Егор кашляет в кулак, сплевывая прилипшую к губам чешую.
– Оклемался?
Человек оборачивается, в ухе капелькой серебра дрожит серьга. * * *Звонок в прихожей верещал, словно соседский кот, которому отдавили хвост.
Вздрогнув, Егор вскочил с дивана. Невпопад затрезвонившему будильнику были обещаны все кары небесные и земные. Почему-то спросонья Егор решил: звонит будильник.
Но звонили в дверь. Бесцеремонно, назойливо; в двенадцатом часу ночи. Предлагая немедленно открыть или распрощаться с мыслью об отдыхе.
После уверений психа о мести, безжалостной и неотвратимой, подобные действия граничили с безумием. Ответ мог быть лишь один. Не открывать. Вопреки здравому смыслу подстрекаемый губительным любопытством, Егор на цыпочках прокрался в прихожую. Выждав минуту, прильнул к глазку. Мужчина на лестничной клетке методично давил на кнопку. Он был высок, худощав и слегка небрит; аккуратно зачесанные назад волосы собраны на затылке резинкой, из кармана пиджака выглядывал уголок носового платка. Опрятный вид и строгий деловой костюм гостя внушали надежду: вероятно, ошибся квартирой.
Будто уловив, что за ним наблюдают, мужчина прекратил терзать кнопку и внимательно посмотрел на дверь. Егор обомлел. Сразу почуяв в облике незнакомца что-то не то, он теперь понял, что именно. Человек был вылитый он.
– Откроешь ты наконец? – спросил двойник. И постучал по глазку костяшками пальцев.
От спиртного гость отказался. «А я, пожалуй, тяпну, – сказал Егор. – Сто пятьдесят. Чтоб мозги прочистить». «Тяпни», – разрешил визитер, скребя щетину на подбородке.
На плите пыхтел чайник. Егор вспомнил, что ничего не ел и не пил, и сейчас, торопливо нарезая сыр и колбасу, косился на замершего в неудобной позе двойника. От чая и бутербродов гость отказался тоже.
– Браславский. Вальдемар, – представился он, перешагнув порог. Руки не подал.
Не снимая обуви, прошел на кухню.
– Давай без ахов и охов. Я – не ты. Просто мы удивительно схожи. Поэтому у тебя, вернее, у меня – но в нашем конкретном случае все-таки у тебя – возникли проблемы.
– С лестницы давно не спускали? – поинтересовался Егор.
Гость хмыкнул.
– Меня вообще не спускали с лестницы. И знаешь, я бы не советовал.
– Говори. Лучше без предисловий.
– С юродивым общался?
Егор кивнул.
– Он нас перепутал. Разумеется, юродивый не сам по себе и не болтал, что на ум взбрело. Передал, что велели. Он – проводник между…
Украдкой приглядываясь к Браславскому, Егор отметил: не так уж они похожи. Различия есть, и немалые. Надо быть идиотом, чтобы спутать его и этого заносчивого хлыща. Впрочем, чокнутый проделал это с двойным успехом – утром и вечером.
– …кроме того, юродивый пометил тебя. Отныне ты дичь, добыча. Охота ринется по твоим следам, настигнет и убьет.
– Зачем… предупреждаешь? – угрюмо процедил Егор.
– Не веришь мне?
– Чему я должен верить? Что за вздор?! Какие-то охотники, месть. Проклятие. Древнее, поди?
– Древнее, – вздохнул Браславский. – Наш род проклят. Мой предок, Роман Яновский, крепко ошибся четыре века назад. Верно, дьявол помрачил его разум, водил его рукой. Он отравил и предательски убил своего побратима.
– Короля Стаха, – закончил Егор, повторяя услышанное по телевизору.
– Да, короля Стаха и людей его. Мертвых и раненых утопили в болоте: приторочили к седлам и погнали коней в прорву…
Браславский смотрел перед собой невидящими, белыми глазами, и от его тихого голоса Егора продрал озноб.
