в крайнем случае одеяло, кроме всего того, что на Вас будет надето, вот и всё. Не убивайте себя в дороге вещами: и <вилка>, ложка и нож — вот и вся посуда. Попутчиц и попутчиков найдёте себе в новом направлении, одна не поедете. С Андрюшей договоритесь заблаговременно о Вашем приезде к нему, чтобы на случай его перемещения он телеграфировал Вам об изменении Вашего возможного маршрута. Непременно к нему, Ася, или возможно ближе к нему, чтобы в первую очередь быть с ним. А оттуда, когда всё это свершится, наладим и нашу с Вами встречу, и всё дальнейшее.
Что за портрет мамы в клетчатом платье? Если анфас, с седой прядью, с немного изменённым ретушью носом, то это — портрет, снятый очень скоро после рождения Мура, в 1924 г.7 У меня есть здесь такая её карточка, с надписью. Единственные её строки, что у меня — здесь — есть. Письмо о фибровом чемоданчике я не получила, но вкратце рассказали, что там было. Асенька, никакие фибровые и нефибровые чемоданчики не могли заставить маму никогда расстаться «с кошёлкою базарной», как ни сердились на неё за это папа и, особенно, Мур. И чтобы Вы не угрызались, я скажу Вам, что в Ваш приезд тогда8 мама Вам подарила не помню сколько, но сколько-то ночных рубашек. А потом одну из них она «пожалела» (она была в ней, когда родился Мур) и тихонько взяла обратно. Когда же Вы уехали,
она так долго терзала себя этой рубашкой и тем, как она пригодилась бы Вам, что я ещё и ещё раз вижу, какие вы обе родные сёстры, одна с чемоданом, который должен был бы остаться с той рубашкой, другая с рубашкой, которая должна была бы уехать в том чемодане.
Целую и люблю. Пишу часто. На днях пришлю Вам свой карандашный, хоть и непохожий, но портрет.
Ваша Аля
' Ср. в стих. 1943 г. Б. Пастернака «Памяти Цветаевой» 4-5-я строфы:
Ах, Марина, давно уже время,
Да и труд не такой уж ахти -Твой заброшенный прах в реквиеме Из Елабуги перенести.
Торжество твоего переноса Я задумывал в прошлом году,
Над снегами пустынного плеса,
Где зимуют баркасы во льду.
(Пастернак Б. Стихотворения и поэмы.
М., 1965. С. 567.)
2 Например, в письме от 10.V.25 г. О.Е. Колбасиной-Черновой: «“Тело свое завещаю сжечь" - это будет моим единственным завещанием» (VI, 744).
3 Две последние строки стих. «Облака - вокруг...» («Стихи о Москве», 1916) (I, 268).
4 Все «Стихи к Пушкину» (1-6) были написаны в июне-июле 1931 г., и лишь одно из стих, этого цикла «Народоправству, свалившему трон» - в июле 1933 г.
5Этимстих., посвященным Сергею Эфрону в 1920г., М.И. Цветаева собиралась открыть заказанный ей Гослитиздатом сборник стихотворений.
6 А.С. Эфрон говорит о сроке своего пребывания в лагере.
7Ошибка памяти: Георгий Эфрон (Мур) родился 1 февраля 1925 г.
• Речь идет о приезде А.И. в Медон в сентябре 1927 г.
Е.Я. Эфрон, З.М. Ширкевич и К.М. Эфрону 1 января 1946
Дорогие мои Лиля, Зина и Кот! Получила от вас однажды одну-единственную телеграмму, а больше ничего «в мой адрес» не поступало. Кроме того, от Мульки получила, тоже однажды, тоже одну-единственную и тоже телеграмму. Таким образом, узнала, что все вы живы, и временно успокоилась.
А если бы вы видели, какая в нашем цеху ёлка! Ужасно мне захотелось встретить этот новый (в седьмой раз, всё новый и новый и всё одинаковый!) год «по-настоящему». И я прямо с 1 декабря начала готовиться к празднику, заставляя решительно всех ёлочные игрушки делать после работы, и все делали, ворча, неохотно, вздыхая о прошлом, отворачиваясь от будущего. Из старого журнала «Смена», выкрашенного во все цвета радуги, наделали километры цепей, из старых коллективных договоров и стенгазет сооружали самолёты, собачек, кошек, домики, мельницы, балерин, хлопушки и вообще всё, что полагается.
Прослышав, что для начальственной ёлки свечи готовятся, мы и себе выпросили 6 штук, разрезали пополам, вышло 12 — одним словом, всё, кроме ёлки, готово, а вот самуюё ёлку достать труднее всего, п. ч. хоть в лесу живём, а в лес не ходим. Ну вот всё же выпросили себе одну, нам принесли, высоты и худобы необычайной, совсем лысую. Выпросили вторую, а та совсем кощей. Потом, уже 31-го, принесли сразу 5 мал мала меньше, хоть плачь. Ну, понарубили ветвей и из нескольких ёлок сделали одну, зато такую красавицу, прелесть! Пока убирали её игрушками, кошки забрались в цепи и поразодрали их, пришлось подклеивать. И вот, когда всё готово, двери распахиваются настежь и входит... нет, не Дед Мороз, значительно хуже! — начальник пожарной охраны! Короче говоря, мы его задобрили игрушками, отделавшись испугом до полуобморочного состояния.
Прослышав, что для начальственной ёлки свечи готовятся, мы и себе выпросили 6 штук, разрезали пополам, вышло 12 — одним словом, всё, кроме ёлки, готово, а вот самуюё ёлку достать труднее всего, п. ч. хоть в лесу живём, а в лес не ходим. Ну вот всё же выпросили себе одну, нам принесли, высоты и худобы необычайной, совсем лысую. Выпросили вторую, а та совсем кощей. Потом, уже 31-го, принесли сразу 5 мал мала меньше, хоть плачь. Ну, понарубили ветвей и из нескольких ёлок сделали одну, зато такую красавицу, прелесть! Пока убирали её игрушками, кошки забрались в цепи и поразодрали их, пришлось подклеивать. И вот, когда всё готово, двери распахиваются настежь и входит... нет, не Дед Мороз, значительно хуже! — начальник пожарной охраны! Короче говоря, мы его задобрили игрушками, отделавшись испугом до полуобморочного состояния.
А когда стемнело, зажгли свечи и все по-детски глядели на ёлку, и у всех в глазах отражались такие же огоньки, как давно бывало.
А.С. Эфрон. Лагерная фотография (1946-1947)Все всё вспомнили, и всем было грустно.
Сегодня веселились до упаду. В 12 ч. дня было кино. В столовой набилось людей, как семечек в стакане торговки. Ждём полчаса, час.
Нет напряжения. Наконец оно появляется, легкое, как крылья мотылька. На экране являются бледные тени имён режиссёров, кинооператоров, действующих лиц. Потом показывается какой-то расплывчатый силуэт не то капитана, не то майора, но госбезопасности. Потом всё исчезает с остатками напряжения вместе, из будки доносится явственно голос приезжего кинооператора: «к любимой матери такую работу!» Он является зрителям, как некий полубог, собирает звуковые киноманатки и... исчезает. Вот и вся картина. Называлась она, как говорили знатоки, «Поединок».
Вечером зато был концерт. Участники хоркружка с успехом продемонстрировали нам новогоднюю программу: «Догорай, моя лучина» и «В воскресенье мать старушка к воротам тюрьмы пришла». В заключенье спели ещё «Буря мглою» и руководитель кружка прочёл наизусть полуторачасовой отрывок, озаглавленный «Смерть Иоанна Грозного».
Словом, я давно так не веселилась. Оделась я во всё кобедниш-ное - была прекрасна, насколько возможно в данных условиях и в мои лета.
Теперь я вообще стала чувствовать себя лучше, а то все последние месяцы хворала, боялась, как бы не лёгкие, температура была такая, похожая. Нашла выход из положения, простой и чудесный, - перестала её мерить и над ней задумываться, в стиле «и никто не узнает, где могилка моя». Помогло. А вот с сердцем у меня нашли что-то сногсшибательное — склероз аорты. Единственный мой шанс на спасение и на неправильность диагноза - это то, что ослушавший меня врач, по-моему, просто ветфельдшер, лучше разбирающийся в заднем проходе лошади, чем в человеческом сердце. Работаю пока без всяких перемен, и жизнь идёт, как во сне. Только разве кто, раз в полгода, пришлёт телеграмму, да и то не по собственной инициативе, а так, выпросишь её с великим трудом у Бога и у людей.
Часто, часто думаю о вас всех, и так всё хорошо знаю и понимаю, как если бы мы были вместе, — а м. б. и ещё лучше, из моего «прекрасного далёка».
Совсем темно, и буквы мои, почти для меня невидимые, пляшут.
Крепко вас всех, мои родные, целую, желаю вам хорошо провести праздники, и не только праздники, но и будни.
Ваша Аля
От Аси довольно часто получаю письма и сама пишу так часто, как только возможно.
10.1. Зиночка, родная, вот как долго лежат без движения мои письма! Получила Ваши 2 открытки, последнюю сегодня, где пишете, что в больнице1. Ешё обидней, что я не дома и не могу помогать Вам. Надеюсь, что теперь Вы уже поправились. Куда уехала Люба?2 В Москве, видимо, была проездом? Зина, пожалуйста, пришлите мне Нинин адрес, я его никогда не могла запомнить и в конце концов потеряла. Или как-нб. дайте ей знать, чтобы она его прислала, а то никак не могу написать ей. Только сегодня получила её поздравительную телеграмму. <...> Мулька совсем меня забыл, мне это очень горько, но вполне понятно. Даже не месяцами, а годами исчисляется наша разлука, что же поделаешь! И я писать перестала впустую. Но всё равно время хоть и помаленьку, а идёт, и мы уже довольно скоро должны встретиться с вами. Обнимаю и целую моих родных.
