Артем Белоглазов Ехал Грека
Грека смеялся. Какое там – булькал, хрюкал и едва не давился смехом.
Егор невольно сжал кулаки. Он как про́клятый перся в эту глухомань, в пять утра вскочил, чтоб застать хозяина до обеда; час плутал по деревне, отыскивая нужный дом; его облаяла и чуть не укусила дворовая собака, а встрепанный парень с вилами принял за вора, и Егор долго объяснял, что ему, собственно, надо потолковать с Грекой. Каким Грекой? Да шут разберет, лично не знаком. Говорят, ему за сорок, курчавый, смуглый, шрам у виска. Живет, если не ошибаюсь, здесь.
Парень кивнул и, крикнув кого-то, ушел кидать навоз, а Егор сидел на веранде, томясь ожиданием, и думал, как начать, чтоб не сочли за идиота. Вышло, должно быть, неубедительно. Грека, цыганистого вида мужик с серьгой в ухе, надрывал животик, потешаясь и ни капельки не сочувствуя. Ржал, подлец, в голос. Настроение вконец испортилось.
– Ты чего? – мрачно спросил Егор. – Я тебе клоун, что ли? Да я… – Он встал из-за стола, с грохотом опрокинув табурет.
Грека в изнеможении махнул рукой: погоди, мол, дай отдышаться. Еще содрогаясь от хохота, посмотрел на приезжего. Глаза у того были злые, серьезные, с красными трещинками сосудов. Ишь, разошелся, подумал Грека. Даст в ухо, в ответ не заржавеет – и загремит гостенек в больницу на процедуры.
– Вспомнилось, – выдохнул, оборвав смех. – Ходил тут один. Приставучий, знаешь. Хотел странного. Ты садись, в ногах правды нет.
– Я, блин, сяду, – буркнул Егор. Подозрительно уставился на собеседника. – На придурка тощего намекаешь, в майке который?
– Да ни боже мой!
Егор тяжело оперся о стол. Сказал, тоже тяжело, с угрозой:
– По делу говорить будем или языком молоть?
– По делу, ешкин кот, – согласился Грека. – Деловые все, прям жуть.
Сев на табурет, Егор углубился в подробности. Подробности давались с трудом, клонило в сон; Егор тер набрякшие веки, пытаясь сосредоточиться. Грека больше не смеялся, только хмыкал невпопад. На распахнутых во двор окнах веранды колыхались занавески, белые, тюлевые, с крупным рисунком. Профиль Греки выглядел на их фоне почти черным, лишь в волосах блестели седые прядки.
– Кто ж тебе присоветовал? Дурак небось какой? – Грека вытянул губы трубочкой и скосил глаза к переносице, изображая советчика.
Егор усмехнулся.
– Похож? – поинтересовался Грека.
– Нет, – отрезал Егор. – Цену ломишь? Сколько?
О стекло с жужжанием билась муха; залетела, глупая, а выбраться никак. Залетел ты, Егор, запутался, издевательски гудела муха. Не гулять тебе уже, не радоваться. Егор помотал головой, отгоняя вздорные мысли.
– Я ж не цену. – Грека пригорюнился, насупил жидкие брови. – Отвезти, значит? Ты вообще соображаешь, что просишь? Я что, себе враг? У меня отдых, видишь – сено, скотина. Молоко парное. Воробьи под крышей чирикают. Пока не оклемаюсь – ни ногой. Отвезти его, ишь, прыткий.
– Перевезти, – поправил Егор. – Временно.
– Нянькаться с тобой. Перевези, да забери, да сопли подотри. Когда?
– Завтра.
Грека постучал пальцем по лбу:
– С ума спрыгнул?
– Давай без понтов. – Егор наклонился, будто собираясь сграбастать Греку за ворот. – Мне сказали обратиться к тебе. Я обратился. Говори сколько – расплачусь.
– Хорошо, – по лицу Греки пробежала тень, – давай без понтов. Вижу, здоровый ты, молодой. Спишь крепко?
– Ну, крепко, – растерялся Егор.
– А кто-то, знаешь, спит плохо. Бессонница, понял? Ты молодой, наверстаешь. Так что…
Егор охнул.
