- Сам дополз, да. К дороге. А дальше забыл. Кто-то подобрал… Или "скорую" вызвали. Кажется, "скорую".
Рогов пожевал губами, раздумывая.
- Пока ничего делать не будем, - сказал он. - Тебе надо отлежаться. Милиция приходила к тебе?
- Нет.
- Странно, должны была прийти…
- Ты-то откуда тут? - спросил Саша.
- Так, надо было. Разыскали.
- А что там… в Прибалтике?…
- Там все замечательно. Пять человек спрыгнули с поезда, прямо в окно, на скорости семьдесят километров… Как не убились, хер их знает. Четверо добрались до Риги, только один ногу сломал, из Нижнего пацан - его на третий день в лесу лабусы нашли, он в сторону России полз. Тем временем остальные башню взяли и держались там шесть часов… Журналисты успели прилететь чуть ли не из Японии за это время… Скандал на всю Европу… Много народу в бункер звонило, благодарили. Матвей только в бегах пока.
- А Яна?
- А про Яну потом поговорим. Она здесь.
- Ее не взяли?
- Она в бункере.
Рогов ушел, и Саша заснул, не в силах ни о чем думать.
Проснулся утром, очень голодный. Лева читал что-то - на кровати его и на тумбочке лежала кипа книг.
Увидел, что Саша пошевелился, пожелал ему "доброго утра", заинтересованно улыбаясь. Явно хотел пообщаться.
- Доброе утро, - ответил Саша одними губами.
- Чай будешь? - спросил Лева. В руках у него уже был кипятильник.
Саша моргнул благодарно.
Хотелось почистить зубы - во рту словно кровавая кашка налипла на небо. Но щетки, конечно же, не было.
- Я так понял: вы "союзники", Саш? - спросил Лева за чаем.
- Они, - ответил Саша, избегнув наименования партии, начинающейся на букву "с".
Лева кивнул.
- Я слышал про вашу акцию в Риге. Вы молодцы. Саша промолчал.
До вечера они на эту тему не разговаривали. Сашу вызывали на процедуры, Лева помогал ему вставать, костыль подавал. На завтрак Саша отведал фруктов, обед - проспал, а на ужин даже поел немного манной каши - ее Лева принес из столовой. Каша показалась необыкновенно вкусной, и чай после нее - тоже.
Почувствовал впервые - что выздоровеет легко, верней, уже выздоравливает. И еще раз с удовольствием подумал - что выдержал тогда, выдержал.
Саша пришел в замечательное расположение духа.
Даже улыбнулся в ответ Леве, который всегда улыбался, если встречался с кем-то глазами, но не униженно как-нибудь, не просительно - а как бодрый, сытый и веселый пес размахивает хвостом в знак приветствия.
Как-то неприметно они разговорились. Саша из приличия узнал, как угодил в больницу Лева (и сразу же забыл, что он ответил), Леву, в свою очередь, более всего интересовали "союзники" - он словно и не ожидал встретить живого экстремиста и, похоже, радовался своей удаче, как естествоиспытатель. Даже руки порой потирал - и толстые пальцы его не вызывали раздражения, напротив, казалось, что такой мягкой, теплой рукой очень хорошо гладить по голове кудрявого, черноглазого пацана, сына. И здороваться с такой рукой тоже хорошо, она плотная, но не стремится проломить к черту все суставы разом.
- Нет, вы, конечно, прекрасный цветок в политике, уникальный, - говорил Лева, и Саша немного морщился от этих "цветков", без особой обиды, конечно. - Но что вы хотите? Знаешь, я готов тебе признаться - я был за вас долгое время, пока вы были равно далеки и от "левых", и от "правых", и от патриотов, и от либералов. Мне показалось, что вы пришли, чтобы создать новую почву, взамен старой, потерявшей свое плодо¬родие, вообще все потерявшей.
- Кроме могил, - сказал Саша.
