А в чем? Саблин тайком присматривался к Климу. Поначалу Нина отказала ему, но он сумел настоять на своем. И дело было не в деньгах — она прогнала его, когда он был богат. Наверное, секрет крылся в личном обаянии, а этим качеством Саблин никогда не обладал.
Тут бесполезно обижаться на судьбу: кому-то дано танцевать, а кто-то будет сидеть в углу; кто-то обладает легким характером, а кто-то уродился педантом и занудой. Саблин смирился со своей ущербностью точно так же, как с хромотой.
Вечера он проводил с Ниной и Климом — в их компании он хотя бы немного оттаивал. Играли на янтарный портсигар: в карты почти всегда выигрывал Рогов, а в шахматы — Саблин.
— Неправильная это игра, — сердился Клим после очередного разгрома. — Надо ввести в шахматы фигуру дракона: чтобы борьба велась ради него, а не ради уничтожения живой силы. Уничтожение — это грубо и глупо. Должен быть приз.
В этом и заключалась беда Саблина: он не понимал, за что ему надо бороться.
Клим и Нина жили от него через стену, и по ночам Саблин изнемогал, слыша отзвуки чужой страсти. Ему хотелось ударить кулаком в хлипкую перегородку, наорать на них: «Вы ведь в гостях, черт бы вас подрал!» Утром Нина выходила из комнаты — невыспавшаяся, но с особым, счастливо-отрешенным выражением на лице. Саблин угрюмо смотрел на нее, едва сдерживаясь, чтобы не спросить: «Что, интересно, вы будете делать, если забеременеете?»
А потом появлялась Любочка — заботливая, как садовница:
— Саблин, ты лекарство принял? Не забывай, пожалуйста. И когда пойдешь на службу, надень двое варежек, чтобы руки не застыли.
Хорошо, пусть будет побег, долгие недели во вшивых поездах, постоянная опасность быть ограбленным или убитым… Пусть будет фронт, обстрелы, обыски… но когда все это останется позади, не пожалеет ли он о своем решении? Не сойдет ли с ума от тоски по Любочке, по Нижнему Новгороду, по работе? Там, на другой стороне, доктор Саблин не сможет прийти в больницу и сказать: «Поставьте меня хирургом: клянусь, я умею резать аппендициты». Кем он будет? Куда приткнется? Кому он нужен — хромой, стеснительный, нелюдимый?
Глава 33
1
Раньше девяти часов утра вставать не имеет смысла — всё равно темно, а электричества по утрам не бывает: таков большевистский закон природы.
Половина завтрака своя, честно заработанная в «Нижегородской коммуне», — морковный чай и кусок хлеба от мороженой буханки, купленной две недели назад за сто рублей. Вторая половина подана кузиной — долька лимона, сыр и сливочное масло.
— Что ты стесняешься принимать от меня подарки? — дразнила Клима Любочка. — Считай, что Бог к тебе неравнодушен и Ему нужен посредник, чтобы передать тебе лимон к чаю. Не будет же Он сам этим заниматься.
У Господа дурное чувство юмора: уж если присылать кого-нибудь с провизией — так адмирала Колчака. Судя по плакатам именно он забрал все продовольствие в России — у него и шампанское, и сосиски есть. Но адмирал застрял где-то на Урале, и к обеду ждать его не приходилось.
В одиннадцать выйти из дому. Может, остальные люди на земле произошли от обезьян или от Адама с Евой, а жители Совдепии точно имели в родословной хомяков. Они все время искали еду, и если обнаруживали, то прятали в мешки, пусть не в защечные, а заплечные. На пути в редакцию, например, была чудная вегетарианская столовка — как туда не заглянуть? В столовке все ужасно дорого, но это единственное место в Нижнем Новгороде, где можно поесть без мандатов и профсоюзных билетов.
Столовку, к сожалению, закрыли в связи с ограблением: у входа топтался строгий милиционер. Ну и ладно, пообедать можно в Доме журналиста…
Ох, черт, черт… Там уже выстроилась огромная очередь полумертвых душ, половина из которых явно не умела не то что писать статьи, но даже читать.
— Плита сломалась, только через час отремонтируют.
Что ж, придется идти на службу.
В редакции холодно, как на Чукотке. Столы завалены полосками газетного срыва и узкими гранками с отпечатками пальцев. Сотрудники вот уже час отогревали дыханием самодельные рыжие чернила.
— Рогов, вы опоздали! — возмутился Сережа Сотов, чернозубый молодой человек с непонятной должностью. Он вечно за всеми следил, его опасались, а Антон Эмильевич, имевший нюх на полезных людей, называл Сережу только по имени-отчеству.
