О Фотографии - Сьюзен Сонтаг 6 стр.

Сюрреализм — буржуазное недовольство, и если его поборники считали свое недовольство универсальным, то это лишь подтверждает его буржуазность. Как эсте­тика, стремящаяся быть политикой, сюрреализм дела­ет выбор в пользу обездоленных, в пользу прав неофици­

альной, несанкционированной реальности. Но скан­дальные темы, облюбованные сюрреалистской эстети­кой, оказываются, в общем, обыденными тайнами, кото­рые пытался скрыть буржуазный социальный порядок: секс и бедность. Эрос, возведенный ранними сюрреали­стами на вершину табуированной реальности, которую они желали восстановить в правах, сам был частью тай­ны, обусловленной социальным статусом. На краях со­циального спектра он, кажется, цвел пышным цветом: низы и знать рассматривались как природно-либертин-ские слои, а среднему классу для сексуальной революции пришлось потрудиться. Класс был самой большой загад­кой: неистощимый гламур богатых и власть имущих, не­прозрачная деградация бедных и отверженных.

Отношение к реальности как к экзотической добы­че, которую должен выследить и поймать усердный охотник с камерой, определяло характер фотографии с самого начала. Им же отмечено слияние сюрреалисти­ческой контр-культуры с разрушением социальных норм среднего класса. Фотографию всегда интересо­вала жизнь верхов общества и самых низов. Докумен­талисты (в отличие от придворных фотографов) тя­нулись к низам. Больше века они крутились около угнетенных, присутствовали при сценах насилия — с исключительно чистой совестью. Социальные невзго­ды побуждали благополучных к съемке — безобидному хищничеству. Им хотелось задокументировать скры­тую реальность, точнее, скрытую от них.

Взирая на чужую реальность с любопытством, от­странение, профессионально, вездесущий фотограф ведет себя так, как будто эта деятельность преодоле­вает границы классовых интересов, как будто его точ­ка зрения универсальна. На самом деле изначально фотография утвердилась как продолжение глаз бур­жуазного фланера, чье восприятие так хорошо передал Бодлер. Фотограф — это вооруженная разновидность одинокого гуляки, разведывающего, выслеживающе­го, бродящего по городскому аду, — праздный согляда­тай, он открывает город как арену роскошных крайно­стей. Жадный наблюдатель, понаторевший в чуткости, фланер находит мир «живописным». Открытия бод-леровского фланера разнообразно удостоверены ре-портажными снимками уличной жизни Лондона и пляжных сцен, сделанными в 1890-х годах Полом Мар­тином, снимками Арнольда Джента в Чайна-тауне Сан-Франциско (оба работали скрытой камерой), су­меречным Парижем с убогими улицами и захудалыми лавками, снятыми Эженом Атже, драмами секса и оди­ночества в альбоме Брассая «Paris de nuit»* (1933)» изо~ бражением города как театра несчастий в «Голом горо­де» (1945) Уиджи. Фланера привлекает не официальное лицо города, а его темные неприглядные углы, его бес­призорное население — неофициальная реальность за

* «Ночной Париж» (фр.).

буржуазным фасадом, которую фотограф схватывает, как сыщик преступника.

Вернемся к «Киноператору»: война китайских пре­ступных кланов оказывается идеальным сюжетом. Она совершенно экзотична и потому заслуживает съемки. Успех фильма, снятого героем, отчасти обеспечен тем, что сам герой (Бастер Китон) совсем не понимает свое­го сюжета. (Он не понимает даже, что его жизнь в опас­ности.) Неисчерпаемый сюрреальный сюжет — «Как живет другая половина». Это простодушно-прямое на­звание Джейкоб Риис дал своей книге с фотография­ми нью-йоркской бедноты в 1890 году. Фотография, задуманная как социальный документ, выражала в принципе позицию среднего класса, совмещавшую в себе страстность и всего лишь терпимость, любопыт­ство и безразличие — то, что принято называть гума­низмом, — и трущобы представлялись ему самой ув­лекательной декорацией. Современные фотографы научились, конечно, копать глубже и ограничивать свои сюжеты. Вместо апломба «другой половины» мы имеем, например, «Восточную Сотую улицу» (книгу Брюса Дэвидсона с фотографиями Гарлема, опубли­кованную в 1970 году). Обоснование прежнее: фотогра­фия служит высокой цели — обнаружению скрытой правды и сохранению исчезающего прошлого. (К то­му же скрытая правда часто отождествляется с исчеза­ющим прошлым. В1874-1886 годах обеспеченные лон­

донцы могли делать пожертвования на Общество для фотографирования реликвий старого Лондона.)