- Да-да, кроме могил, - согласился Лева и сразу поехал дальше, вдогонку за своей мыслью. - Но последнее время мне начинает казаться, что вы соскальзываете… ну, условно говоря, в черносотенство. Нет? Я, конечно, не о Риге говорю - этих полицаев неумных давно надо поставить на место. И естественно, я не говорю о том, что вы собираетесь "бить жидов" - слава Богу, от вас этого ждать не приходится. Но от вас исходит такое ощущение, что вы никак не можете выбраться из догм этих престарелых, никчемных идеологий, что все существование Руси, начиная от… Василия Третьего или Иоанна Грозного - и вплоть до большевиков - витали над страной, ничего, кроме крови и хаоса, не принося.
- Откуда тогда вся эта страна взялась, если… кровь и хаос… - "хаос" просвистел в Сашин зуб.
- Она из этой крови и из этого хаоса слеплена, это же очевидно, Саша, и история каждые сто лет повторяется, ходить по кругу, сначала кровавый мороз, потом оттепельные сопли, потом хаос, потом кровавый мороз… И так далее…
- Ну, пусть будет так, мне все равно, - честно признался Саша.
- Как "все равно"? - искренне удивился Лева. - А зачем тогда вы? Что вы делаете? Опять хотите кровавого мороза? Вот лично ты - ты можешь сформулировать вашу идею?
Саша пожал плечами.
- Понимаешь, - не унимался Лева, - я хочу видеть в "союзниках" футуристическую антропологию, а вы говорите только о навязшем в зубах "национальном будущем".
- Хотя нации никакой нет, - подсказал Саша, вспомнив о Безлетове.
- Саша, голубчик, ты меня упрощаешь, - сказал Лева, - напротив, нация есть - она просто жаждет освобождения. Не нужно создавать новой нации, нет. И не нужно заселять страну чужаками. И не нужно самим уходить в резервации, чтобы сберечься. У нас уже есть народ. Но не тот, что бьет себя в грудь и кричит про "Рас-сею". Те, кто кричат, - они, в сущности, чужаки. Нахлебники. Народ - другой. "Новый-хорошо-забытый-старый", я бы его назвал. Понимаешь? Вот те люди, что мирно сеют и мирно пашут, и всех видели в гробу - и "почвенников", и "космополитов" - потому что они только мешают пахать и сеять.
- А чем этот "новый-хорошо-забытый-старый" народ противоречит коробящей тебя идее "национального будущего"?
- Потому что идея "национального будущего", Саша, подсунута вам злыми и неопрятными "почвенниками" и противоречит антропологии. Эволюции противоречит! Она, эта идея, продолжает этот вечный круг - от крови до хаоса, о котором я тебе уже говорил.
- А у тебя есть другая идея?
- Саша, я который раз тебе повторяю - нужно вырваться из этого круга, отринуть и "славянофилов", и "западников", и остаться в изначальном виде, без всего этого наносного…
- Что нанесла русская история за тысячу лет, - закончил Сашка в тон Леве, в сотый раз удивляясь нездоровому обилию буквы "с" в русском языке.
- Это отдельный вопрос, Саша, что она нанесла. Очень много для того, чтобы помочь постичь мир, но очень мало для того, чтобы жить в этом мире.
- А мне хорошо живется.
- Да, особенно судя по твоему цветущему виду.
- А я живу не в России. Я пытаюсь ее себе вернуть. У меня ее отняли.
- Одни палачи отняли Россию у других палачей. И неизвестно еще, какие из палачей лучше. Нынешние тебя хотя бы в живых оставили.
- Это вообще неважный вопрос - кто бы оставил меня в живых, - начал раздражаться Саша. - Я готов жить при любой власти, если эта власть обеспечивает сохранность территории и воспроизведение населения. Нынешняя власть не обеспечивает. Вот и вся разница.
- Да здесь, в этой стране, кровь всегда текла непомерно и жутко, Саша, о чем ты говоришь, - развел руками Лева.
