- Никуда мы не поедем, друг, - неожиданно вступил Паленый. - Должен на слово поверить дяде. Мы не такси - тебя по городу возить. Говори короче, и поедешь посмотришь. Всю ночь будешь читать.
Саше до сих пор казалось, что Серый тут главный, но Паленый, оказывается, мог на своем настоять. И обращение "друг" в его устах звучало как угроза. Хуже, чем "мудило".
Все-таки Саша еще раз к Серому обратился:
- Поехали, посмотрим?
Серый махнул рукой устало. Поднялся и к машине побрел.
- Дурака валяешь? - спросил Паленый у Саши. - Привезем тебя, и все заново? Давай, рассказывай. Мы даже ничего документировать не будем. И ничего не скажем никому. Договорились?
- Договорились, - зачем-то повторил, а не ответил ему Саша. И замолчал.
Во рту много слюны накопилось, но сплюнуть ее не было сил. Он чуть повернул больную голову и спустил слюну прямо по щеке. Она текла криво, пробивая дорожку меж потеков засохшей крови.
Несколько секунд молчали.
- И? - спросил Паленый.
Саша даже не повел глазами, усталый донельзя.
Паленый что-то начал орать, заводя себя, и завелся быстро. Немного попинал лежащего на земле Сашку. Потом его решили поднять, но стоял он плохо - ногу таки ему сломали, кажется. Саша пару раз упал.
С него снова сняли наручники - только для того, чтобы ловко пристегнуть к дереву. Спиной Саша чувствовал кору, и руки были вывернуты неестественно - их едва хватило, чтобы охватить весь ствол…
Его изогнуло всего от нелепой позы, и он смотрел вниз, на ноги свои. Силился поднять башку, чтоб увидеть всех этих уродов, и едва получилось: приметил только багажник машины, на которой они поставили бутылку вина и закусь какую-то примитивную.
Пили уже, кажется.
На Саше порвали рубаху. Пообещали, что сейчас будут бить в солнечное сплетение. Без рубахи очень хорошо видно, куда бить.
Саша даже перестал различать голоса.
Ударили. Задохнулся. Ударили. В голове разлили несколько масляных красок, обильных и вонючих. Вырвало желчью, по лицу стекло.
"Яна - солнечное сплетение…" - вспомнил Саша откуда-то, и это показалось таким жутким бредом, потому что нет ни любви, ни нежности, а только - больно и больно.
Кричали, поднимали за скулы голову его, размахивали перед лицом бутылкой.
"Выпили уже…" - подумал Саша, удивляясь, что ему так больно, а он все еще фиксирует глупые, ненужные детали.
"Ад - это когда уже нельзя терпеть, а умереть - еще не дают", - подумал Саша.
Ударили бутылкой по дереву, к которому был пристегнут Саша, бутылка разбилась. Начали размахивать перед лицом "розочкой".
Зачем-то расстегнули ремень, потянули джинсы вниз. Саша стоял голый, со спущенными штанами, нелепый и жалкий, как всякий голый и беззащитный мужчина.
- Даже Христа не раздевали, гады вы, - сказал Саша и почувствовал, что плачет.
- Христос, блядь, отыскался, - сказал кто-то и ударил несильно и неглубоко "розочкой" Сашу под правый сосок. Кровь потекла мягко, суетливыми струйками.
- Эй, хорош, - сказал кто-то ударившему. - А то, правда, его закапывать придется.
"Меня не убьют", - понял Саша, но было уже все равно.
- Да ладно, я аккуратно, - сказал ударивший, но отошел, поглядывая Саше на грудь.
Подумалось, что больше не тронут, но ошибся.
Опять подошел Серый, что-то говорил, Саша пускал длинную слюну, она раскачивалась. Глядел на кровавые узоры на животе.
Отстегнули от дерева, упал на землю. Уже без наручников…
Били… как будто это уже было… по голове… и куда-то еще - в те органы, которые поставляют воздух. Взлетала офицерская, длинная дубинка. Падала со свистом.
Точно - это уже было… Воздуха не стало, но отчего-то его было достаточно внутри тела - настолько много, что можно было не дышать ртом. Били с оттягом, в жестком, все убыстряющемся ритме, и он сам подставлялся под удары, стремился им навстречу всем телом. Принимал унижение легко, чувствуя, что хочется закричать, но нет голоса. И не надо.
Было, это было, да.
И сводит ноги. Бейте в ноги, просил он, их сводит. Казалось, что чем сильнее будут бить, тем скорее отпустит боль мышцы, скручивающиеся в жесткие жгуты. И мышцы расслабятся.
Откуда-то, всего на секунду, вновь пришло острое и болезненное зрение. Увидел: подпрыгивающие подбородки, влажные от пота, тяжелые.
Новый удар вывел его из сознания, и он догадался, зачем его били: едва он утерял связь с рассудком, его начали фотографировать - несколько фотографов сразу, невидимых за вспышками их аппаратов. Эти вспышки три или четыре раза остро, болезненно выхватывали его из засасывающего, черного, огромного. Каждая вспышка озаряла его расширенные зрачки и раскрытый красный рот, в котором клубился и путался, вырываясь наружу, крик. Им явно хотелось зафиксировать момент его гибели. Но последние вспышки показались слабыми, размытыми, словно его фотографировали из тумана…
И все пропало.
Глава восьмая
Или только началось?
Он пришел в себя поздно вечером. Может, час спустя, может, два. Под животом было сыро.
Сначала подумал: "Я не умер".
Потом подумал: "И не умру".
Вспомнил: "А зачем они меня фотографировали?"
И понял вдруг: никто его не фотографировал. Показалось.
Попытался встать. Руки, как ни странно, работали. Но подняться не вышло.
- А что же у нас не работает? - Саша стал разговаривать с собой вслух, бурча негромко и, как ему казалось, - добродушно.
Дико болела кровоточащая грудь, чуть ниже соска. И ногу, кажется, да, все-таки сломали. И с макушки что-то подтекало на лоб.
Встать не получилось.
Саша пополз.
Сразу понял, что ползет без штанов. Но их не сняли, - они были приспущены, мешали.
Попытался согнуться, прихватить ремень, потянуть на себя - чуть не выпал из сознания от боли.
Отдохнул и стал выкручиваться медленно, тихо, по миллиметру, чтоб хоть одним пальцем дотянуться до джинсов.
Не получалось. Егозил ногами, пытаясь ткань натянуть, стонал.
Понял, наконец, что если сгибаться не вправо, где порезана грудь, а влево - так проще. Больно, но не настолько. Зацепился большим пальцем за ремень, тянул долго, рыча.
Оделся кое-как. Пополз.
Орудовал руками и одной ногой. Очень больно было задевать грудью за землю, сучки всякие, шишки. Вскрикивал иногда.
Улегся на спину, попытался застегнуть рубаху. Пальцы корявые, еле ковыряются. Пуговицу такими не прихватить. Да и найти бы эту пуговицу. Повязал кое-как рубашку на груди.
И куртка где-то была. Содрали, наверное. Лежит где-то там…
Пока еще было светло, Саша выполз на проселочную, накатанную кем-то дорогу, грибниками, что ли. Полз по колее - иногда получалось прилаживаться грудью в колею, и тогда не было так больно.
Попытался кричать, но едва не потерял сознание, выдавив из себя негромкий вопль - легкое, что ли, розочкой прорезали?
Ложился иногда и отдыхал, но недолго, пугаясь заснуть.
Один раз перевалился на спину, посмотрел на небо. С удивлением обнаружил, что звезды шумят. Он явно услышал их шум, словно они - кроны деревьев. Покачивались, мигали медленно и шумели.
Вновь пополз.
"В канаве - не умру", - повторял иногда. Потом придумывал другую фразу и повторял ее.
"Я никого не сдал", - говорил Саша, когда взбирался на подъем последний, примеченный еще издалека - выводил этот подъем к асфальту, и по асфальту ехали прекрасные, теплые машины.
И уже сидя на асфальте, размахивая нелепо рукой, понял с ужасом - что никто никогда не остановится, видя в свете фар его страшную, кровавую рожу и рваную одежду.
Но еще больший ужас пришел от того, что начало холодеть внутри живота, и голова поплыла, и стало очевидно, что если упадет в обморок сейчас, - уже не выживет, не проснется.
Выполз прямо на дорогу, на середину ее. Остановился кто-то.
И только после этого наплыл потолок приемного покоя. Темный, почти неразличимый - оттого, что темно было в коридоре.
Саша смотрел в потолок.
Ночью, это, наверное, было той же ночью, его погрузили на каталку, везли по коридору. Нянечка мыла его тело теплой водой.
Куда-то перекладывали, делали рентген, поворачивали, переворачивали, он стонал.
Потом приехали в почти пустое помещение, где ходили двое врачей, крепких мужиков в голубых халатах.
Ничего не спрашивая у Саши, переложили его на кушетку. Порезали бинты, раскрыли рану на груди.
Он не знал, что они делали, - но показалось, что в грудь, меж ребер вставляют трубки зачем-то. Показалось еще, что кожу по краям раны прихватывают специальными инструментами и оттягивают - заглядывая вовнутрь его тела - нет ли там чего интересного.
Было даже больнее, чем когда пытали. Саша снова заверещал, но не бился, не мешал им работать.
Казалось, что тело внутри - почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.
Казалось, что тело внутри - почти пустое, как у куклы. Пустое, но болезненное и очень горячее, и смотреть туда нельзя, и нельзя туда засовывать тонкие железные предметы, это бесчеловечно.