Начав с городской тематики, фотографы вскоре уяс­нили, что природа так же экзотична, как город, а се­ляне не менее живописны, чем обитатели трущоб. В 1897 году сэр Бенджамин Стоун, богатый промыш­ленник и консервативный член парламента от Бир­мингема, основал Национальную фотографическую ассоциацию с целью документирования постепенно отмиравших традиционных английских церемоний и сельских празднеств. «Каждая деревня, — писал Сто­ун, — имеет свою историю, которую можно сохранить с помощью фотоаппарата». Для родовитого фотогра­фа конца XIX века, такого как ученый граф Джузеппе Примоли, уличная жизнь бедноты была не менее ин­тересна, чем времяпрепровождение аристократов его круга: сравните его фотографии свадьбы короля Вик­тора Эммануила и его же — неаполитанской бедноты. Чтобы фотограф ограничил свою тематику причудли­выми обычаями своей семьи и окружения, требовалась социальная оседлость, как это было в детстве у талант­ливейшего Жака-Анри Лартига. Но в принципе каме­ра делает каждого туристом в чужом мире, а в конце концов — и в своем.

Возможно, первый целеустремленный взгляд вниз — это 36 фотографий «Уличной жизни в Лондо­не» (1877-1878), сделанных британским путешествен­ником и фотографом Джоном Томсоном. Но на каж­

дого фотографа, специализирующегося по бедным, приходится множество других, ищущих экзотику в более разнообразных проявлениях. Сам Томсон — хо­роший тому пример. Прежде чем заняться бедными у себя на родине, ему пришлось повидать язычников — результатом путешествия были четырехтомные «Ил­люстрации Китая и его народа» (1873-1874). А после книги об уличной жизни лондонской бедноты он об­ратился к домашней жизни лондонских богачей: око­ло 1880 года он дал начало моде на домашние фото­портреты.

С самого начала профессиональная фотография предполагала, как правило, широкий диапазон классо­вого туризма, и большинство фотографов совмещали обзоры социальных низов с портретированием знаме­нитостей и товаров (высокая мода, реклама) и этюдами обнаженной натуры. Многие образцовые биографии фотографов XX века (к примеру, Эдварда Стейхена, Билла Брандта, Анри Картье-Брессона, Ричарда Аведо-на) отмечены внезапными сменами социального уров­ня и этического содержания тематики. Может быть, самый наглядный такой переход — это переход от до­военной к послевоенной фотографии у Билла Брандта. От прозаических снимков нищеты в Северной Англии времен Депрессии к стильным портретам знаменито­стей и полуабстрактным ню — путь неблизкий. Но в этих контрастах нет ничего специфически индивиду­ального и даже противоречивого. Переходы от низкой

реальности к гламурной — это часть самой динамики фотографического предприятия, если только фото­граф не замкнулся в своей одержимости (как Льюис Кэрролл с девочками или Диана Арбус с празднующи­ми Хэллоуин).

Нищета не более сюрреальна, чем богатство, тело в грязных отрепьях не более сюрреально, чем принцес­са в бальном наряде или девственно-чистая ню. Сюр­реальна же — дистанция, проложенная и перекрытая фотографией: социальная дистанция и дистанция во времени. С точки зрения фотографа из среднего клас­са, знаменитости также занимательны, как парии. Фо­тографу необязательно смотреть иронически, умно на свой стереотипный материал. Вполне можно обойтись почтительным, благоговейным интересом, в особен­ности к самым обыкновенным объектам.

Ничто не может быть дальше от утонченности Аве-дона, чем портреты Гитты Карелл, фотографа венгер­ского происхождения, снимавшей знаменитостей муссолиниевской эпохи. Но ее портреты выглядят те­перь такими же эксцентричными, как аведоновские, и гораздо более сюрреальными, чем того же перио­да снимки Сесила Битона, работавшего под сильным влиянием сюрреализма. Помещая своих персонажей в причудливые, роскошные декорации (например, пор­трет Эдит Ситуэлл 1927 года или Кокто 1936-го), Битон превращает их в слишком однозначные, неубедитель­

ные фигуры. А невинная покорность Карелл желанию ее генералов, аристократов и актеров выглядеть ста­тичными, собранными, шикарными обнажает жест­кую, точную правду о них. Почтение фотографа сдела­ло их интересными, время — безвредными, слишком человечными.

Некоторые фотографы заявляли себя учеными, дру­гие — моралистами. Ученые составляют инвентарь мира, моралисты сосредоточены на трудных случаях. Пример фотографии как науки — работа Августа Зан-дера, начатая в 1911 году: фотографический каталог не­мецкого народа. В противоположность рисункам Геор­га Гроса, отразившего дух и разнообразие социальных типов Веймарской Германии в карикатурах, архетипи-ческие картины Зандера, как он их называл, подразуме­вают псевдонаучную нейтральность, подобную той, на какую претендовали скрыто сектантские типологиче­ские науки, расцветшие в XIX веке, — такие как френо­логия, криминология, психиатрия и евгеника. Зандер выбирал модели не столько за их типические черты, сколько из соображений (справедливых), что лицо от­крывается камере не иначе как социальная маска. Каж­дый сфотографированный индивидуум был знаком профессии, класса, занятия. Все его модели типичны, равно типичны для данной социальной реальности — их собственной.