- Лева, отстаньте, - Саша неожиданно перешел на "вы", - "всегда текла", а бабы рожали и рожали, и народу ни разу меньше не становилось. Аккурат на всю страну хватало. - Саша сам удивился, откуда, из какого закоулка детства вылетело это нелепое "аккурат". - И вот теперь вдруг перестало хватать.
- Потому что рожать надоело! - всплеснул руками Лева. - Сколько можно кормить эту ненасытную "русскую идею" своими детьми!
- Только они и думают о русской идее, когда рожать не хотят.
- Саша, не злись, - улыбнулся Лева.
Саша не ответил. Он действительно злился. Сам не зная отчего. От того, что влез в этот спор.
В этот вечер они больше не разговаривали, по крайней мере, об "идеях", но на следующее утро, зацепившись за какую-то новость, из радиоточки прозвучавшую, начали разговор заново, фактически сначала.
Лева острил.
Он говорил, что Россия "теоретически - лошадь, а практически не везет", о том, что "там, где в России начинается совесть, - сразу вступает в силу история болезни", и еще много подобного.
- Нет, ты скажи, есть у вас идеология? - не унимался он. - Или вы просто валяете дурака, используя убогий словарный запас всего этого отребья красно-коричневого? - взывал Лева, немного смягчая улыбкой резкость своих слов.
- Во-первых, они не отребье, Лева, - без улыбки отвечал Саша. - Во-вторых… а во-вторых, никаких идеологий давно нет… В наше время идеологичны… инстинкты! Моторика! Интеллектуальное менторство устарело, исчезло безвозвратно.
- А как же твои красно-коричневые?
- Ни почва, ни честь, ни победа, ни справедливость - ничто из перечисленного не нуждается в идеологии, Лева! Любовь не нуждается в идеологии. Все, что есть в мире насущного, - все это не требует доказательств и обоснований. Сейчас насущно одно - передел страны, передел мира - в нашу пользу, потому что мы лучше. Для того чтобы творить мир, нужна власть - вот и все. Те, с кем мне славно брать, делить и приумножать власть, - мои братья. Мне выпало счастье знать людей, с которыми не западло умереть. Я мог бы прожить всю жизнь и не встретить их. А я встретил. И на этом все заканчивается.
- Но это анархизм какой-то, - сказал Лева, кажется, вполне довольный ответом Саши.
- Лева, мне просто не хочется тебя обижать, - Саша, до сих пор смотревший в потолок - так ему было легче думать и говорить, повернулся-таки к собеседнику. - Не хочется, но я скажу. Это не анархизм. Это - предельная ясность. Мне, Лева, предельно ясно, что мы - красно-коричневая партия. Мало того, Лева, вот тот "новый-хорошо-забытый-старый" народ, который ты наделил столькими прекрасными качествами, и трудолюбивый-де он, и добрый, он тоже самый что ни на есть "красно-коричневый". Ты его себе придумал, его нет. Он сам себе выбрал эту судьбу, и она ему, наверное, нравится.
- Ему нравится, что вся его история - это смена властью способов пыток? - здесь уже Лева стал злиться. - А когда он, этот народ, вконец звереет, он начинает "бить жидов".
- Ой, Лев, ну давай не будем об этом… Русские вообще не знают, кто такие евреи и что они существуют в природе. Еще десять лет назад один из тысячи знал, что Марк Бернес это, оказывается, еврей. И уж тем более Утесов. Антисемиты в России во все времена были либо хохлы… с фамилией, скажем, Гоголь, или, например, Чехов, или Булгаков… либо поляки, с фамилией Достоевский… На худой конец, какой-нибудь Лавлинский… Блок еще, голландец, как о нем говорили, тоже… А теперь еще Куняев, который, скорей, в татарву пошел родом… Остальные антисемиты в России - сами евреи… И вообще мне это неинтересно.
- Так-таки евреи? - все-таки спросил Лева.
- В крайнем случае, сумасшедшие или неудачники, - миролюбиво согласился Саша.
- А если вся страна состоит из сумасшедших и неудачников? - не без ехидства поинтересовался Лева.