Сотов вытащил из кармана красный карандаш и подошел к громадному картону, висящему на стене. На одной половине было написано: «Слава честным труженикам!», а ниже шел список тех, кто приходил в редакцию раньше, а уходил позже Сотова. На другой стороне: «Позор тунеядцам и лодырям!» Список лодырей возглавлял Рогов — кто же еще?
Поставив напротив его фамилии еще один жирный крест, Сережа приказал всем записываться на субботник.
— Куда направляют? На кондитерскую фабрику? — осведомился Клим.
Девчонки-корректорши засмеялись:
— Размечтался! Вагоны разгружать…
— Тогда я занят.
Сережа пока был не уверен, можно ли привлечь его к ответственности: у Рогова имелся иностранный паспорт и, кажется, он знал Троцкого. Сотов решительно направился в кабинет к Антону Эмильевичу и долго ему жаловался. Ответственный секретарь публично — чтобы его никто не обвинил в кумовстве — сделал выговор племяннику:
— Клим, у нас тут команда! А ты — единоличник…
— Да это не команда, а секта. Кто еще будет наносить себе увечья во имя идеи?
— Ты контрреволюционер! — ахнул Сотов.
Наплевать на него. Лучше пойти в бухгалтерию и осведомиться, когда привезут капусту, обещанную профсоюзом. Ее пришлют завтра, но не журналистам, а караулу: редакцию «Нижегородской коммуны» охранял пулеметный расчет — чтобы белогвардейская сволочь вдруг не захватила газеты.
Гонорар бы получить… Счета на выплату подписывала заведующая финансовым отделом — боевая подруга заслуженного каторжанина, который умер за свободу в прошлом веке. Она посмотрела на счет, вытерла перо о юбку и написала: «Выдать».
— Послушайте, Рогов, ну на что вам столько денег? Куда вы их денете?
О, не беспокойтесь, товарищ заведующая! Все, полученное из ваших прелестных рук, будет потрачено на самые низменные нужды, а именно на покупку не сильно изношенных ботинок.
Антон Эмильевич осуждающе следил за племянником через открытую дверь. Да, Климу было неохота работать, да, ему хотелось домой, к печке. Но он все-таки направился к подоконнику с насмерть замерзшим фикусом, сел на стул с отломанной спинкой и, расстегнув верхнюю пуговицу пальто, принялся за письмо машиниста мелкосортного прокатного стана — с пожеланиями скорейшего выздоровления товарищу Ленину.
Это была любовная лирика высшей пробы! Знал бы Владимир Ильич, сколько пламенных строк посвятил ему Клим Рогов, он бы непременно ответил ему взаимностью и приказал выдать ботинки бесплатно. Но кто расскажет вождю о трудовом подвиге скромного журналиста?
Пришел военрук, красивый мужчина в папахе, — дамская часть редакции засуетилась. Расселись в кружок, у корректоров уже были подкрашены губы. Интересно, где они берут помаду?
Военрук зачитал приказ № 4 Комитета по военным делам Нижегородской губернии:
— Во всех бюро обучать пению революционных песен. Пение же бессодержательных песен дореволюционного периода, если таковое существует, прекратить.
Революционных песен никто не знал.
— Переписываем слова, — распорядился военрук.
Но это невозможно — чернила опять замерзли.
— Тогда учим песни наизусть!
На втором куплете замерз сам военрук.
— На сегодня все. Вопросы есть?
Корректоры подняли руки, чтобы задать вопросы, но Сережа их опередил:
— Если нам не выделят дров для отопления редакции, я отказываюсь от места и ухожу на фронт.
Наврал, конечно. Но было бы хорошо, если бы его угрозы подействовали.
Вечерело. Редакция отправилась по домам. На обратном пути Клим опять заглянул в Дом журналиста: очередь все так же стояла, двери были закрыты.
— Когда будут кормить?
— Не знаем.
— А чего стоите?
— А вдруг?
К нему подошел беспризорник и подмигнул. Объяснений не требовалось. Надо идти за чумазым отроком в подворотню: там наверняка топчется неприметный гражданин, у которого есть к Климу дело.
Хорошо быть молодым и здоровым: это выглядит чрезвычайно презентабельно и денежно — мальчишки, служащие на посылках у спекулянтов, всегда выберут тебя в толпе и приведут к вожделенной гречке, толченым сухарям или настоящим березовым поленьям. А тем, кто выглядит попроще, остается надеяться только на столовки: рынки — все без исключения — закрыты. Впрочем, если тебя принимают за денежный мешок, риск получить по голове сильно возрастает, — так что идешь и не знаешь, кто ждет тебя за углом.