ные фигуры. А невинная покорность Карелл желанию ее генералов, аристократов и актеров выглядеть ста­тичными, собранными, шикарными обнажает жест­кую, точную правду о них. Почтение фотографа сдела­ло их интересными, время — безвредными, слишком человечными.

Некоторые фотографы заявляли себя учеными, дру­гие — моралистами. Ученые составляют инвентарь мира, моралисты сосредоточены на трудных случаях. Пример фотографии как науки — работа Августа Зан-дера, начатая в 1911 году: фотографический каталог не­мецкого народа. В противоположность рисункам Геор­га Гроса, отразившего дух и разнообразие социальных типов Веймарской Германии в карикатурах, архетипи-ческие картины Зандера, как он их называл, подразуме­вают псевдонаучную нейтральность, подобную той, на какую претендовали скрыто сектантские типологиче­ские науки, расцветшие в XIX веке, — такие как френо­логия, криминология, психиатрия и евгеника. Зандер выбирал модели не столько за их типические черты, сколько из соображений (справедливых), что лицо от­крывается камере не иначе как социальная маска. Каж­дый сфотографированный индивидуум был знаком профессии, класса, занятия. Все его модели типичны, равно типичны для данной социальной реальности — их собственной.

Взгляд Зандера нельзя назвать суровым, он терпи­мый, не оценивающий. Сравните его фотографии «Циркачи» с циркачами Дианы Арбус или дамами полусвета у Лизетт Мод ел. У Зандера люди смотрят в объектив, так же как на снимках Арбус и Модел, но их взгляд не открывает внутреннего состояния. Зандер не искал секретов, он наблюдал типическое. Обще­ство не содержит тайны. Как Эдуард Майбридж рас­сеял заблуждения относительно того, что всегда было открыто глазу (как скачет лошадь, как движется чело­век), разложив движение на достаточно длинную по­следовательность моментальных снимков, так и Зан­дер стремился пролить свет на социальный порядок, атомизировав его, представив в виде множества соци­альных типов. Неудивительно, что в 1934 году, через пять лет после опубликования его книги «Лицо наше­го времени», нацисты изъяли нераспроданные экзем­пляры и уничтожили печатные формы, положив ко­нец портретированию нации. (Зандер, остававшийся в Германии при нацистах, переключился на пейзаж­ную фотографию.) Проект Зандера ликвидировали как «антиобщественный». Антиобщественной наци­сты сочли саму идею фотографии как беспристраст­ной переписи населения — ввиду ее полноты любые комментарии или даже суждения оказывались из­лишними.

В отличие от большинства фотографов-документа­листов, видевших главным своим сюжетом либо бед­

ных и прежде обойденных вниманием, либо знаме­нитостей, Зандер намеренно сделал свою социальную выборку необыкновенно широкой. Он снимает бюро­кратов и крестьян, слуг и светских дам, промышленни­ков и заводских рабочих, солдат и цыган, актеров и про­давцов. Но это разнообразие не исключает классовой снисходительности взгляда. Зандера выдает его эклек­тический стиль. Некоторые фотографии небрежны, беглы, натуралистичны; другие наивны и неуклюжи. Многие, снятые на плоском белом фоне, кажутся поме­сью хорошего полицейского со старомодным студий­ным портретом. Зандер без стеснения приспосабливал свой стиль к рангу фотографируемого. Люди умствен­ного труда и богатые чаще сняты в помещении, без бу­тафории. Они говорят сами за себя. Рабочие и люм­пены — обычно в характерной для них среде (часто на воздухе): она определяет их место, говорит за них, слов­но не предполагается, что они обладают индивидуаль­ностью, естественной у представителей среднего и высшего классов.

На снимках Зандера каждый на месте, никто не те­ряется, не затерт, не отодвинут в сторону. Кретин сфо­тографирован так же бесстрастно, как каменщик, без­ногий ветеран Первой мировой войны — как здоровый молодой солдат в мундире, сердитые студенты-ком­мунисты — как улыбающиеся нацисты, крупный про­мышленник — как оперная певица. «В мои намере­ния не входит ни критиковать, ни описывать этих

людей», — сказал Зандер. Можно было ожидать, что, фотографируя людей, он не ставил себе целью крити­ку, но интересно, что, по его мнению, он их и не опи­сывал. Его соглашение с моделями не наивно (как у Карелл), а нигилистично. Несмотря на социальный ре­ализм, собрание его работ — одно из самых абстракт­ных в истории фотографии.