Орал и орал, пока все это продолжалось.
Потом один из врачей сказал спокойно:
- Ты чего кричишь? Мы уже ничего не делаем.
- Извините, - неожиданно чистым голосом ответил Саша и замолчал. Правда, уже ничего не делали.
Врачи отошли, спокойные, от кушетки, где тихо, как после буйного припадка, лежал Саша.
- Подрался с кем, что ли? - спросил только один врач. Саша подумал мгновение и сказал:
- Подрался.
Какая разница, что говорить.
Врачи помыли руки и исчезли. Осталась медсестра, старенькая, тихая и незаметная, как доброе привидение.
- Нашли чего у меня? - спросил Саша. - Операцию будут делать? Стекло есть внутри?
- Не нашли ничего. Зашили, и все. Не будет никакой операции, - ответила она.
Саша поверил.
- А ногу мою что не гипсуете?
- А что ее гипсовать? Просто ушиб. Ты вообще весь синий. Долго били, наверное.
Она не спрашивала ничего - Саша удивился этому.
Его привезли в палату. Еще кто-то приходил… просили позвонить родственникам… он ответил, что - сирота… и буква "с", вылетевшая в дырку от зуба, как-то особенно подчеркнула это сиротство…
Еще был врач… или два врача… трогали руки… давили на живот… капельницу поставили… Саша заснул.
* * *
На улице уже было светло, но необычно тяжелые веки скрывали Сашу от навязчивого света дневного. Впрочем, наверное, уже вечереющего света - он весь день проспал.
Саша лежал, легко вспоминая вчерашнее, не умом и не отбитыми мышцами, а чем-то иным. И вспоминались не боль, не унижение, а теплая и отзывчивая пустота всего тела. Пустоту пытались нарушить, но она высвободилась, выжила и вытолкнула из себя боль, несколько сгустков красного и черного, холодные острия, зерна стекла…
И снова внутри шумело течением крови, еще немного нервным, но легким, легким. И там, где было сердце или душа, - все было легко и бестрепетно. Саша не пытался понять что-то, дойти до чего-то тихим и ленивым рассудком - но, кажется, впал в такое состояние, когда нежданно осознание чего-то приходит само, незваное.
И он понял - или, быть может, ему даже приснилось - понимание того, как Бог создал человека по образу и подобию своему.
Человек - это огромная, шумящая пустота, где сквозняки и безумные расстояния между каждым атомом. Это и есть космос. Если смотреть изнутри мягкого и теплого тела, скажем, Сашиного, и при этом быть в миллион раз меньше атома, - так все и будет выглядеть - как шумящее и теплое небо у нас над головой.
И мы точно так же живем внутри страшной, неведомой нам, пугающей нас пустоты. Но все не так
страшно - на самом деле мы дома, мы внутри того, что является нашим образом и нашим подобием.
И все, что происходит внутри нас, - любая боль, которую мы принимаем и которой наделяем кого-то, - имеет отношение к тому, что окружает нас. И каждый будет наказан, и каждый награжден, и ничего нельзя постичь, и все при этом просто и легко.
Саша открыл глаза и убедился, что именно так все и обстоит. Рядом с его кроватью была тумбочка. Напротив стояла еще одна кровать. На кровати сидел человек и ел яблоко.
Человек увидел, что Саша открыл глаза, и помахал ему рукой, словно сидел на другом берегу и говорить не имеет смысла - трудно расслышать. Саша моргнул в знак приветствия.
Нет, все-таки все еще болело, он понял это, моргнув и тем самым заставив дрогнуть несколько мышц на лице. И первая, малая боль словно дала сигнал всему телу, и оно заныло - повсеместно, тягостно и нудно.
Саша лежал и прислушивался к себе: все клокотало и разламывалось, словно внутрь его тела запустили железный половник, перемешали все органы, и они теперь мыкались, места себе не находя.
Увидел в углу костыль, по видимости, не принадлежавший соседу - тот передвигался на своих ногах, и весьма бодро, - дело у него явно шло к выздоровлению.
Саша попросил принести костыль.
- Помочь? - спросил сосед.
- Спасибо, - ответил Саша, снова почувствовав, как буква "с" просвистела мимо сказанного слова, выпав из него.
Сосед стоял рядом с кроватью, не поняв: "спасибо - да" или "спасибо - нет".
Саша зажмурился, поняв, что ему сейчас будет очень больно, невыносимо.
- Меня Лева зовут, - сказал сосед, - зови, если что, - и отошел.
Саша открыл глаза, мельком глянул на Леву и заметил, что Лева - еврей из той редко встречающейся породы роскошных евреев - черно- и пышноволосый, плотный, чуть полноватый, с яркими чертами лица, быстро передвигающийся и, по-видимому, столь же быстро думающий, имеющий готовые ответы на очень многие вопросы, на бесчисленное их количество.
