Какая меня всегда тоска за душу хватает от казённых помещений и присущих им казённых же запахов — милиций, амбулаторий, контор и т. д. Сегодня просидела в амбулатории часа четыре подряд, в очереди разнообразных страждущих, - обросших щетиной мужчин, бледных женщин с развившимися волосами, подростков с патетическими веснушками на скуластых мордочках. Скамьи со спинками, отполированными спинами, плакаты «Мы излечились от рака», «Берегите детей от летних поносов», отполированные взглядами, ай-ай-ай, какая тоска! и все эти разговоры вполголоса о боли под ложечкой, под лопаткой, в желудке, в грудях, в висках, о боли, боли, боли! У меня тоже сердце болит тихой скулящей болью, но от этого обилия чужих болезней начинаю себя чувствовать неприлично-здоровой, хочется встряхнуться и удрать.
А зато как хороши гостиницы, пристани и вокзалы! И какая там иная тоска, живая, с огромными сильными крыльями, вот-вот готовая превратиться в радость, правда? и по силе не уступающая счастью. Тоска приёмных покоев совсем другая, заживо ощипанная и бесперспективная (чудесное словечко!). Осенняя муха, а не тоска.
Пишу тебе всякую несомненную ерунду. Кругом так шумно, тесно, неудобно, и, несмотря ни на что, так хочется хоть немного поговорить с тобой, т. е., вернее, смотря на всё, так хочется поговорить с тобой! Всё бы ничего, но я ужасно тоскую, грущу и по-настоящему страдаю о и по Москве. Как никогда в жизни. А ведь жила я там так мало, до 8-ми лет ребёнком и потом взрослой года три в обшей сложности, вот и всё. Это - самая страшная тоска, тоска - неразделённой любви, что ли! Сколько же я видела в жизни городов, стройных и прекрасных, сколько любовалась ими, понимала и ценила, но не любила, нет, никогда. И, покинув их, не больше вспоминала, чем декорации когда-то виденных пьес.
Но этот город — действительно город моего сердца, и сердца моей матери, мои город, единственная моя собственность, с потерей которой я никак не могу смириться. И во сне вижу - в самом деле, а не для красного словца - московские улицы, улички и переулочки, именно московские, а не какие-нб. другие. А вместе с тем жить в Москве я бы не хотела, не хотела бы, чтобы этот город стал для меня будничным городом нескольких привычных маршрутов. И с удовольствием — если бы жизнь моя была в моих собственных руках, жила и работала очень далеко от Москвы, и именно на севере, ещё севернее, чем здесь, - жила и работала бы по-настоящему, не так, как сейчас приходится. Книги писала бы о том, что немногим приходится видеть, хорошо писала бы, честное слово! Крайний Север - непочатый край для писателя, а никто решительно ничего настоящего о нём не написал.
А потом прилетала бы в Москву, окуналась бы в неё — и опять улетала бы.
Всё «бы» да «бы».
Крепко целую тебя. Спасибо тебе.
Твоя Аля
Б.Л. Пастернаку
5 мая 1950
Дорогой Борис! Огромная к тебе просьба: мне очень нужны мамины стихи: 1 — цикл стихов к Пушкину1, 2 — цикл стихов к Маяковскому2 и 3 — цикл стихов о Чехии3. Последний цикл написан был мамой в период захвата Гитлером Чехословакии. М. б. всё это есть у тебя, если нет, то может быть у Крученых4, у к<оторо>го много маминых вещей, рукописных и перепечатанных. Если нет ни у тебя, ни у Крученых, то есть у Лили в черновиках. Мне нужны обязательно все три цикла. Теперь так - если ты обратишься к Крученых, то очень попрошу тебя - не от моего имени. Мы с ним не очень ладим, и мне он может отказать, а тебе наверное нет. И последняя инстанция — Лиля. Там труднее всего, т. к. они обе устали, больны, им это очень утомительно и трудно, и кроме того действительно нелегко разыскать нужное в черновиках, если у них нет оттисков или хотя бы переписанного набело. Только мне очень хочется, чтобы все мамины тетради остались на месте, т. к. даже при самом бережном отношении что-нб. может пропасть, как это случилось с письмами, а рукописи — невосстановимы.
Я знаю, что тебе это будет очень трудно, но просить мне больше некого, т. к. только тебе могу доверить эту просьбу, во-первых, и вообще во-вторых, Очень прошу тебя, сделай это, и если возможно — поскорее.
Кроме того, если есть возможность, пришли немного хотя бы своих книг, т. е. книг своих стихов, у меня на руках осталось только надписанное тобою мне, а читателей, и среди них таких, которые заслуживают иметь твои книги, много. Если нельзя прислать несколько экземпляров, то пришли хоть немного, и я отдам в библиотеку, где часто тебя спрашивают и где нет ничего твоего.