– Вскоре они вернулись… Неупокоенные, отвергнутые и землей, и небом. Роман Старый погиб. Погиб его сын, и сын его сына, и дети их, и внуки. Никто из семьи Яновских не умер своей смертью. Я последний в роду. Последний, кому они мстят.
Очнувшись, Браславский потянулся к бутылке и, не притрагиваясь к закуске, опрокинул подряд две рюмки.
– Теперь будут гнаться за тобой. Ты ведь слышал о Дикой охоте?
– Это же… легенда, – только и смог выдавить Егор.
Вальдемар недобро усмехнулся:
– Легенда? Скажи это моему отцу. Деду. Брату. – Голос Браславского охрип. – И тем, кто придет за тобой.
* * *На рассвете Егор забылся беспокойным, тяжелым сном. В разбитое окно задувал ветер, звенели подвесками люстры, а Егору чудилось – двойник Вальдемар звенит рюмкой. Чокается с бутылкой и пьет водку, как воду, не пьянея. Егор, захмелевший на голодный желудок, с интересом изучает Браславского в анфас и профиль. Вот так похож, вот так – не похож…
По кухне бродят тени, и Егору мерещится черт-те что. Ночной разговор отдает сумасшествием.
– Тебе нужен Грека.
– Грек… а? – Егор икает.
– Кличут Грекой, – сердится Браславский. – Помнишь, ехал Грека через реку? Ездит он.
– К-куда ездит? – Егор снова икает.
– Куда надо, туда и ездит. Спрячут тебя, надежно спрячут.
– Заботишься? Обо мне? – Егор стучит кулаком в грудь. – Да ладно!
– Не о тебе! О себе! – Браславский взмахивает руками, точь-в-точь стервятник над падалью.
– Валяй, прячься. Чего ждешь?
Заезженная пластинка разговора крутится по десятому разу. Егор не понимает намеков, у него каша в голове; он под градусом. Вальдемар мучительно подбирает слова, боясь сболтнуть лишнее.
– Мне прятаться ни к чему. Пока тебя не прикончат, не догадаются о подмене. Меня после искать примутся, если сообразят.
– Ну ты и сволочь, – произносит Егор с обидой.
– Иди к Греке, – советует Вальдемар. – Я предупредил.
Егор неожиданно декламирует:
– Сунул Грека руку в реку… Куда он ездит? Кого возит?
– Есть одна река, – уклончиво отвечает Браславский. – У нее много названий. Через нее и возит.
Странный разговор оборвался: Егору снилось другое. Не странное – страшное. До испарины на лбу, до впившихся в ладони ногтей. Он вскрикнул, комкая одеяло. Во сне, по стылому осеннему болоту, по самой непролазной топи летели, настигая жертву, призрачные всадники.
Во время завтрака, ковыряя вилкой яичницу, Егор наблюдал за Грекой. Кусок не лез в рот; Егор жевал и давился, давился и жевал, думая о предстоящей ночи.
– Соль. Перец. – Лысый пододвинул солонку с перечницей, неправильно истолковав плохой аппетит гостя. – Ты, парень, не стесняйся.
Грека, осунувшийся и молчаливый, наворачивал яичницу за обе щеки. Будь на тарелке бумага, съел бы и бумагу, не заметил. Неужели из-за меня? – подумалось Егору. Из-за ночного переполоха? Лысый поднялся и, пожелав всем приятного аппетита, вышел во двор. Грека даже головы не повернул, шкрябал вилкой, размазывая остатки желтка.
– Спасибо. Вкусно. – Егор отпихнул пересоленную, обсыпанную перцем яичницу. – Чаю бы.
– Из самовара налей, – подсказал Грека. – Вон там. Мне без сахара.
Егор принес дымящиеся кружки. Себе поменьше, хозяину побольше. Грека, обжигаясь, глотнул; взглянул на Егора: пристально.
– Выспался?
– Нет, – честно признался Егор.
– И я – нет.