- Я не знаю, что это за страна… Среди евреев, к слову, неудачников меньше, чем среди русских, а сумасшедших больше.
Лева замолчал, насупясь, и дышал глубоко, через ноздри.
- Дело совершенно в другом, - сказал Саша, решив договорить, раз уж начал. - То, о чем мы заговорили, тема совершенно наносная, даже навязанная, - здесь Саша чуть не сказал "навязанная вами", - и о ней вообще надо забыть.
- И в чем же дело?
- А дело в том, что есть только родство, и ничего кроме. Понимание того, что происходит в России, основывается не на объеме знаний и не на интеллектуальной казуистике, используя которую можно замылить все, что угодно, любой вопрос, а на чувстве родства, которое прорастает в человеке уже, наверное, в детстве, и потом с ним приходится жить, потому что избавиться от него нельзя. Если ты чувствуешь, что Россия тебе, как у Блока в стихах, жена, значит, ты именно так к ней и относишься, как к жене. Жена в библейском смысле, к которой надо прилепиться, с которой ты повенчан и будешь жить до смерти. Блок это гениально понял - о жене. Мать - это другое - от матерей уходят. И дети другое - они улетают в определенный момент, как ангелы, которых ты взрастил. А жена - это непреложно. Жена - та, которую ты принимаешь. Не исследуешь ее, не рассматриваешь с интересом или с неприязнью: кто ты такая, что ты здесь делаешь, нужна ли ты мне, и если нужна - то зачем, но любишь ее, и уже это диктует тебе, как быть. И выбора в этом случае не остается никакого. Неправда, Лева, когда говорят, что жизнь - это всегда выбор. Все истинное само понятие выбора отрицает. Если у тебя любовь, скажем, к женщине, у тебя уже нет выбора. Или она, или ничего. И если у тебя Родина… Здесь так же…
Саша неожиданно устал. Он даже не догадывался, что может так долго говорить. Мало того, он никогда особенно и не думал о том, что говорил сейчас. Наверное, неформулируемое все это лежало где-то внутри и сразу сложилось воедино, едва случилась необходимость.
Лева в ответ пожал плечами.
Помолчав, он сказал:
- Можно спорить с тем, кто ищет истину, с тем, кто хочет утвердиться в своем мнении, спорить бесполезно.
- Ты ничего не понял, - ответил Саша.
- А ты ничего не сказал. Так и поругались.
Неприятно было лежать молча, продолжая мысленно переругиваться, но, к счастью, пришел Рогов. Снова с фруктами. И с сигаретами. И даже денег немного принес. От Матвея, как выяснилось.
Они ушли курить.
- Матвей объявился, - рассказал он новости. - Все вроде нормально.
"Контора" отчего-то оставила их в покое.
Саша молча слушал.
Ему как-то полегчало сразу. Рогов был внятный и упрямый - исходило ощущение, будто он воспринимал мир как механизм, где что-то изогнулось и надо выправить, чтобы не сбоило.
- Короче, тебе больше всех досталось, - сказал Рогов.
- Еще не ясно, что там делают с нашими пацанами в Латвии, - ответил Саша.
- Эта да, - согласился Рогов.
"Почему все-таки Яну не тронули?" - подумал Саша.
И, словно догадавшись, о чем Сашка думает, Рогов сказал:
- Сразу после того как тебя взяли, видели Яну, выходившую из ФСБ.
Саша вперился в Рогова.
- И чего?
- И ничего. Об этом сказали Матвею, он кивнул и велел не трепаться.
Саша смолк.
- Ничего не понимаю, - сказал он.
Они покурили снова, и, уходя, Рогов еще раз огорошил, на этот раз куда больнее:
- Мать твоя звонила в бункер. Спрашивала, что с тобой… У тебя дедушка умер, сказала.
- Когда звонила? - быстро спросил Саша.
- Позавчера.
- А ты что не передал мне?