Плеск воды, плеск весел; рябь за кормой, лунные блики. Лодку качает на пологой волне, берег подернут дымкой. Ближе, еще ближе. Скрипят уключины; вкрадчивый скрип еле слышен. У берега, с правого борта – камыши. Гребок. Второй. Пахнет тиной. Чш-ш-ш, ветер в камышах. Легкое качание. Легкое касание. Холодок в онемевшем затылке, слабое покалывание. Нос лодки тычется в берег. Сквозь дымку…
Плеск? Лодка? Камыши?!
Сгинуло. * * *Воздух тек киселем, дышать и то было трудно. Егор свернул к ларьку за минералкой и, отойдя к забору, куда падала тень от берез, разом ополовинил бутылку. На территории школы, сейчас безлюдной и тихой, шаркал метлой дворник. Шарканье постепенно отдалялось, вскоре дворник свернул за угол. Плеснув на руки, Егор обтер разгоряченное лицо. Немного позавидовал дворнику: убирать, считай, нечего, помахал метлой, и свободен. В офисе, наоборот, ни минутки свободной – шум, гам, телефоны разрываются; бумаги, письма, клиенты. Ладно, Климов, не прибедняйся и не сравнивай. Он бросил взгляд на часы – пора. Толпа, потная, пестрая, целеустремленная, бурлила в пяти шагах. Егор не спеша допил остатки, готовясь окунуться в толчею и нырнуть затем в ближайший омут метро.
– Эй, – позвали из-за спины. Егор напрягся, но виду не подал, тем более позади была решетка. Его вдруг хлопнули по плечу:
– Вадик, е-мое!
Он резко обернулся. За прутьями забора приплясывал от нетерпения щуплый тип в шортах и майке с черно-белым изображением известного революционера. Широченная майка не по размеру и портрет – единственное, что запомнилось Егору. Позже он, как ни старался, не смог описать этого человека. Невзрачный тип. Точка.
– Ты че Вадик, припух? – Тип осклабился, и сразу стало ясно: псих или маньяк. В общем, шизик.
Психов Егор побаивался. Чокнутые, в отличие от нормальных людей, способны на что угодно.
– Должок за тобой, Вадик, – доверительно сообщил тип.
– Я не Вадик, – сказал Егор. Нелепость ситуации раздражала.
– Че? – удивился тип.
– Обознались. – Егор решительно направился к тротуару, спорить с психом – себе дороже.
Тип заорал вслед и, рыдая, принялся трясти решетку. Егор украдкой оглянулся: псих бесновался зверем в клетке.
– Пусти! Пусти! – вопил он. – Невадик, пустииии!..
Безразличная толпа не обращала на них внимания.
За работой Егор и думать забыл о досадном недоразумении и к концу дня даже не сомневался, возвращаться прежней дорогой, мимо школы, забора и, возможно, психа или сделать крюк. Как выяснилось – зря.
Псих никуда не пропал. Хуже того, он перебрался через забор и топтался возле решетки, явно высматривая кого-то среди прохожих. Сердце екнуло, любой бы сообразил: тип ищет Вадика. То есть теперь – Егора. Угораздило же вляпаться! На кой черт ищет – вопрос десятый, однако лучше не связываться. Дай такому повод – прицепится как банный лист. Впрочем, уже прицепился, без повода. Егор пересек улицу и ускорил шаг. Тротуара на противоположной стороне не было; из-за припаркованных вдоль обочины авто пришлось идти по дороге. Мимо то и дело проносились машины, сигналили: куда прешь, идиот! В глубине души Егор признавал: идиот. Что псих? Тьфу! Попасть под колеса – вот беда. Не то чтобы он опасался чокнутого мозгляка, умом понимая – пустое. Угрозы тип не представлял, обычный шизик. Страх шел из детства.
* * *Сна не было ни в одном глазу. Да и с чего бы? Крепкий сон – добрая плата; спи, Грека, квиты. На звезды хоть полюбуюсь, яркие они тут, не чета городским.
Ночуй здесь, сказал Грека. Мало ли. Что «мало ли» – не уточнил, но Егор понял и без уточнений. В городе опасно. Рехнуться можно! В пропитанном зноем мегаполисе, среди бетонных коробок, асфальта, потоков транспорта, фонарей на каждом углу и кучи народа – опасно, а здесь, в лесах и полях, где деревень и деревенек по пальцам пересчитать, где по проселку ездят от силы раз в час на «Москвиче»-развалюхе, где жэдэ-станция в семи километрах и электрички утренняя да вечерняя, здесь, выходит, есть шанс. Неправильно думаешь, рассмеялся Грека. Риск меньше оттого, что со мной.
Облокотившись на подоконник, Егор смотрел в темное низкое небо. С улицы пахло травой, сеном, стрекотали кузнечики; в кронах берез возле дома шумел ветер. Важный месяц плыл в окружении звезд, разливая окрест серебро лучей, перекрашивая черное в белое. Лунный свет пятнами ложился на землю, укрывал инеем. Казалось, он переиначивает суть вещей, размывая границу яви и сна. Правда, сон бродил где-то поодаль; вроде и зевота напала, и веки отяжелели, а толку чуть. Вчера почти не спал, а сейчас так вовсе… Егор зябко повел плечами: от реки за перелеском тянуло холодом. Накинуть одеяло? Или прилечь? Помаюсь, помаюсь, да задремлю. Не до рассвета же куковать.
Из соседней комнаты раздавался густой храп, где-то капала вода, орала кошка. Егор ворочался с боку на бок, одолеваемый то комарами, то ломотой в руке, то нервным зудом. Нет, не уснуть. Поднялся, высунулся из окна по пояс. Дома справа будто тонули в тумане, поверх печных труб курилась серая дымка; туман подымался к небу, обещая ненастье. В его огромном неводе, гребущем без разбору все и вся, очутился даже месяц. Чахлый, бледный месяц светился болотной гнилушкой, злая карикатура себя прежнего. Потускнело серебро лучей, погасли звезды. Исчезло неземное очарование лунной ночи.
Кузнечики и те притихли. Ни сеном, ни травой уже не пахло – сыростью пахло, гнилью. Стоячей водой. И такая вдруг тоска накатила, хоть с обрыва в реку… Из палисадника донесся то ли всхлип, то ли плач; кричала птица. Сердце захолонуло от дурного предчувствия, в горле пересохло; оцепенев, Егор стоял ни жив ни мертв. Птица умолкла, вместо цвирканья кузнечиков грянул лягушачий хор. Там, где клубился туман, подозрительно хлюпало. Ночь полнилась зыбкими тенями, шорохами, скрипом; в темноте мелькали синие огни.
Деревянными пальцами Егор притворил окно. Господи, ну и кретин! Поверил этому Греке. Безопасно? Хрен там! Спохватившись, дернул заржавленный шпингалет, словно это был засов на прочной дубовой двери, способной защитить от непрошеных гостей. Шпингалет никак не попадал в гнездо, и Егор, воюя с непослушной железякой, обо что-то порезался. Царапина тотчас набухла кровью; ладонь будто нарочно впечаталась в подоконник, оставив кровавую полосу, и тьма за окном отозвалась злобным приглушенным ворчанием.
Ругаясь сквозь зубы, Егор попятился к кровати, совершенно не представляя, как быть и что делать дальше. Он пятился и пятился, пока не уперся в холодную металлическую спинку. Ощупал, не понимая, что это. Понял. В мыслях царил кавардак. Оторвать дужку? За дубину сойдет. Пусть только попробуют… Стекло задребезжало. Сначала мелко, затем резче, сильнее. Месяц, скрытый туманом, налился ядовитой зеленью; он точно распух от влаги и напоминал лицо утопленника. Туман подступал ближе, заволакивая дорогу перед домом; подбирался к палисаднику. В нем чувствовалось смутное, неуловимое глазом движение. При взгляде на горящие в тумане огни брала оторопь. Егор неумело перекрестился.
Внезапно стекло брызнуло осколками, с улицы дохну́ло холодом. Было свежо, как под конец октября. Разметанный порывом ветра туман посветлел, раздался в стороны. Вдали сипло протрубил рог, глухо, на грани слышимости застучали копыта, и дикий ледяной ужас удавкой перехватил горло.