2
— Софья Карловна?! Вы?
Графиня прижала палец к губам и только после того, как вознагражденный мальчик умчался, протянула Климу руку.
— Там, в очереди, стоял чекист, который обыскивал наш дом. Я боялась, что он узнает меня, если я подойду к вам. Как вы поживаете?
Она очень постарела, но тем не менее выглядела внушительно: старинная, но добротная кротовая шуба, платок поверх бархатной шапки, детские саночки на веревке.
— Вы-то как? — спросил Клим. — Мы с Ниной вас везде искали.
Лицо графини просветлело.
— Она жива? А я свечку за упокой ставила: прочла в газете, что бедных Жору и Елену убили, думала, что и Нину тоже…
Клим рассказал ей, что с ними произошло.
— Так это вы украли ее из-под ареста? — удивилась графиня. — Не откажите в любезности, пойдемте к нам в гости. Я живу у Анны Евгеньевны — вы ее знаете? Нет? Напрасно, великолепная старуха — таких уже больше не будет.
— А Юлия Спиридоновна тоже с вами?
Графиня отвела глаза:
— Она умерла после налета на наш дом. Чекисты ее… Впрочем, вам не нужно знать подробности. — Софья Карловна сжала кулачки в шерстяных перчатках и с неожиданной злостью добавила: — Они хотят присвоить себе нашу красоту, нашу силу, и делают это самым дикарским способом — съедают сердце врага.
3
Софья Карловна и Анна Евгеньевна жили в бывшей кухаркиной комнате с окном, наполовину вросшим в землю. Сам особняк превратился в казарму: теперь в княжеских покоях в три яруса стояли солдатские нары.
В комнате старушек в одном углу были развешены иконы, в другом — портреты погибших на войне сыновей. Анна Евгеньевна — полная от водянки, с разросшимся мягким горлом — церемонно поклонилась Климу:
— Рада гостям.
— У нас температура никогда не опускается ниже плюс пятнадцати, — рассказывала графиня, зажигая спиртовку. — Задняя стена соседской печи приходится на нашу комнату; сосед, старший интендант, возмущается, что нам бесплатно достается его тепло, но что он может поделать?
Почтенные дамы зарабатывали тем, что обшивали своих «квартирантов». Формы у солдат не было: Реввоенсовет обещал прислать особые красноармейские шинели и суконные островерхие шапки с красной звездой, но дальше обещаний дело не пошло.
— А с обувью у них вообще беда, — качала головой Софья Карловна. — Валенки только у комиссаров, сапоги — у кавалеристов, остальные в лаптях.
Старушки трогательно заботились друг о друге.
— Анна Евгеньевна, я вам сахарину к чаю принесла.
— Что вы, вместе будем пить! Вам самой поправляться надо.
С соседями они не общались, мало куда ходили и питались из солдатского котла. Новости тоже черпали от «квартирантов».
— Ленин сказал, что к весне число бойцов Красной армии нужно довести до трех миллионов, — сказала Климу Софья Карловна. — Я не понимаю, зачем он хочет превратить работающего мужика в вооруженного дармоеда?
— Чего вы не понимаете, Софа?! — Анна Евгеньевна отложила шитье. — У них массовое дезертирство, значит, опять требуется проводить мобилизацию. Рекруты сидят без оружия и амуниции — их забрали предыдущие дезертиры. От голода и безделья они разбегаются, и всё начинается заново. Надо постоянно наращивать количество призывников, а это означает, что в стране будет много ртов и мало рабочих рук.
Дамы вежливо спорили друг с другом и старательно доказывали то, с чем обе были согласны.
Они не изменяли своей привычке к элегантности: в комнате у них была идеальная чистота, пол выметен, дверные ручки начищены, и — что самое удивительное — воздух пах хвойной эссенцией.
Когда-то Клим посмеивался над графиней, а теперь вдруг понял, что именно требовательность в отношении приличий позволила ей и ее подруге поддерживать в себе чувство собственного достоинства.
Клим принес им со двора деревянную колоду и помог распилить ее, чтобы старушки могли нагреть воды и постирать. Софья Карловна долго благодарила его:
— Вот спасибо! А то самим очень тяжело с пилой справляться.
— Я в молодости окончила курсы хирургических сестер, и профессор учил нас делать ампутации, — сказала Анна Евгеньевна. — Он говорил: «Пилите кость, как будто это бревно». Откуда ж мне было знать, как пилить бревна? Теперь, когда зубья застревают в колоде, я все время вспоминаю, как надо обходиться с берцовыми костями.
Клим обещал заглянуть к ним вместе с Ниной.