– Всадники?.. – прокашлявшись, спросил Егор.
Грека кивнул.
– Мне снилась погоня, – прошептал Егор. – Болото, пустошь, луна. Синие огни в клубящемся тумане… И Браславский. Вальдемар Браславский, потомок Романа Старого. Последний из Яновских.
– Погоня, – бесцветно повторил Грека, – снилась мне. Тебе – лишь ее отзвук, эхо.
Он сидел ровно, будто закаменев; в руках подрагивала согнутая вилка. Он точно боялся сломать что-нибудь, расколошматить посуду, разбить в щепу стол или табурет.
Эхо? Отзвук?! По стылому осеннему болоту, по самой непролазной топи… Егор судорожно вздохнул.
– Ты же сам… сам захотел.
– Знать бы, где упасть. – Грека отложил вилку. – Бессонница тоже не подарок.
– Я не врал, не обманывал. Рассказал как есть.
– Давай-ка подробнее, – велел Грека. – Про Браславского и того психа. Что, как, зачем. Уж извини, вполуха вчера слушал.
Егор объяснял длинно и путано. Сбивался. Начинал заново. Грека, подперев щеку, смотрел на него, изредка кивая, и Егор вспоминал совсем уж пустяковые, но могущие быть важными подробности.
– Не псих. – Грека покачивался на табурете. – И не Браславский вроде. Не похож на тебя.
– Ты про кого?
– Да крутился тут один. Неприятный такой, с душком. Прогнал к черту.
– Тощий?! В футболке и шортах?
– Нет, в костюме. Ты продолжай, продолжай.
Роясь в памяти, выуживая случайности и совпадения, Егор постепенно осознал: их не было. И замолчал, запнулся на полуслове.
– Все? – спросил Грека.
– Все, – подтвердил Егор.
Грека запустил пятерню в затылок, размышляя, и наконец озвучил то, что Егор и сам уже подозревал, но боялся признать:
– По-моему, этот Дуремар тебя подставил. И меня, мразь, подставил тоже. Эта скотина, Браславский, решил обвести вокруг пальца нас обоих, отправить в могилу и сплясать на поминках. А после жить долго и припеваючи.
От волнения и длинных объяснений у Егора пересохло в горле.
– По-моему, этот Дуремар тебя подставил. И меня, мразь, подставил тоже. Эта скотина, Браславский, решил обвести вокруг пальца нас обоих, отправить в могилу и сплясать на поминках. А после жить долго и припеваючи.
От волнения и длинных объяснений у Егора пересохло в горле.
– Почему обоих? – просипел он.
– Если я перевезу тебя на тот берег, чтобы укрыть от погони, они не отстанут. Увяжутся следом и навечно застрянут между миром живых и миром мертвых. Отличная, знаешь, получится стража. Только нам ходу назад не будет. Сдохнем. Оба, – жестко подытожил Грека.
Лицо его приобрело землистый оттенок; на виске рядом со шрамом отчетливо билась жилка.
С убийственной ясностью Егор понял: Греке хорошо за сорок, у него расшатанные нервы, подорванное здоровье и больное, старое сердце. Грека не сдюжит. Не станет помогать Егору.
Рассчитывать не на кого и не на что.
Он, Егор Климов, без вины виноватый, не предатель, не вор и не убийца, остался один на один с Дикой охотой.
Промозглый, пахнущий тиной воздух. Шорохи, скрип дерева, невнятное бормотание реки. Полумрак. В лодке никого нет. Из уключин торчат обломки весел; дно пустое, без надоевшей уже рыбы. О борт лениво плещут волны, подталкивают лодку к берегу – до него рукой подать – и, отхлынув, влекут назад.
Егор спрыгивает и по колено в воде идет в обход растущих вдоль берега камышей.
Здесь тихо и тревожно. На темном песке белеет выброшенный водой мусор, пахнет гнилью. Здесь – на берегу, где никого нет. Егор в замешательстве оглядывается: узкая полоса песка заканчивается, склон круто поднимается вверх. Не склон – обрыв. В вышине грязными клочьями расползается туман.
