История жизни, история души. Том 1 - Ариадна Эфрон 9 стр.

мясо. Короче:) _

27-говночь, кутру, арест Али. - М<осковский> У<головный> Р<озыск>. Проверка паспортов. Открываю - я. Провожаю в темноте (не знаю, где зажиг<ается> электр<ичество>) сквозь огромную чужую комнату. Аля просыпается, протягивает паспорт. Трое штатс<ких>. Комендант <...> - А теперь мы будем делать обыск. -(Постепенно - понимаю.) Аля - веселая, держится браво. Отшучивается. Ноги из-под кровати, в узких “ботинках". Ноги - из-под всего. Скверность - лиц. вол-чье-змеиное. — Где же В<аш> альбом? — Какой альбом? — А с фотокарточками. — У меня нет альбома. - У каждой барышни должен быть альбом. (Дальше, позже. -Ни ножниц, ни ножа... Аля: - Ни булавок, ни иголок, ничего колющего и режущего.) Книги. Вырывают страницы с надписями. Аля, наконец со слезами (но и улыбкой): - Вот, мама, и Ваша Colett поехала! (Взяла у меня нй ночь Colett - La Maison

de Claudine.) _

Забыла: последнее счастливое видение ее - дня за 4 - на Сельскохоз<яи-ственной> выставке, «колхозницей», в красном чешском платке — моем подарке. Сияла.

Хочет уйти в «босоножках» (подошвы на ремнях) - Муля убеждает надеть полуботинки. Нина Ник<олаевна> (Клепинина. - В.Ш.) приносит чай и дает ей голубое одеяло - вместо шали.

Всех знобит. Первый холод. Проснувшийся Мур оделся и молчит. Наконец слово: Вы - арестованы. Приношу кое-что из своего (теплого). Аля уходил, не прощаясь! Я: Что ж ты, Аля, так, ни с кем не простившись? - Она, в слезах, через плечо - отмахивается» (Швейцер В. Быт и бытие Марины Цветаевой. М., 2002. С. 470-471).

7 Франц Кафка (1883-1924) - австрийский писатель, родился и жил в Праге. М. Цветаева писала В.Л. Андрееву 4.XII.37 г. в трагический для нее период вско^ ре после того, как 10.Х.37 г. С.Я. Эфрон вынужден был бежать из Франции, а ей пришлось пережить обыск в доме, допросы в полиции; после того, как в парижской прессе появились порочащие Сергея Яковлевича статьи и многие соотечественники стали ее избегать: «Если можете - достаньте где-нибудь Le Proces -Kafka (недавно умершего изумительного чешского писателя - это я - в те дни. А книга эта была последняя, которую я читала до. Читала ее на Океане - под блеск, и шум, и говор волн, - но волны прошли, а процесс остался, И даже сбылся <.. .> ЧтоС<ергей> Я<ковлевич> ни в какой уголовщине не замешан, Вы, конечно, знаете» (VII, 648). Для Цветаевой несомненна аналогия положения ни в чем не повинного героя романа, преследуемого и гибнувшего, с положением С. Эфрона.

8 Роман английского писателя Оскара Уайльда (1854-1990).

9Габриель Сидони Колетт (1873-1954) - французская писательница. В августе 1939 г. М. Цветаева читала книгу Colett «La Maison de Claudine» («Дом Клоди-ны»),

10Ева Кюри (1904-2007) — писательница, журналистка, дочь нобелевского лауреата Марии Склодовской-Кюри (1867-1934), автор книги «Madame Curie» (Paris: Gallimars, 1938). В письме от 3.X.38 г. М. Цветаева писала А.А. Тесковой: «Прочтите книгу <...> Eva Curie - Madame Curie, лучший памятник дочерней любви и человеческого восхищения» (VI, 463).