Аля
’ З.М. Ширкевич с детства была больна костным туберкулезом; в результате лишений военного времени у нее началось обострение процесса.
2ЛюбовьЛонгва, отбывшая срок однолагерница А.С., которая до своего ареста была ученицей Е.Я. Эфрон.
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
16 февраля 1946
Дорогая Зина, дорогая Лиля, посылаю на ваше имя письмецо для Нины и прошу как-нб. передать. Адрес её я куда-то засунула так прочно, что разыскать невозможно, а на полученное наконец письмо хочется, хоть коротко, ответить.
У меня всё по-прежнему, только в последнее время стала прихварывать, заразившись Зининым примером. Но надеюсь, что теперь она уже совсем поправилась и давно дома. От Зины получила две открытки, обе из больницы. Теперь жду открытки домашней. У этих открыток Зининых один недостаток — тот же, что и у моих писем, — одни сплошные вопросы и никаких ответов — например: «как вы поживаете? как ваше здоровье? получаете ли письма?» и т. д. А по существу-то очень, очень мало и узнаёшь.
Короче говоря, писать мне решительно нечего. День за днём, день за днём идут настолько похожие друг на друга, настолько ничем не отличаются и не отделяются, что чувствуешь себя каким-то потонувшим колоколом или кораблём и потихоньку обрастаешь Аля с сестрой Ириной. 1919 илом и русалками Никаких звуков извне и никаких лучей. Хочется, наконец, выплыть на поверхность, поближе к солнцу. Хоть немного поплавать, ежели ты корабль, хоть немного звякнуть, если ты колокол. Потом мне хотелось бы послушать настоящей музыки, пусть в исполнении архаического репродуктора, висевшего когда-то у Лили в ногах, но чуть повыше. Потом в театр сходить хотелось бы тоже.
Но всё это пустяки. Живу, в общем, неплохо. Сыта, работаю в тепле, работа лёгкая и даже подчас творческая. А что однообразно - на то остаётся внутреннее разнообразие во всём его неискоренимом великолепии. Но, в общем, есть Бог и для бедных людей. Только успела я пожелать себе немного музыки, как открылась дверь, в неё вошла гитара, а за ней — старый, страшный, но по-своему величественный гитарист, похожий на дон- Кихота в последней стадии. Сыграл мне «Чи-литу», «Синий платочек», польку «Зоечка», вальс «На сопках», незаметно переходящий в «Дунайские волны», и в конце концов «Болеро». Встал, церемонно поклонился и сказал: «Больше ничем помочь не могу». Я поцеловала его в ужасную, морщинистую и колючую щёку и, честное слово, расплакалась бы, если бы слёзы все давно не иссякли. Передайте Нинке мою записочку. Крепко вас всех люблю и целую.
Пишите.
Аля
А.И. Цветаевой
3 марта 1946
Дорогая Асенька! Каждое моё письмо начинается однообразно — от Вас очень давно нет никаких известий, ни письма, ни открытки,
ничего абсолютно. И это тем более меня тревожит, что в них, давнишних Ваших письмах, сквозила большая усталость. Я боюсь, что Вы больны. Или, может быть, что-нибудь в моих письмах Вас рассердило? Последнее, что я от Вас получила, это ответ на моё письмо с фотографией Мура с медведем. С тех пор посылала Вам, среди прочего, свой карандашный портрет и карточку Серёжи и Константина'.
От мужа тоже очень давно не имею известий. Наша переписка прервалась очень вскоре после его приезда ко мне. Получила 2-3 письма, за которыми последовали 2-3 телеграммы нежного, но весьма лаконического содержания — и всё.
Сперва я безумно волновалась, думала, что с ним что-нибудь случилось, с большим трудом (это ведь связано с целым рядом формальностей) трижды телеграфировала Лиле и наконец узнала, что всё в порядке - он жив, здоров, работает на прежнем месте и т. д. Тогда я разозлилась и сама перестала ему писать. Увы, этот мой выпад он принял вполне хладнокровно, ибо так и не написал мне ни единой строчки за несколько месяцев. Очень это все обидно, Асенька!
Но Ваших писем я жду - жду с каждой почтой и не теряю надежды получить сразу много — м. б., они залежались где-нибудь — такой долгий путь от Вас ко мне. Хоть бы знать, доходят ли до Вас мои весточки.
Почти весь прошлый месяц проболела. Был очень болезненный приступ аппендицита — слава Богу, добрый врач разрешил лежать в общежитии и избавил от невыразимого уныния женской больничной палаты. Уход был обеспечен прекрасный, и обнаружилось в этой встряске много отзывчивых людей, почти и даже совсем друзей. Но это ещё не всё - когда успокоились боли (это второй приступ, первый был в Кисловодске, в год Вашего отъезда2), вдруг температура лезет до 39, я - в панике, п.ч. в больницу не хочется. Оказалась обычная мордовская малярия. Очень она меня потрепала за этот месяц. Второй день как я на ногах, худющая и, кажется, ешё длиннее стала, чем раньше была. Сама себе в таком виде и состоянии почему-то очень напоминаю папу.