Небо затмили тени всадников. Не бряцало оружие, не звякали удила, не ржали кони. Молча и бесшумно скакали они, и из-под копыт вороных летели искры. Впереди конных бежали длинноногие, лишь отдаленно похожие на борзых зверюги.
Шум воды. Журчание. Запах рыбы. Стойкий, перебивающий другие запах. Затылок немеет. Ощущение – словно выскочил на мороз без шапки. Ни черта не видно, не видно даже поднесенных к лицу рук. Темень – глаз выколи. Рядом кто-то натужно сопит и хекает. Крепко разит потом. Неожиданный удар сбивает с ног. Скрежет. Откуда-то снизу и сбоку. Треск обломившегося дерева. Болтанка. Руки врезаются в скользкое, мокрое, живое. К губам липнет чешуя.
Треск? Болтанка? Чешуя?!
Сгинуло. * * *Чай давно остыл. Егор механически размешивал сахар в кружке, время от времени щелкая телевизионным пультом. Отвлечься не удавалось; едва притронувшись к чаю, он отнес кружку в мойку и, ополоснув, завалился на диван. Голова гудела от мыслей.
Бред ведь? – спросил он. Ну, конечно, бред! А сердце ныло, сердце сжималось в обморочном предчувствии. День? Два? Сколько?! Псих не шутил.
По ящику бодро, в стиле «наши поезда самые поездатые поезда в мире», рекламировали средство от запора. Чтобы окончательно вынести мозг, рекламу пустили по второму кругу. Матюгнувшись, Егор переключил программу.
– …и помчались окровавленные всадники прямо в болото, не разбирая дороги. В теле короля Стаха еще теплилась жизнь, и долго еще из темноты доносился его голос: «Мы не умрем. Мы придем к вам. И к детям твоим, и к внукам твоим. Я и моя охота».
Егора аж подбросило. Пульт грохнулся на пол, телевизор умолк. Комнату заполнила вязкая плотная тишина, было слышно, как тикает будильник на полке. Трясущимися руками Егор нашарил пульт, впился в экран, лихорадочно прощелкивая канал за каналом. Что это? Откуда?! Фильм? Какого дьявола последние фразы в точности совпадают…
Зря он не свернул во дворы, отмахнулся, дескать, чепуха. Хлебай, умник, полной ложкой! Встреча с психом – к несчастью, пора бы усвоить; не помог и манёвр с переходом улицы. Чокнутый заметил Егора издали. Просияв лицом, рванул с места – только держи.
– Невааадик!
Зажал в угол между машинами, облапил. Ни дать ни взять – дружок закадычный, сто лет не виделись. И еще бы сто лет не надо. Невысокий, плюгавый. Сильный. Пальцы-клещи, руки-крючья. Ошеломленный натиском Егор слабо отпихивал чокнутого, не пытаясь вырваться или драться всерьез.
– Должок за тобой, Невадик.
Псих смотрел в глаза. Улыбался. Привстав на цыпочки, зашептал, зашлепал мокрыми губами прямо в ухо:
– До двенадцатого колена. Безжалостно. И никуда ты не скроешься ни наяву, ни во сне. Мы придем. Мы отомстим. Как приходили раньше – к детям, к внукам…
Когда Егор опрокинул психа на капот, тот как заведенный повторял: «Каждое из поколений твоих… мучительнее, чем я теперь… Иуда… Предатель!» И улыбался, сволочь. Вне себя от ярости, Егор швырнул мерзавца на асфальт. Зацепив боковое зеркало, псих оторвал его и растянулся под колесами соседней машины. Взвыла сигнализация.
Если б не это, Егор продолжал бы пинать лежачего: помутившийся от ненависти взор заслонил дебильный второгодник Юрась, который давным-давно чуть не утопил третьеклассника Егорку Климова от нечего делать. Сальная улыбка Юрася, его пришептывающий голос намертво отпечатались в памяти. Вломив гаду напоследок, Егор быстрым шагом двинулся прочь.
– Проклятье твоему черному роду! Мстили и до двенадцатого колена мстить будем. Слышишь, до двенадцатого!