А.И. Цветаевой34

20 октября 1944

Родная Ася, Ваши открытки и письма получаю хотя и с опозданием, но регулярно. Вчера получила... июльскую открытку. Пишу Вам постоянно, надеюсь, что хоть теперь мои письма доходят до Вас. Письмо с Вашим силуэтом до меня ещё не дошло). С каким трогательным терпеньем Вы пишете мне! Так мне, терпеливо и упрямо, писала мама, долго не получая от меня ни слова, пока не наладилась наша связь. У меня тоже нет ни строчки её, я оставила её письма и фотографии у подруги на Севере, боясь растерять все в долгой дороге, и хорошо сделала. Как она одета на той фотографии, что у Вас? Если в полосатой вязаной кофточке с открытыми руками, то это снимок приблизительно того времени, когда Вы гостили у нас. Мне столько нужно написать о ней, что не знаю, за что хвататься. О её смерти мне сообщили [ 1 строчка утрачена - истёрлась]. Мне писали, что она [половина строки утрачена] писательским турне в прифронтовую полосу1, я верила. Но меня тревожило её молчание, она никогда не оставляла меня так долго без писем. В конце августа наша швейная мастерская переехала в новое место, там было очень хорошо, сплошные берёзы, простор. Новые, пахнущие смолой цеха. Я шила на конвейере. И вот кто-то, терпеливо и упрямо, стал окликать меня по имени: «Аля, Аля!» Я сперва откликалась, потом, убедившись, что галлюцинирую, перестала отвечать, даже когда над самым ухом звал кто-нибудь реальный. Это было в последние дни августа, когда смерть гналась за ней. Потом прошло совсем. Я вспомнила об этом зове через год, когда наконец добилась отЛили и мужа правды. Лиля писала, что мама умерла после короткой болезни, муж коротко сообщал о её смерти и ещё: «Мур отметил это место. Кончится война, мы поедем с тобой туда». Чудесное письмо написала мне моя подруга Нина, очень любившая маму. И мама её любила. Она писала о том, что чувствовала, что не заслуживала этой любви, она такая маленькая и незаметная. Она постоянно действенно помогала ей, когда мама осталась одна, т. е. только с Муром.

Мой муж и Нина всячески старались её удержать в Москве, отговаривали от эвакуации. В последний ве<чер> в Москве Нина случайно зашла к ней. Она была в полубезумном состоянии, только что поссорилась с Муром, к<отор>ый не хотел ехать. Укладывала в чемодан какие-то грязные тряпки, пихала всё ненужное, что попадало под руку. Зашли ещё две какие-то женщины [примерно 3 слова истерты] не знала. Они все начали [истерто слово] уговаривать не ехать, убеждали; убедили нако<нец>. Нина сговорилась с мамой о том, что следующий вечер проведут вместе2. А утром мама с Муром уехали. Все веши мама отдала кому-то, каким-то незнакомым людям. Смерть гналась за ней. Я не знаю ничего о её днях в Чистополе и Елабуге, кроме того, что ты написала мне со слов Бориса. И вместе с тем я знаю всё. Потому что я её знаю, как будто бы сама родила её. Своим нутром, сердцем, кожей, костями, плотью и душой, каждой кровинкой знаю её лучше и глубже, чем она сама себя знала.