Трудно представить себе, чтобы такой детальный систематизацией занялся американец. Большие фо­тографические портреты Америки — как «Американ­ские фотографии» Уокера Эванса или «Американцы» Роберта Франка — намеренно произвольны, при том что отражают традиционный интерес документали­стов к бедным и обездоленным, к забытым гражданам Америки. И самый масштабный фотографический проект в истории страны — проект Администрации по защите фермерских хозяйств (1935), возглавляв­шийся Роем Эмерсоном Страйкером, — касался ис­ключительно «групп с низкими доходами»*. Проект

* Впрочем, это изменилось. Во время Второй мировой войны, когда требовалось поднять боевой дух народа, бедные стали слишком пес­симистическим сюжетом. В 1942 году Страйкер в памятной записке сотрудникам указывал: «Нам немедленно нужны фотографии мужчин, женщин и детей, выглядящих так, что они действительно верят в США. Ищите людей, бодрых духом. В нашем архиве слишком много такого, что рисует США домом престарелых, где чуть ли не все так стары, что не могут работать, и настолько плохо питаются, что им нет дела до происходящего… Нам особенно нужны молодые мужчины и женщины, работающие на заводе… Домашние хозяйки у себя в кухне или на дворе собирающие цветы. Больше довольных жизнью пожилых семейных пар…» (С.С.)

АЗФХ, задуманный как «иллюстрированная докумен­тация о наших сельских районах и сельских пробле­мах» (слова Страйкера), был откровенно пропаган­дистским, и Страйкер учил своих фотографов, как им относиться к собственным объектам. Задачей проек­та было продемонстрировать ценность фотографиру­емых. То есть подразумевалась точка зрения: средний класс надо убедить, что бедные действительно бедны и что у бедных есть достоинство. Поучительно срав­нить фотографии АЗФХ с фотографиями Зандера. У Зандера бедные не лишены достоинства, но не пото­му, что он им сочувствует. Достоинство их — из сопо­ставления: на них смотрят так же бесстрастно, как на всех остальных.

Американская фотография редко бывала такой от­страненной. Позицию, подобную зандеровской, мож­но видеть у людей, которые запечатлели умирающую или вытесняемую часть Америки, — например, у Ада­ма Кларка Вромана, снимавшего индейцев Аризо­ны и Нью-Мексико в 1895-1904 годах. Красивые фо­тографии Вромана лишены экспрессии, в них нет ни снисходительности, ни сентиментальности. Настро­ение — прямо противоположное тому, что у фотогра­фий АЗФХ, — они не трогают, не вызывают сочувствия, у них нет индивидуального стиля. Это не пропаганда в пользу индейцев. Зандер не знал, что фотографирует исчезающий мир. Вроман знал. И знал, что мир, кото­рый он снимает, — не спасти.

Фотография в Европе руководствовалась в большой степени представлениями о живописном (то есть бед­ном, чужеродном, траченном временем), о важном (то есть богатстве и знаменитости) и о красивом. Фото­графии тяготели к восхвалению или же к нейтрально­сти. Американцы, не столь убежденные в постоянстве основных общественных механизмов, специалисты по «реальности», неизбежности перемен, чаще вноси­ли пристрастность в свои фотографии. Снимки дела­лись не только для того, чтобы познакомить с чем-то, достойным восхищения, но и для того, чтобы показать, чему надо противостоять, о чем сожалеть — и что надо исправить. Американская фотография подразумевает более упрощенную и менее прочную связь с историей, и отношение к географической и социальной реаль­ности одновременно более оптимистическое и более хищническое.

С оптимистической стороны — хорошо известно, сколько сделала фотография в Америке для того, чтобы пробудить общественное сознание. В начале XX века Льюис Хайн стал штатным фотографом Националь­ного комитета по детскому труду, и его фотографии малолетних ткачей, уборщиков свеклы и шахтеров подвигли законодателей на то, чтобы запретить экс­плуатацию детей. Во время Нового курса проект Адми­нистрации по защите фермерских хозяйств (Страйкер был учеником Хайна) поставлял в Вашингтон инфор­

мацию об издольщиках и о рабочих-мигрантах, дабы чиновники лучше поняли, как им помочь. Но даже в са­мом моралистическом своем варианте документаль­ная фотография обладает властью еще и другого рода. И за безучастными сообщениями путешественника Томсона, и за страстными свидетельствами разгре-бателей грязи Рииса и Хайна стоит стремление при­своить чужую реальность. От присвоения не защище­на никакая реальность — ни возмутительная (которую нужно исправить), ни прекрасная (или изображенная таковой при помощи камеры). В идеале фотограф был способен эти две реальности обручить, о чем говорит хотя бы заголовок интервью Хайна в 1920 году: «Пока­зать труд художественно».