Чокнутый улюлюкал вслед.
* * *Красный, всклокоченный ото сна Грека орал и топал ногами. Люстра под потолком качалась, звеня подвесками; скрипели половицы. Егору было плевать, он думал об одном: жив, жив! Пока и еще жив, и это главное.
– Что ж ты врал, падла! Говорил, завтра, а они сегодня!
Шрам у виска Греки побагровел, глаза превратились в щелочки; серьга прыгала в ухе взбесившимся маятником.
– Я не врал. – Егор пожал плечами. – Не знаю, почему сегодня. Вальдемар сказал, завтра ночью.
– Твою гребаную мать, я знаю – почему! Какого хера ты расплатился сном?! Зачем?
– Ты сам захотел, – буркнул Егор.
Грека, уже собиравшийся крыть тройным загибом направо и налево, поперхнулся ругательством. Набычился. Крылья горбатого носа широко раздувались, в углу рта пузырилась кровавая ниточка слюны.
– Бессонница у меня, – сказал он. – Понял? Поживи с мое… – ожесточенно поскреб в затылке. – Взялся, ешкин кот, на больную голову! Егор – из-за леса, из-за гор. Уродоваться из-за тебя.
По комнате гулял сквозняк; в углу разбитого окна скалилась луна, поблескивали осколки в раме. Ни тумана, ни синих болотных огней, ни всадников. Лягушачий хор сменился привычным цвирканьем. На окраине деревни, ближе к лесу, заходились лаем собаки.
– Угодили, вишь, в переплет. – Грека придержал люстру. Свекольный румянец на его щеках постепенно исчезал. – Вовремя я. А эти, видал? Насилу оторвались.
Егор ощупал языком зубы. Зубы болели, как от хорошей затрещины. Когда ударился, обо что? Или ударили?
– Весла жаль. – Грека досадливо скривился. – Течение там, камни. Не напасешься весел-то. Ладно, посмотрим, кто кого прижучит. Ты ложись, нечего шастать. Окно вон подушкой заткни, чтоб не дуло. Не бойся, до завтра не явятся. Спокойной, значит, ночи. – На пороге задержался, хмуро бросил: – Дужку приладь. Я на этой кровати мальцом спал, а ты – ломаешь.
Егор отрешенно взглянул на металлическую дужку в своих руках, положил на пол. Казалось, металл изъела ржа: пятна засохшей крови сплетались грубым узором. Порез на ладони саднил, не давая забыть пережитый ужас. Возле подоконника блестело стеклянное крошево. Присев на смятую постель, Егор зажмурился, спрятал лицо в ладонях и сидел так бездумно и неподвижно, отходя от кошмара.
Звон лопнувшего стекла переполошил весь дом. Первым на шум прибежал Грека, за ним – парень, кидавший навоз, и лысый мужик с топором. Что случилось позже, Егор не помнил, разве что урывками.
Крик. Жуткий, отчаянный. Это он кричит, Егор Климов, разрывая ледяную удавку страха на горле, разрывая мертвую тишину и собственные легкие. Бледный, сосредоточенный Грека жестом отсылает мужчин прочь из комнаты. Огромные косматые тени всадников мчатся по крышам домов…
Темнота, спасительная, мягкая; немая. Баюкает, наваливаясь, дрема. Пахнет рыбой. Вдруг – треск, скрежет… Егор лежит на мокром и скользком. Вверху среди стада туч бродит месяц, заливая блеклым светом речную гладь. Зябко. Сырой ветер забирается под воротник, вынуждая кутаться в клеенчатый рыбацкий балахон. Лодку влечет течением, но уже не крутит и не болтает; обломки весел зря вспенивают воду. Егор елозит ботинками по груде рыбы, приподнимается, опираясь на локти. На корме, спиной к Егору, широко расставив ноги, стоит человек в плаще и наполеоновских размеров шляпе. Он жарко, трудно дышит и громко сморкается. Затем, приложив козырьком руку ко лбу, всматривается в еле различимую полоску берега на горизонте. Полы брезентового плаща треплет ветер, и они раздуваются двумя маленькими парусами.