[Край листа оборван, начало текста отсутствует] особенно остро, вспо<минаю> её смерть перед сном, совсем засыпая, и тут же просыпаюсь от ужаса, какой-то нечеловеческой жалости, и рано утром, только открою глаза. Вы пишете, что Мур лицом на неё похож, а я душою. Нет, Ася. Душа у неё была страстная, творческая. А я тихая, и не творчество у меня, а восприимчивость. Восприимчивость огромная, ещё усугубленная этими годами жизни в себе. Вот когда я её окончательно осознала. Я очень прошу Вас, Ася, пережить это тяжелое время, дожить до нашей встречи. Я решила жить во что бы то ни стало. Моя жизнь настолько связана с её жизнью, что я обязана жить для того, чтобы не умерло, не пропало бесповоротно то её, то о ней, что я ношу в себе. Вы пишете - страшно осиротеть под старость. И мне страшно моё сиротство. Всё расширяется — именно расширяется, а не сужается — круг одиночества. Но я много унаследовала от неё и качеств, и недостатков. [Примерно подстроки утрачено] за мой характер, за её щедрость, и <боятся> за её скорую и злую реплику. А сколько я должна Вам рассказывать о ней. С тех пор, что я её помню (а как ни странно, я помню её не только со свое<го>, но и с её детства!), как сильно в ней было чувство смерти. Помните её ранние стихи к Марии Башкирцевой3, Ане Калин4, и так — через всю её жизнь. Её отклики на смерть Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Рильке, Блока, Брюсова, Белого, «Живое о живом»5. Немедленная реакция всего её существа на каждую смерть. Как она страдала о брате Андрее! А когда я ей из Москвы написала о том, что умерла Сонечка Голлидэй, - помни-т<е>, она отозвалась взволнованными письмами и написала о ней большую вещь, которую не успела мне прочесть. О, какая необычайно тихая приехала она к нам в Болшево — я Вам писала об этом. Она казалась кроткой, как Вы. Как меня мучает сознание того, что я больше никогда не обниму её крепко, не поцелую её рук («у меня руки моего отца», — говорила она) — немного квадратной формы, с коротко остриженными ногтями, огрубевшие от работы, терзает меня.

Асенька, здесь большой перерыв в письме, сегодня уже 26-ое. Кончаю наспех. Вкратце о себе и своих делах. Я должна была быть в Москве уже в июле6, но поездка моя откладывается или отменяется совсем. Последнее письмо от мужа получила 4 июля, он, видимо, уехал к Сереже7. От Мура писем не получаю с весны. Лиля и Зина не пишут совсем. Обо мне не беспокойтесь, я жива и здорова. Поправилась после болезни. Работаю по специальности, отношение ко мне хорошее. [3 строки текста утрачены, истёрты. Далее текст частично восстановлен поверх написанного рукой А. И.] любим друг друга [два слова утрачены] очень прошу Вас беречь себя, такую нам всем оставшимся в живых необходимую. Я Вам буду кофты вязать, носки и чулки, я уже готовлю Вам всякие подарки, как маме готовила.

Планов у меня на будущее никаких нет, конкретно ничего себе не представляю [подстроки утрачено]. Пришлите мне на всякий случай адрес Андрюши.

Люблю.

Ваша Аля 353637

альбом» открывается словами: «Посвящаю эту книгу блестящей памяти Марии Башкирцевой» и сонетом «Встреча», также ей посвященным. К ней обращено и стих. 1912 г. «Он приблизился, крылатый...».

эАнна Самойловна Калин (1896-1984) - гимназическая подруга сестер Цветаевых. Однако А.С. ошиблась: в стихах, ей посвященных: «Эльфочка в зале» и акростихе «Акварель», тема смерти отсутствует.

5 Непосредственным откликом на смерть поэтов были: посвященные «австрийскому Орфею» Райнеру Марии Рильке (1875-1926) поэтический реквием-поэма «Новогоднее» и очерк «Твоя смерть» (оба - 1927); написанный сразу после гибели Владимира Владимировича Маяковского (1893-1930) цикл из семи стих.; также семь стих. (1921), написанных сразу после смерти Александра Александровича Блока (1880-1921); мемуарные очерки: «Герой труда» (1925), посвященный Валерию Яковлевичу Брюсову (1873-1925), «Пленный дух» (1934) - Андрею Белому (1880-1934) и Максимилиану Александровичу Волошину (1878-1932) - очерк «Живое о живом» и стихотворный цикл «lei - Haut» (оба - 1932).

Пушкину М.И. Цветаева посвятила в молодости стих. «Встреча с Пушкиным» (1913), а в 1937-м опубликовала цикл из шести стих. «Стихи к Пушкину», мемуарную прозу «Мой Пушкин» и статью «Пушкин и Пугачев».

Стихотворные и прозаические произведения, посвященные М.Ю. Лермонтову, неизвестны.

6Срок пребывания А.С. Эфрон в лагере истекал в августе 1947 г., почему она надеялась на досрочное освобождение в июле 1944 г., непонятно.

7 То есть арестован.

А.И. Цветаевой

22 декабря 1944

Родная Асенька, от Вас около 2 месяцев не было писем, делалось жутко. Сегодня получила сразу три. Получила письмо из Куйбышева с маминым перерисованным портретом1, изумительно схожим. Только вчера писала Вам о том, что тот — мамин Ваш силуэт из апрельского письма36 -единственное изображение Вас и мамы, и то - тень. Спасибо за всё. Напрасно сердитесь на поверхностность моих писем. Узнав о смерти мамы, я целый год молчала, я не могла об этом говорить, и сейчас тоже непобедимо трудно. В моих детских воспоминаниях я не одна, там и она, и вы все, а когда я одна, приближаюсь к её последнему одиночеству, то ужас и непреоборимая боль и волосы на голове шевелиться начинают. То, давнее, отстоялось, это — кипит, и вновь и вновь обжигаюсь по самое сердце, когда пишу Вам про то последнее, что мне известно. С получения Вашего первого сюда письма писала Вам по два раза в месяц (больше некогда — надеюсь, что все дошло). Пишу обычно без разбора, все, что вспоминается. К маминому портрету мне сделают рамку. Та карточка 39-го года, что Вам послали, не московская, она привезла их с собою (паспортные), очень неудачные и карикатурно-непохожие (или карикатурно-похожие).

Она была вовсе не такая. Я уже писала много раз Вам о поразительной молодости её облика. Возраст сказался только в отяжелевшем овале, даже не отяжелевшем, а закруглившемся (одно из редких прежних «кокетств» — это чтобы лицо было худое; ей не нравилось, что овал - круглый, и даже когда-то глотала какие-то пилюли, чтобы похудеть, а сама всегда была такая же тоненькая, египетский мальчик). Глаза были по-прежнему яркие, молодые губы. Волосы с сильной проседью, с косым пробором, подстриженные под мочку (к<о-тор>ой, помнишь, не было?) ушей. Сильно седеть начала с 34-35-го года. Когда мы встретились в Москве, её седина меня не поразила, значит, она сравнительно с мартом 1937 г.3 не поседела. О её приезде и нашей встрече писала Вам несколько раз. Писала и о том, что в Москву она приехала, простившись с молодостью, да и не только с этим, а и со всем тем. Это не было «до свиданья», а именно — «прощай» и «прости». Стала носить очки, которые раньше только во время работы [слово утрачено] чтения носила. Некрасиво низко на лоб повязывала выцветшую косынку. (Ту женщину, о которой пишет Борис4, не узнала, я уверена, только из-за близорукости. Она всю жизнь даже хороших знакомых не узнавала часто, а тут, в этом хаосе! Нет, Ася, знайте раз и навсегда, что она была в здравом уме и твёрдой памяти. Исстрадалось сердце, порвались нервы, но голова всегда оставалась ясной. И в ту самую минуту.) Перед уходом из Елабуги она написала Сереже, и мне, и Муру отдельно. Мы с Сережей не получили5. Хранилась записка у Мура, где она теперь - не могла добиться ни у Мура, ни у мужа. Муж её читал, он нам расскажет. Рукописи её целы пока, и ничтожная часть фотографий. Самые живые, ценные у меня пропали вместе с негативами. Она по-прежнему пила черный кофе, курила из некрасивых старых мундштуков, котор<ые> постоянно теряла, вечерами читала в постели и что-нибудь грызла в это время (это у нас называлось «ублаженье» — какой-нб. изюм, подгнившие яблоки и вообще всякую дрянь). Так и засыпала с книгой, в очках, при свете и с «разинутой пастью»6, как говорил С<ережа>. Вставала очень рано — эта привычка началась с того дня, как Мур стал ходить в школу. Первые дни в Болшеве, пока ещё не начала ежедневно работать, ходила как потерянная.