Прости за эти трудновыполнимые просьбы. Один Бог знает, кажется, с какой радостью я всё это сделала бы сама!
Пишу тебе поздно вечером, в нетрезвом от усталости состоянии. Сегодня - день печати, и пришлось много поработать, да и от предмайской усталости ешё не очухалась. Время приближается к полуночи, а на улице ещё совсем светло. Если не теплом, так светом хороша северная весна. А она уже в полном разгаре. Совсем недавно осознала, почему именно весну я люблю меньше всех остальных времён года. С утра — снег огромными хлопьями, потом солнце проталкивается сквозь облака, тает, с крыш вода, под ногами лужи, проталины, ручьи. Потом резкий холодный ветер, гололедица, сосульки. Потом тёплый, ленивый и уже почти душистый ветерок, и вновь снег хлопьями, а затем дождит. И так - целыми днями и ночами. И вот, шла я по мостику через овраг, на меня накинулся влажный ветер и начал рвать с меня платок и хватать за колени, бросил мне в лицо несколько угрожающих пригоршней снега, заставил запахнуться и чертыхнуться. Ещё несколько шагов - овраг позади, тишина, солнце светит, всё кругом мирно, тепло и ярко. Весь предыдущий гнев оказался шуткой, м. б. даже инсценировкой! Тут меня и осенило, почему к весне я не так благоволю: она ведь женщина, настоящая, с вечной сменой настроений, с такой искренней лёгкостью переходящая от смеха к слезам, от слов к делу, и даже от поцелуев к пощечинам! Женщина, т. е. я сама, и поэтому только видимо я предпочитаю ей, со всей неустойчивостью её характера, определённость лета, выдержку осени и суровость зимы. (Последнее желательно в более умеренном климате!).
Скоро ледоход. Я впервые увижу его на такой большой реке. Енисей - огромный, шире Волги намного. Я боюсь ледохода, даже на Москва-реке. Это страшно, как роды. Весна рожает реку. Последний ледоход я видела в прошлом году на Оке, и мне было в самом деле и страшно и немного неловко смотреть, как на что-то личное и тайное в природе, несмотря на то, что всё было так явно!
У меня опять очередное несчастье — через две недели я буду без работы, т. е. нашему учреждению не на что нас, небюджетных, живущих на «привлечённые средства», — содержать. А работу найти очень трудно, почти невозможно. Господи, как жить, что делать, о какую стенку головой биться, и ума не приложу! М. б. за эти две недели что-нб. чудесным образом наклюнется, хотя шансов на это никаких. Никак не вылезу из серии плохих чудес, никак не попаду в хорошие! (чудеса).
Крепко тебя целую.
Твоя Аля
' По всей видимости, здесь имеется в виду цикл 1931 г. «Стихи к Пушкину».
2 У М. Цветаевой есть стих. 1921 г. «Маяковскому» («Превыше крестов и труб...» и того же названия цикл из семи стихотворений (1930).
3 «Стихи к Чехии» (1938-1939) - антифашистский цикл, написанный М. Цветаевой в дни, когда была расчленена, а затем оккупирована Чехословакия.
* Алексей Елисеевич Крученых (1886-1968) - поэт, художник, коллекционер. (См. о нем примеч. 24 к «Страницам былого». T. III. наст, изд.)
Е.Я. Эфрон
8 мая 1950
Дорогая Лиленька! Только что получила Вашу открытку от 2-го мая. Она дошла в рекордный срок, причём чисто случайно, т. к. сейчас, по случаю несомненной весны, погода в большинстве случаев нелётная и почта к нам прибывает очень нерегулярно. Большое Вам спасибо за то, что смогли передать письмо. Мне давно и бесконечно стыдно за все мои, такие трудновыполнимые, поручения. В самом деле, для меня это - настоящее мучение, а для Вас - и говорить нечего! Вечно сознаю Вашу беспомощность — все Ваши болезни и трудности, и вечно моя собственная беспомощность заставляет меня обращаться к Вашей. Пишу Вам поздно ночью, а за окном светло, то ли ещё, то ли уже.
Дни стали длинные и светлые, снег тает по-настоящему, и кое-где видна уже самая настоящая грязь. Лужи, ручьи, всё честь честью. В Красноярске уже лёд тронулся, значит, и у нас через недельку тронется. Даже не верится, глядя на безупречно-ледяную поверхность наших двух рек! О весне я Вам напишу в следующем письме подробно, она того стоит, а сейчас до того безумно устала, что она, весна, долгожданная, даже на ум нейдёт.
Я просила Бориса разыскать и прислать мне мамины стихи (циклы стихов) о Чехословакии, о Пушкине и о Маяковском. Они должны быть у Крученых, а если там не удастся, то я очень попрошу Зину помочь Борису найти их в том, что есть у Вас.