— Только когда будете стучаться, не спрашивайте, дома ли мы, — предупредила Анна Евгеньевна. — Вдруг нас арестуют и будут поджидать наших знакомых?
— Анечка, ну что вы говорите! — всплеснула руками графиня.
— Нет-нет, пусть молодой человек зря не рискует. Надо сначала спросить, кто живет в этом доме, и если назовут наши фамилии, тогда можно входить.
Софья Карловна пошла провожать Клима до ворот. Полная луна сияла над черно-белым городом, под ногами скрипел снег.
— Очень хорошо, что я встретила вас, — тихо сказала графиня. — Анна Евгеньевна умирает… Знаете, я хожу по улицам, смотрю на людей, и у меня ощущение, что они доживают последние дни. Вчера была на кладбище: сколько там знакомых фамилий! Весь цвет Нижнего Новгорода перебирается на Петропавловское — без наследников, без состояния… Мы не просто умираем, мы вымираем бесследно. Сколько вам лет?
— Двадцать девять.
— А мне шестьдесят пять. У меня погибли все — муж, сын… У меня никогда не будет единокровных внуков, я нищая, мои дни сгорают… Но я хочу жить! Скажите мне, что вы собираетесь делать?
— Весной мы уедем, — признался Клим. — Я, Нина и доктор Саблин.
— Куда?
— Мы пока не решили.
— В Новороссийск! — горячо шепнула Софья Карловна. — Там на рейде стоят корабли союзников — я точно знаю: мне наш интендант говорил. А оттуда можно перебраться во Францию. Вы возьмете меня с собой?
Клим смутился:
— У нас нет денег, и мы пока не придумали, откуда их возьмем.
Софья Карловна вынула из кармана маленький бархатный мешочек и вложила его в руку Клима:
— Эти бриллиантовые серьги моя мать подарила мне на свадьбу. Я думаю, за них можно выручить большую сумму.
— Но как же…
Это казалось невероятным: графиня, никогда не любившая Клима, вдруг доверила ему свои последние сбережения?
— Берите безо всяких клятв и объяснений, — сказала Софья Карловна. — Я по-прежнему не одобряю вашего образа жизни, но раз вы не бросили Нину, значит, вы принадлежите к благородному сословию. А это не царский двор и не дворянское звание: это братство людей высокой культуры и чувства долга.
4
Невероятно счастливый день — после семи забыли отключить электричество.
— Зря радуетесь: наверняка у кого-нибудь обыск будет, — мрачно предрекала Мариша, но на ее слова никто не обратил внимание. Клим, Нина и Саблин были слишком возбуждены известиями от графини.
— Как она умудрилась спрятать эти серьги? — ахала Нина, разглядывая переливающиеся на свету бриллианты. — А ведь говорила мне, что у нее ничего не осталось.
Любочка позвала их ужинать. Антон Эмильевич по обыкновению рассказывал истории:
— Думаете, всеобщая трудовая повинность и продразверстка — это изобретение большевиков? Как бы ни так. Это все то же старое доброе тягло, существовавшее в Московской Руси. Тяглом обкладывали не человека, а территорию, а там уж вы сами поделите, кто что будет выполнять и сколько платить. Если работа не будет сделана — всем батогов. Только раньше освобождение от тягла давала государева служба, а сейчас — членство в партии.
Дома дядя Антон уже не вспоминал о «команде» и «единоличниках» и мог позволить себе критику правительства.
Клима раздражала его болтовня. Ему хотелось поскорее укрыться у себя и как следует обдумать: кому и как продать серьги? сколько примерно можно за них получить? как обезопасить себя, чтобы не наткнуться на чекистскую засаду?
— Папа, бог с ним, с этим тяглом, — сказала Любочка. — Ешь, а то все остынет.
Внезапно с улицы раздались шаги. Потом громкий стук в дверь. Клим похолодел: «Обыск! Куда серьги прятать?» Он вскочил, но Любочка остановила его:
— Сиди. Мариша, спроси, кто там?
Клим тайком передал Нине серьгу: если одну найдут — может, вторую удастся сохранить? Она сунула ее за край чулка. А что, если ее саму будут обыскивать?
Нервы были напряжены до предела. Мариша загремела засовами. Чей-то голос, скрип половиц…
— Вы тут ужинаете? — проговорил краснолицый человек, заглядывая в столовую. Это был Петрович — тот самый военный, с которым Клим играл в преферанс.
— Ося! — завизжала Любочка и бросилась ему на шею.
5
После ужина Осип и Любочка ушли к себе в комнату и что-то долго обсуждали. Нина несколько раз подходила к их двери и возвращалась в столовую бледная и встревоженная: