Он и намёком не упомянул, какие такие дела имел в виду, но Плосконос ощерился с пониманием.
– Почему бы ни снюхаться, – согласился он небрежно. – За щедрое вознаграждение многое сделать можно.
От ответной улыбки бледнолицего ему стало не по себе.
– Пошутил я, – пошёл он на попятную и выпрямился, подтянулся в седле.
– Вознаграждение будет, – успокоил его бледнолицый. – Ты же знаешь, мы своих людей не бросаем на произвол судьбы и не забываем. – Он протянул ему руку для пожатия, и на среднем пальце стало хорошо видным серебряное кольцо с выпуклым оттиском волчьей головы и метлы. – Ну что ж, прощай пока. Думаю, скоро к тебе прибудет наш гонец. Будь готов к важным поручениям.
Они расстались. Бледнолицый поскакал в объезд Кремля, а Плосконос сжал бока коня стременами, направляя его к Владимирской дороге. Он поспешал вон из Москвы, но старался избегать людных улиц, чтобы не встретиться с приятелями выданного им на тайном допросе разбойника, им же нанятого для убийства ненавистного недруга, а по ошибке убившего Расстригу, и уже казнённого на Болотном поле.
Ордин-Нащокин на обратном пути с переговоров имел довольно времени, чтобы обдумать и подготовить обстоятельный, но краткий отчёт. И по приезде, едва приняв баню, переодевшись и отобедав на скорую руку, вызванный царём на заседание Боярской Думы явился туда готовым к самому решительному выступлению. Он настроился с самого начала не давать противникам возможности напасть на него, сразу подавить их всех ясными и непротиворечивыми доводами.
Царь Алексей Михайлович сидел на троне, как бы не по своей личной воле существенно возвышаясь над всеми. Он сосредоточенно продумывал что-то неприятное его природе и добродушной нелюбви к ссорам, но необходимое для блага государства, как он это благо понимал и чувствовал. Самые наблюдательные из присутствующих на заседании бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков замечали в нём эту сосредоточенность молодого медведя, не желающего смертельно ударить противников без их нападения, и тоже, каждый по-своему, готовились к напряжённому столкновению и противостоянию разных интересов. Все расселись по местам, на дубовых лавках вдоль стен, будто двумя огромными щупальцами охватывая от тронного возвышения большое пространство под расписным сводчатым потолком. Расположились в строгом порядке, согласно породе и родовой чести, согласно званию и положению при дворце. Ближе к трону сидели бояре, за ними окольничие, а у дверей уже думные дворяне. Четверо думных дьяков стояли в ряд, пропустили вперёд себя Ордин-Нащокина, и обе створки дверей за их спинами по знаку поднятой руки царя плотно закрыл снаружи высокий сотник Стремянного полка.
Создатель и руководитель Посольского приказа, уполномоченный царём быть послом на переговорах со шведами, Ордин-Нащокин начал отчётную речь спокойно и вполголоса. Но потом разошёлся, заговорил горячо и убедительно, легко объясняя то, что много и основательно продумал, как раньше, так и в дороге.
– ...Я всё имел на руках перед шведами, всё! – приступил он к главным выводам. Глаза его сверкали, и плечи расправились, он, словно на глазах подрос, и стал похож на богатыря, смело бросающего вызов любым противникам и врагам. – Кроме одного! И это одно многое решило. У нас нет военных кораблей. Даже Ригу взяли бы, ничего бы не изменили в расстановке сил без многопушечных военных кораблей, без навыков делания таких кораблей в нужном числе. У кого нет таких кораблей, тот не может защищать свою торговлю, своих подданных, занимающихся морской торговлей широко и прибыльно. Да, мы сделали за несколько лет один такой корабль для защиты своих интересов в Хвалынском море. И слава "Орлу" за то, что мы поверили в себя. Мы можем такие корабли строить и использовать. Но нам нужны десятки и десятки, лучше и мощнее...
Знаком руки царь Алексей остановил его. Он вдруг из речи уполномоченного посла понял, что его личная неудача под Ригой не столь и важна в общем вопросе. Переживая волну тёплой благодарности за просветление мыслей, приободрённый духом он разом решился и резко поднялся, оживляясь собственной решимостью. Таким его видели редко, и все притихли.
– Перемирие почётно! – его громкий голос прозвучал под сводами с неожиданной силой. – Мы вернули многие земли, наследие наших предков. Больше, чем ожидали при сложившихся обстоятельствах. И это подтверждено в перемирном договоре со шведским королём. Мы отмечаем в этом личную заслугу думного дворянина, – царь с властным выражением в лице подчеркнул два последних из высказанных слов, – Афанасия Ордин-Нащокина!