Я решила написать И.В.1 насчёт мамы, ведь в 1951 г. будет 10л<ет> со дня её смерти, а она сделала для родной литературы несколько больше, чем, скажем, Вертинский2, к<отор>ый преблагополучно подвизается в СССР. Недавно слышала по радио объявление о его концерте где-то в Красноярске. Мне бы очень хотелось, чтобы у нас вышла хоть маленькая книжечка её очень избранных стихов, ибо у каждого настоящего поэта можно найти что-то созвучное эпохе. Мне думается, что только И.В. может решить этот вопрос, но написать я могу, только приложив хоть несколько стихотворений, поэтому они мне так и нужны. Также мне думается, что письмо о ней (буду писать о ней и ни в коей степени о себе самой) дойдёт до назначения, я знаю, насколько он внимателен в таких вопросах. По крайней мере, буду точно знать, да или нет.
Цикл стихов о Чехии - почти последнее, написанное мамой. Они (стихи) должны находиться у Вас, только не знаю, есть ли перепечатанные или просто переписанные набело в одной из последних тетрадей (тамошних), в здешних — почти одни переводы. Только смотрите, чтобы Борис ничего не взял, он непременно потеряет, как потерял письма3.
С 1 июня меня увольняют с работы, т. к. наш клуб впал в окончательный дефицит и содержать сотрудников не на что. Совершенно не представляю себе своего дальнейшего существования — настолько, что даже не волнуюсь, ибо, если начну волноваться, то буду не в состоянии доработать положенный мне срок, т. е. май месяц. Работы по специальности больше не найти, а не по специальности - лес и колхоз, на что буквально сил нет.
В общем, обо всём на свете напишу поподробнее в сл<едующем> письме, а сейчас прямо валюсь с ног от усталости — 1 мая, 5 мая -день печати, 7 мая — день радио, 9 мая — день Победы: монтажи, лозунги, масса работы без передышки с увольнением в перспективе! Крепко вас, мои родные, целую.
Ваша Аля
1 И.В. Сталину.
2 Александр Николаевич Вертинский (1889-1957) - эстрадный певец, вернувшийся из эмиграции на родину в 1943 г.
3 История пропажи писем М. Цветаевой к Б. Пастернаку рассказана им в гл. «Три тени» автобиографического очерка «Люди и положения» (1957).
Б.Л. Пастернаку
7 июня 1950
Дорогой Борис! Получила твоё письмо, и второе со стихами, и только сейчас осознала, до какой степени разрознено всё мамино. То, что переписал Крученых, лишь незначительная часть пушкинского цикла, а не то что «первая» или «вторая». Там было не менее десяти стихотворений — я, конечно, могла бы восстановить в памяти хоть названья, если бы голова не была сейчас так заморочена и не похожа на самоё себя.
Когда я думаю об огромном количестве всего написанного ею и потерянного нами, мне страшно делается. И ещё страшнее делается, когда думаю, как это писалось. Целая жизнь труда, труд всей жизни. И ещё многое можно было бы разыскать и восстановить, и сделать это могла бы только я, единственная оставшаяся в живых, единственный живой свидетель её жизни и творчества, день за днём, час за часом, на протяжении огромного количества лет. Мы ведь никогда не расставались до моего отъезда, только тогда, когда я уехала, она писала без меня, и то уже совсем немного.
Я никогда не смогу сделать этого, я разлучена с её рукописями, я лишена возможности разыскать и восстановить недостающее. Я ничего не сделала для неё живой, и для мёртвой не могу.
Мне очень понятно всё, о чём ты говоришь. Конечно, тогда ты не мог увидеться с родителями, тогда ещё казалось, что главное хорошее — впереди, тогда ещё многое «казалось», а жизнь проходила, и для многих — прошла уже. Как же тяжело чем дальше, тем больше сталкиваться с невосстановимым и непоправимым.
Я ужасно устала. Такая длинная, такая тёмная и холодная зима, постоянное, напряжённое преодоление её, а теперь вот весна — дождь и ветер, ветер и дождь, вздыбившаяся свинцовая река, белые ночи, серые дни. Ледоход начался 20 мая, и до сих пор по реке бегут, правда всё более и более редкие, всё более и более обглоданные, льдины. Пошли катера, этой или будущей ночью придёт первый пароход из Красноярска. Но пока что нигде никакой зелени, по селу бродят грустные, низкорослые, покрытые клочьями зимней шерсти коровы и гложут кору с жердей немудрёных наших заборов.
Одним словом, мне ужасно кюхельбекерно и скучно - надеюсь, что только до первого настоящего солнечного дня.