- А что бы ты сделал? Поехал бы? Верхом на "утке"…
Проводив Рогова, Саша улегся на кровать - в голове все расползалось, ни о чем не получалось думать определенно.
Дед умер… Нет теперь больше других Тишиных. Он один - Саша.
Ночью дедушка приснился. Последнее время Саше вообще часто снилось что-то. Дедушка сидел на паперти, просил подаяние.
Проснулся - чуть не заплакал.
"К чему такое?" - думал.
Лева молчал, сосредоточенно читая. Страницы перелистывал быстро. Саша пригляделся к книгам его - чего только не было, учебники какие-то, классика европейская, новомодное нечто, даже один "женский роман" в дрянной обложке.
"Обиделся, и черт с ним", - подумал Саша.
Лежал, вспоминал деда - как тот умирал спокойно. Думал - врожденное это спокойствие перед смертью или - от усталости появившееся?
Детство слабо помнилось. Лицо деда мелькало, никак нельзя было зацепиться, вспомнить - как тот хмурился, как говорил. Куда-то уходило все, неостановимо…
После обеда Сашка загрустил совсем и, сам не зная зачем, сказал вдруг:
- Лев, да не обижайся ты.
- Бог с тобой, я не обижаюсь, - сказал Лева. Но не улыбнулся. Посмотрел на Сашу, вернулся к книге, но видно было, что читать не может. Скользит глазами по строкам и вновь в верх страницы возвращается.
Саша курить ушел, чтоб Лева так не мучился.
"Он ведь хороший очень человек, - думал Саша. - Зачем мы с ним разругались?…"
Курить было приятно, в первые дни от курения голова кругом шла, а сейчас - ничего. Успокаивало.
Деда было жаль… Но Саша уже как-то свыкся с мыслью, что дед уходит, что вот-вот оборвется.
И поэтому не саднило невыносимо, как после отца.
"Или, может быть, что-то изуродовали во мне? - думал Саша. - Где-то внутри сбили жилку жалости, оборвали ее… А?"
Никто не откликался, и Саша махнул рукой.
На другой день Леву выписали.
Они пожали друг другу руки. Лева сказал что-то неважное, о том, что - "выздоравливай".
Потом еще сказал:
- Человечество вновь и вновь повторяет те же шутки. Дает волю одним и тем же чувствам.
- Поиску справедливости? - немного невпопад, то ли спросил, то ли утвердительно сказал Саша.
- Нет, - ответил Лева.
* * *
У Саши сняли швы с груди. Смешные такие нитки - он смотрел на них удивленно. Думал - надо же, человек, как кукла, вот можно взять так его и зашить. Или распотрошить.
Вскоре Сашу выписали - он вроде бы оклемался.
Шел по улице неспешно, обросший, как пес. Хромал и держался за грудь. Екало иногда больно - будто кусочки стекла остались где-то там, внутри. Но все равно было хорошо. И на улице пахло поздней осенью.
Грустил лишь оттого, что Яна так и не пришла ни разу.
…Добрел до какой-то лавочки.
Сидел на ней, притихший, прислушиваясь к себе, словно на улице целый год не был. Замерз, правда, быстро.
Добрался, прихрамывая, до метро, ехал в полупустом вагоне, чувствовал себя солдатом, которого почти убили, угробили, а он выжил. И едет теперь, и никто не знает, что было с ним.
Вообще Саше были чужды такие мысли полудетские, но сейчас что-то разнежило.
То о деде подумает, то о Костенко… То о Леве.
"Лева - прав, - так думал. - Государство - палач. Раздевает догола и бьет в солнечное сплетение".
"Но это не мое государство. Оно чужое… Или ты ему чужой, Саш?"
"Нет, не я. Оно чужое всем. Его надо убить".
Еще думал о том, что сказал Леве о родстве, и спрашивал себя: "А есть ли у тебя самого это самое родство?… Помнишь, как ты сбежал из своей деревни… Есть родство, ты?"
"Есть. Есть. Только я не знаю слов, чтобы это доказать".
"Ну-ну… А Яна?"