Новость была слишком неожиданной. Думные дворяне, все как есть из укоренённой в поколениях московской породы, вскочили с лавок, загалдели, в бестолковом возмущении не слушая друг друга. Окольничие, бояре и оживились и хмурились одновременно. Задетые за живое, но больше встревоженные дальнейшим возвышением чужака, который может подняться вровень с ними, они недовольно заволновались. Морозов грузно поднялся с места по правую руку от государя, подождал, пока под влиянием его намерения выступить беспорядочный шум временно, как предгрозовой вихрь, ослабеет.
– Афанасия в Думу?! – переспросил он всех, словно не понял, что объявил царь.
– Да кто он такой?! – снова набрал силу многоголосый галдёж. – Пусть убирается в свой Псков!
Царь Алексей, словно дубок, ищущий в бурю опоры в зрелом дубе, смотрел только на Ордин-Нащокина. А тот гордо распрямился, с высокомерием сознающего умственное превосходство дельца испепелял взором Морозова, как будто тот был полководцем вражьего войска и стоило опрокинуть, свалить его с седла, как все остальные дрогнут и побегут. Царь вдруг ярко, образно вспомнил падающего на ворона сокола и ринулся сокрушить второй укоренённый обычай, который становился в новых обстоятельствах предрассудком.
– За заслуги перед государем, данной нам Богом самодержавной властью назначаем думного дворянина Афанасия Ордин-Нащокина хранителем государевой печати!
Галдёж оборвался. Все застыли в оцепенении. Казалось, библейское землетрясение не произвело бы на всех большего впечатления. Думный дьяк у двери не посмел воспротивиться холодному жесту царя, точно с ватными ногами пронёс к трону подушечку из пурпурного бархата, обшитую золотыми кистями. На ней отблескивал золотом ключ, прицепленный к узорчатой цепочке. Царь Алексей поскорее, но сохраняя достоинство, сошёл с тронного возвышения, сам взял цепочку с ключом и повесил на шею только что избранному им в Думу новому думному дворянину. Повинуясь его нетерпеливому мановению пальцем, другой дьяк медленно приблизился, с каменным лицом удерживая золочёную шкатулку. Царь откинул крышку шкатулки, вынул из неё свою печать, показал всем, чтобы видел каждый. Затем вернул её на место и, вырвав шкатулку у дьяка, передал Ордин-Нащокину, после чего обхватил, поцеловал так неожиданно возвышенного любимца.
Внезапно сорванная Ильёй Милославским со своей седеющей головы боярская думская шапка отлетела, плюхнулась о пол, он в гневе подскочил к ней, топнул по ней раз, другой, плюнул на неё и, одним видом заставляя уступать дорогу, как медведь шатун, проторил путь напрямую к дверям. Шумно толкнул обе створки, раскидал стрельцов за ними, возмущённо затопал, удаляясь вон из царских палат. В карих глазах царя вспыхнула ярость. Он глянул как будто сразу на всех остальных, взором пригвоздил всех к своим местам, и никто не посмел повторить выходку его тестя. Однако мрачное настроение пропитало воздух, в нём витала напряжённость, почти все замкнулись в упрямом, свойственном именно московскому духу непоколебимом упорстве, в противодействии, не желая так просто смириться с новыми веяниями. Они не хотели больше решать никаких государственной важности вопросов, и царю пришлось распустить заседание. Большинство расходились, как едва сдерживающие хищный оскал шакалы, которые проиграли схватку льву и львёнку и только озлобились этим.
11. Цена власти
Переживая размолвку с ближними придворными, царь Алексей искал и нашёл достойный повод для примирения. Он повелел всем быть следующим вечером на потешном светском представлении, которое устраивали французские актёры из Иноземной слободы. До сумерек во дворе Кремля расставили полукругом лавки и скамьи, а перед ними французы и придворные слуги установили выпиленные и сбитые, разукрашенные щиты с изображениями средневекового французского замка и его внутреннего помещения. К назначенному часу из палат Теремного дворца явился празднично одетый царь с беременной женой, за ним в строгом порядке собрались, пришли сумрачные вельможи и родственники царской семьи. Три десятка стрельцов зажжёнными светильниками разгоняли сгущающуюся темноту, выстроились вокруг сидячих мест, все в красочных кафтанах с золотыми шнурками, без предписанного оружия, лишь с саблями на поясных ремнях.