Пишу тебе ночью. Без лампады. Спать не хочется, и жить тоже не особенно. Тем более что живётся так нелегко, так дёрганно и так неуверенно! Утешаю себя мудростью Соломонова перстня, на котором было начертано, как известно из Библии и из Куприна, — «и это пройд'т». Нежеланье жить пройд'т так же, как желанье, да и как сама жизнь. И ты отлично понимаешь, что такая нехитрая философия навеяна вот этой самой белой ночью, вот этим самым атлантическим ветром, вот этим самым ливнем, пронзающим всю нахохлившуюся природу.
И сквозь всё это - архангельским гласом гудок парохода -первый гудок первого парохода. Значит, пришёл «Иосиф Сталин», теплоход, чьим капитаном - наш депутат, о встрече с которым я тебе как-то писала.
Сбилась с ног окончательно со всеми своими неполадками с работой и квартирным вопросом, который здесь острее и необоснованней, чем в Москве. В каких углах, хибарах и странных жилищах я только не побывала! Но всё ничего, только бы солнца! У меня без него какая-то душевная цинга развивается!
Книгу, о к<отор>ой пишешь, ещё не получила, жду с нетерпением и вряд ли отдам. Самой нужны стихи. По уши увязла в прозе.
Спасибо тебе за всё, за всё, мой дорогой. Как только у меня что-нб. «утрясётся», напишу тебе по-человечески, а сейчас только по-дождливому пишется. Очень люблю тебя за всё.
Твоя Аля
Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич
18 июня 1950
Дорогие мои Лиля и Зина! Давным-давно нет от вас ничего, и я, беспокоясь и волнуясь, всё же и сама ничего не писала, т. к. опять выдался такой сумбурный и занятой период, что успевала только думать о вас урывками, а написать хоть открытку не удавалось. И вот в первую свободную минутку пишу через пень-колоду свои каракули, чтобы расспросить о ваших делах и вкратце рассказать о своих. Во-первых — очень-очень соскучилась и стосковалась о вас, так безумно хотелось бы хоть денёк побыть с вами, возле вас. Так часто и с такой любовью думаю о вас, вспоминаю и во сне вижу. Неужели не приведётся нам больше встретиться иначе, чем в письмах или во сне? Дорогие мои, думаю и знаю, что и вы часто думаете обо мне и что не пишете из-за занятости, усталости и из-за того, что ежедневное в жизни так часто удаляет, отдаляет нас от главного!
Ледоход начался у нас только 20 мая, говорят, что это ещё достаточно рано для здешних краёв. Сперва тронулся Енисей, через два дня — Тунгуска. Льдины неслись с безумной скоростью в течение приблизительно 20 дней — сперва сплошной лавиной, потом нагромождением ледяных глыб, потом всё более заметной делалась вода и всё более редкими — льдины. Предпоследние плыли почерневшие, обглоданные дождём, водой и ветром, а последние походили на каких-то декадентских лебедей, красивых и хрупких, — таяли они на глазах и вряд ли добрались до моря. Погода всё время стояла препротивная, холодная, ветреная, то снег, то дождь. И только последние три дня настала настоящая весна, почти лето, тепло, ясно, солнечно, и сразу всё преобразилось, стало почти привлекательным. Но всё же ужасно, ужасно то, что я настолько крепко привязана всей душой и всей памятью своей, детской и сознательной, к Москве, как к чему-то своему, родному, незаменимому и неповторимому, что по-настоящему ничто меня больше не радует и не привлекает, хоть и понимаю всё разумом, и принимаю, и даже любуюсь, но не сердцем, а глазами и рассудком. Самое забавное в этом то, что если бы и была у меня такая возможность, то жить в Москве ни за что бы не хотела и работала бы непременно где-нб. на периферии, но возможность Москвы непременно должна была бы быть в моей жизни, для того чтобы в любых условиях я чувствовала бы себя почти совсем, а м. б. и совсем, счастливой. Но что говорить о счастье, если я совсем забыла вкус его, и то, что в прошлом было таким естественным, в будущем и настоящем кажется только несбыточным и нереальным! Да и не только кажется.
Навигация началась в первых числах июня - пошли сперва местные катера, баржи и т. п. мелочь, а потом и красноярские долгожданные пароходы. Когда пришёл первый, «Иосиф Сталин», - всё население бросилось на берег, это был настоящий праздник. Девушки надели кобеднишние платья и шёлковые чулки, очевидно, чтобы не поразить проезжающих и приезжающих своим обычным, затрапезным видом, одним словом, «людей посмотреть и себя показать». Теперь уже три парохода прошли Туруханск, направляясь ещё севернее, до Дудинки, и два из них идут обратно, в Красноярск, отвозя толпы зимовщиков южнее, южнее, к теплу и солнцу после такой тёмной, такой долгой, такой суровой зимы! Сесть на первые пароходы, направляющиеся на юг, очень трудно, люди сутками дежурят на пристани.