"С чего бы начать двигаться?" - думал Саша, пошевеливая пальцами ноги, напрягая то одну мышцу, то другую - все болели.
"Повернуться на бок? Спустить с кровати ноги?"
Начал делать все одновременно и застонал, не сдержавшись. Лева подскочил, придержал Сашу за плечи, потянул вверх бережно.
Саша едва не заплакал, так было нехорошо буквально везде.
- Господи, хоть что-то у меня осталось неотбитое?… - спросил он, силясь улыбнуться.
Лева часто моргал, не зная, как еще пособить, чем пригодиться. Подсунул костыль.
- Помочь? - спросил опять.
- Нет-нет.
Саша побрел, ежесекундно останавливаясь и кривясь, в уборную.
Вернулся, словно опять избитый - ходить, садиться и вставать приходилось в жутких муках. По дороге нянечка обругала - сказала, что ему "утку" принесли. Саша пробрел мимо с костылем, молча, готовый зарыдать, почти ненавидя свою беспомощность.
Завалился криво на кровать, застонав, и лежал потом молча, сжав зубы, елозя иногда языком в пробеле - там, где передний был выбит вчера, - когда именно выбили, Саша и не помнил, и вспоминать не хотел.
"Может, они вернутся меня добить? - подумал вяло. - Ну и вернутся…" Полежал еще и решил: "Дурак ты, Саша. Кто придет в больницу тебя убивать, что за бред…"
Позвали ужинать.
Пришла нянька, принесла еды, Саша не притронулся. От еды омерзительно пахло чем-то живым и теплым.
Попросил Леву, бодро вернувшегося с ужина, отнести поднос с обедом обратно. Он сразу так и сделал.
Потом яблоко Саше предложил, розовое и крепкое.
Саша подержал его в руках и положил на тумбочку. Как-то не хотелось без зуба вгрызаться, рискуя и остальные, как казалось - шаткие, поломать.
Но есть уже хотелось. Попросил у Левы нож и, взяв яблоко с тумбочки, начал резать его на маленькие кусочки, отправляя их в рот. Не жевал почти - разминал еле-еле зубами, челюстью больной почти не шевеля.
- Прекрасное яблоко, - сказал Саша, сразу же внутренне поклявшись никогда не произносить слов с буквой "с", и тут же произнес: - Никогда не ел таких вкусных…
Лева смотрел на него внезапно повеселевшими глазами, искренне радостными. Он сидел на краешке койки, мягко покачиваясь и, казалось, готовый в любое мгновение даже не встать, а - подпрыгнуть.
- Тебя кто-то избил? - спросил Лева.
Саша сморщился - ответить однозначно не хотелось, рассказывать все - не было сил.
- Ну, не рассказывай, если не хочешь, - сказал Лева.
Саша кивнул.
- У тебя есть мобильный? - спросил.
Лева быстро открыл верхний ящик в тумбочке и дал Саше телефон. Саша держал его в руках, раздумывая, куда позвонить.
Не матери, конечно.
"В бункер позвоню…" - решил.
Когда представился и в нескольких словах рассказал дежурному, кто он и где, понял, что не знает ни номера больницы, ни названия отделения, ни номера палаты и даже этаж представлял смутно. Вроде, второй. Оказалось, третий - Лева все подсказал.
- Что случилось-то? - спросил дежурный.
- Расскажу потом, - ответил Саша.
* * *
…Кого он не ожидал увидеть - так это Рогова.
Вошел минут через сорок сильный и спокойный, улыбнулся, что было особенно приятно, - Рогов редко улыбался. Саша в ответ тоже растянул губы потрескавшиеся, и дырку на месте зуба показал.
- Эка тебя рихтанули, - сказал Рогов, стул придвигая к Сашиной кровати. Саша смотрел на Рогова почти с нежностью. Пришло понимание, что он не один, и у него есть братья. Вот Рогов - брат, выкладывает из пакета кефир, фрукты, хлеб, кусок ветчины.
- Можешь говорить? - Рогов внимательно разглядывал Сашу, словно пытаясь по лицу и по виду товарища понять как можно больше - и лишнего не спрашивать.
Саша кивнул: могу.
Лева, лежавший на кровати, спросил:
- Мне выйти?
Саша подумал и ответил:
- Да мне все равно. Лежите… Рогов даже не обернулся на Леву.
С трудом шевеля челюстями и выговаривая слова, Саша рассказал. Вкратце, без особых подробностей, так чтоб Леве не было ясно, о чем речь:
"Позвонила Яна… Телефон до этого сама дала… Взяли на улице… Были в отделе… Потом были в лесу… Спрашивали, кто организатор акции в Риге…" - и прочее.