Все наконец расселись на покрытые мягкими персидскими коврами скамьи и лавки. По знаку дворецкого Ртищева из-за щитов появился худой горнист, протрубил короткий призыв к вниманию и вышли актёры в одеждах знати двора французского короля Людовика Тринадцатого. Сняв шляпы с перьями, они с расшаркиваниями низко поклонились русскому государю и молодой красивой царице. Внешний их вид и необычная одежда понравились царю Алексею, и он добродушно хлопнул в ладоши, объявляя так открытие потешного зрелища. Дробно забарабанили два барабанщика, оба разом замерли с вскинутыми палочками, разошлись в стороны от сцены, и представление началось.
Слов актёры не произносили, однако их ужимки, выразительные движения и широкие жесты делали суть потехи удивительно понятной.
Худой и стареющий граф, владелец замка, прощался с женой, показывал ей, что уходит, и исчезал за щитами. Жена с плачем и ладонями на груди провожала его, а, вернувшись, повеселела, накрасилась перед зеркалом и взмахом платка у окна позвала молодого вертлявого любовника. Едва он появился, сразу упал на колени и стал изображать страдания лица и сердца перед жеманной ветреницей. Признания его были приняты благосклонно, и она без долгих уговоров оказалась в его объятиях, жеманно ответила на страстный поцелуй. Но граф всё это подслушал. Убедившись в неверности молодой жены, он в гневе выхватил из ножен шпагу, явился перед ними, чем перепугал обоих. В приступе ревности он убил любовника, затем изменницу жену. Но тут соглядатай кардинала Ришелье в одежде слуги, который следил за ним, махнул в окно красным платком, и в замок не медля заявился сам кардинал вместе с гвардейцами. С довольной ухмылкой кардинал видит, как несчастного графа схватили гвардейцы, связали руки и увели с собой. За окном замка под звуки барабана взмахнул топор, после чего на пол выкатилась восковая голова графа, прямо к ногам кардинала.
Светское представление увлекло царя, он воспринимал его так же живо, непосредственно, как и потешные зрелища в церкви, чем подавал пример жене и остальным. Когда эта первая картинка закончилась, Ордин-Нащокин поднялся со своего места. Тихонько приблизился к царю Алексею, наклонился и негромко попросил:
– Государь, дозволь откланяться. Я ещё не виделся с домашними.
Не отрывая взора от приготовления к следующей картинке, царь слегка махнул рукой.
– Хорошо, хорошо, – отозвался он на просьбу. – Отправляйся, Афанасий. Ты такое уж, наверное, видел за границей. А нам внове и любопытно.
Нащокин поклонился с выражением признательности и отступил, направился в обход сидящих вельможных зрителей. В нескольких шагах от задней лавки, будто сдерживая широкоплечей спиной напор темноты, застыл Матвеев, он не скрывал, что внимательно наблюдает не только за стрельцами своего полка, но и за всеми придворными. Ордин-Нащокину пришлось идти мимо него, и неожиданно он услышал тихое предупреждение:
– Пахнет заговором против нас.
Как если бы споткнулся на ходу, Нащокин на мгновение приостановился, глянул на давнего соперника за влияние на внешнюю политику. Но у того лицо мало чем отличалось от лица безмолвного идола, полковой голова и виду не подал, что слова были произнесены именно им. Это заставило руководителя Посольского приказа и хранителя царской печати серьёзно задуматься.
Афанасий Лаврентьевич возвращался в Зарядье небольшой лёгкой каретой с одним сидением. Пара резвых иноходцев вкатила её в подворье, и кучер остановил их напротив резного крыльца. Вблизи своего дома новоиспечённый думный дворянин расслабился, в предвкушении краткого отдыха почувствовал, как тяжким грузом наваливается усталость от дороги, от переживаний во дворце и от предупреждения Матвеева. Он выбрался из кареты на землю и, растирая виски, попытался ослабить начинающийся приступ головной боли. Затем только ступил на крыльцо. Едва кучер откатил карету к конюшне, над соборами и дворцом в Кремле вспыхнула и с хлопком разорвалась ракета, разбросав в вечернем небе россыпь жёлтых и красных светляков. Ордин-Нащокин мучительно поморщился, и, словно ощущая его состояние, домочадцы не посмели отозваться на восторженные крики и восклицания на улице и в соседних дворах, хотя немногочисленная дворня высыпала из дома и из конюшни, смотрела из окон.
Под следующий хлопок огненного изделия он по-хозяйски толкнул дверь и переступил через порог в переднюю. Там его ждали в нарядных платьях, и красивая девка с русой длинной косой поднесла чашу с квасом. Отпив глоток, он поцеловал девку, затем вполголоса, опять морщась от постепенного усиления головной боли, спросил:
– Где Дарья? Что отца не встречает?