Первая работа здесь была для журнала, в котором я сотрудничала7, - переводы Лермонтова на французский. Т<ак> к<ак> я уехала,

это не было напечатано8. Она писала мне, что года через 2 к ней опять обратился редактор, но они с ним, конечно, не сговорились. Она отказалась менять какую-то строфу и не разрешила печатать стихотворение с какими бы то ни было изменениями9.

Кто был тот человек, к<отор>ый возражал против её пребывания в Чистополе? Напишите. Все её письма и карточки оставила на Севере, т. к. знала, что в дороге все порастеряется, и хорошо сделала, т<ак> ч<то> только по памяти могу цитировать и после рассказать их и письма Мура.

Я получила первую её мелко исписанную открытку и заплакала оттого, что радость, делаясь непривычной, ранит. В ответ на это она писала10: «Я от каждого участливого слова, просто от ласковой интонации плачу, даже в общественных местах, давясь слезами, открывая рот, как рыба. А собеседник не знает, куда девать глаза. Глубокая израненность». Ася, Вы уже собираетесь бороться с чужими «я» в этой ненаписанной книге. По-моему, просто нужно записывать всё, что помним, что другие помнят о ней, а чужие «я», включая и наши, и так поблекнут по сравнению с ней. Целую. Люблю. Пишу. [Дальше оторвано.]

1 Карандашный рисунок, перерисованный А.И. Цветаевой с одной из последних карточек сестры, хранился у Е.Я. Эфрон, впоследствии он мною (Р.В.) был подарен Музею М. Цветаевой в Болшеве.

2 См. Т. Ill наст. изд.

3 То есть со времени, когда А.С. рассталась с матерью, уехав в СССР.

4 Имеется в виду Б.Л. Пастернак.

s Е.Я. Эфрон и З.М. Ширкевич, хранившие архив М. Цветаевой, предсмертной записки М. Цветаевой мужу и дочери, по их словам, не видели. Сохранились сделанные рукой З.М. Ширкевич копии трех предсмертных записок: сыну, Н.Н. Асееву и сестрам Синяковым - и копия еще одной записки, начинающаяся словами «Дорогие товарищи!..»

В предсмертном письме М. Цветаевой к сыну есть слова: «Передай папе и Але - если увидишь, - что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик...» (VII, 709).

6 Это выражение связано с домашним прозвищем М. Цветаевой - Рысь: у рыси, естественно, не рот, а пасть.

7 Для журнала «Revue de Moscou», выходившего в Москве на французском языке, М. Цветаева в июле-августе 1939 г., живя в Болшеве, перевела на французский двенадцать стих. М.Ю. Лермонтова: «Сон» («В полдневный жар...»), «Казачью колыбельную песню», «И скучно, и грустно...», «Любовь мертвеца», «Прощай, немытая Россия...», эпиграмму («Под фирмой иностранной иноземец...»), «Родину», «Предсказание», «Выхожу один я на дорогу...», «Смерть поэта», «Опять народные витии...», «Нет, я не Байрон...».

8 Из переведенных М. Цветаевой стихотворений были опубликованы лишь три: «И скучно, и грустно...», «Смерть поэта» и «Нет, я не Байрон...» (Revue de Moscou. 1939. № 10).

3 В письме дочери от 23.V.41 г. М. Цветаева пишет: «...недавно телефсон-ный> звонок из “Ревю де Моску” - у них на руках оказались мои переводы Лермонтова, хотят - Колыбельную Песню, но - “замените четверостишие”. - “Почему?” - “Мне оно не нравится". И так далее. Я сказала: “Я работала для своей души, сделала - как могла, простите, если лучше не могу". - И всё. - Не могу же я сказать, словами сказать, что мое имя - достаточная гарантия» (VII, 753). А.С. считала, что разговор, о котором пишет ее мать, мог происходить с главным редактором журнала «Revue de Moscou» Михайловым (Цветаева М. Письма к дочери: Дневниковые записи. Калининград Моек, обл., 1995. С. 76).