Няня его детей шмыгнула к нему за спину и на выход, а с крыльца в подворье. Опять взлетели и вспыхнули ракеты, опять на россыпи горящих искр живо отозвались криками восторга многочисленные зеваки за всеми заборами. Среди плавных изменений и перемещений теней она скоро приблизилась к сараю рядом с конюшней и вслушалась.
– И ты пришёл только ради встречи с отцом? – послышался из сарая тихий голос Дарьи.
Ответ прозвучал не сразу.
– Да, – признался Удача едва слышно.
– И я?.. Я тебе совсем не нравлюсь?
– Ну что ты, – с мгновением колебания признался он. – Слишком нравишься.
Убедившись, что никто во дворе её не видит, няня нырнула в щель между створками. Присмотрелась, вслушалась в шорох у навала свежего, душистого сена.
– Отец вернулся, – сердито зашипела она в темноту. – А она тут, бесстыдница!
Однако Дарья отозвалась сбоку, откуда выступили две тени.
– Ты чего шумишь? – просто спросила она.
– Да иди же скорее домой. А то отец начнёт искать, всполошит весь дом. – И няня кивнула на молодого человека. – Если его увидит с тобой? Что подумает?
– Ах, мне всё равно, – прошептала Дарья с безнадёжной горечью. – Я всего лишь женщина.
Она порывисто вышла из сарая, шаги её удалились к крыльцу, там ловушкой захлопнулась дверь, подтверждая, что её поглотило чрево дома.
– Не нагулялся же ещё, так чего ей голову морочишь, – проворчала няня Удаче. – Ей замуж надо, а не отца позорить.
– А может, я женюсь на ней?
Однако в сказанном им возражении были и насмешка, и неуверенность, и недовольство собой.
– Ты? – оживилась няня. – У тебя ж на лбу написано. Женишься, когда от первой седины побежишь. – Она ласково ткнула кулаком в его лоб. – Если только голову до того на плечах сохранишь. Тебе легкомысленные девки нужны, зрелые женщины, а не порядочная девушка.
Он не отозвался, и няня выглянула наружу и предупредила:
– Выходи не сразу за мной.
Оставшись один, он отступил к сену, на притоптанный земляной пол скинул охапку, освободил место на навале и завалился в нём. Раскинул руки, и рассеяно уставился в балки потолка. Он знал, что няня девушки была права, но смириться с такой правдой не хотелось. Постепенно веки сомкнулись, он погрузился в хоровод мрачных видений и тревожных предчувствий. Зашуршало платье, задевая створки входа, и он вмиг очнулся, однако не подал виду. Няня мягкими пальцами толкнула его ногу.
– Это я, – шёпотом предупредила она.
Когда он присел, зашептала:
– Говорила же, говорила. Предупреждала. Отец дознался о чём-то. Или немец этот оговорил. Перестала она замечать его любовную обходительность, вот он ей и пакостит. Ему бы ничего, если б она выбрала князя или сына боярина. А видеть тебя соперником не может. Так приказано тебя сыскать. Иди уж лучше сам. Семь бед – один ответ. Авось пронесёт.
Он послушался её. Никем не останавливаемый, решительно прошёл к дому, а в широкой передней, лестницей у стены поднялся наверх. Там сам открыл среднюю дверь. Стукнул в неё, предупреждая о себе, и переступил в рабочую комнату хозяина. Афанасий Лаврентьевич был один. Он, казалось, не слышал ни дверного шороха, ни стука. Справа широкого стола тяжёлый шведский подсвечник удерживал ряд трёх длинных горящих свечей, которые освещали весь стол и бумаги, и он сосредоточенно просматривал верхнее письмо. Комната была небольшой и обжитой, полки на стене полнились книгами, и рядом с ними висела голландская картина. Грузно сидя в жёстком резном кресле, Ордин-Нащокин выглядел совсем по-домашнему. Виски стягивала вязанная шерстяная шапочка, верх её с кисточкой заваливался за левое ухо, подрагивая при движениях головы, а тёмно-зелёный парчовый халат с золотистыми узорами облегал его широкие от возраста плечи, шуршал по бумагам свободными рукавами, когда он, не глядя, обмакивал перо в чернильницу, что-то исправлял в письме. Наконец он хмуро вскинул голову, неприязненным взором посмотрел на стоящего у порога Удачу. С полки под рукой вынул свёрнутую толстую бумагу, протянул к нему царской печатью.
– Царь тебе за заслуги в войне московское дворянство жалует, – холодно объяснил он краткую суть её содержания. – А я вызвался передать тебе потому, что нужен был повод для разговора.