Издалека доносится слабый плеск весел. Отсюда почти ничего не разобрать, согбенная фигура лодочника еле различима в тусклом свете звезд.
– Грека-а! – кричит Егор, приставив ладони ко рту. – Помоги мне! Пожалуйста!
Крик глохнет, вязнет в тумане. Здесь нет даже эха.
– Грека! – неуверенно зовет Егор.
Человек не оборачивается. На миг вынырнув из-за туч, луна скупо очерчивает его силуэт – силуэт дряхлого старика.
– …ро-он, – откликается река вместо эха.
В лодке за камышами горбится тень. Кряхтит. Сморкается.
– Сдохнем. Оба, – слышит Егор. – Ты не понимаешь. Я ведь не он.
– …х-ха, – издевательски шепчет река.
Егор открывает глаза. Они с Грекой сидят на кухне и смотрят друг на друга в упор.
– Плату хотел вернуть, – словно извиняясь, говорит Грека. – Лучше уж бессонница.
За окном на крыше сарая чирикают воробьи. Воробьям все равно. * * *Очнувшись за секунду до звонка, Егор обвел комнату мутным взглядом, силясь понять, что его разбудило. И машинально, едва будильник напрягся, готовый поднять трезвон, прихлопнул кнопку.
Сквозь неплотно задернутые шторы виднелось серое предрассветное небо; стрелки на часах показывали пять. Во сколько он лег – в два, раньше? А этот где, Вальдемар? Надо было вытурить двойника взашей, набить морду и пинками с лестницы, пинками! Чтоб не перекладывал, гад, свои проблемы на чужие плечи. Сволочь какая. Из-за него все.
Вот же бред, пропади оно пропадом! То есть они. И псих, и Браславский, и – как его? – Грека. Или грек? Как будто нормальных имен нет, то Вальдемар, то Грека, то Стах. Браславский точно свихнулся. Окосел, поди, без закуски, наплел с три короба. Причем врал складно, напористо. Мол, есть человек, человечище! Цены не имеет! Талант у него. Проси, в ноги падай! Переждешь беду, спасешься. Спрячут, говоришь, куда? Не дошло еще? Перевезут тебя. И на ухо, шепотом: в мертвые определят, на время. За рекой время быстрее идет. Сутки-вторые, ну, третьи для надёжности. Когда вернёшься, охотников и след простынет. Мстить некому, конец проклятию.
Нетвердым шагом Егор побрел в ванную. Ледяная вода отрезвила, но вопросы остались. И в первую очередь вопрос веры сказанному. Ладно, он поверил в угрозу, он, чего уж скрывать, не на шутку испуган и не знает, что предпринять, как выкарабкаться из ловушки обстоятельств. Однако совет Браславского категорически не вяжется со здравым смыслом. Впрочем, тот давно капитулировал под натиском дьявольщины, выбросил белый флаг и сдался на милость победителя. Почему же вопреки совету он не спешит в захолустную дыру, где живет пресловутый лодочник? Будильник завел? Поднялся? Вперед, на вокзал! Наверно, есть порог, за которым очень трудно, практически невозможно убедить человека. Пусть охотники, пусть родовое проклятие, призраки, месть. Пускай! Но Грека? Грека-то из дурацкого стишка каким боком?!
Отражение в зеркале буравило Егора красными невыспавшимися глазами.
– Ехал Грека, – промычал Егор, не разжимая губ, и саданул по зеркалу кулаком.
Бардак на кухне был умеренным: грязная посуда, мусор, опрокинутая бутылка, водочная лужица на столе. Хорошо, никто из них не курил. Табачную вонь Егор терпеть не мог, хотя иногда закуривал спьяну, а потом с квадратной головой и ощущением помойки во рту недоумевал – как его угораздило? Баюкая ушибленную руку – зеркало, как ни странно, не разбилось, только пошло трещинами, – Егор включил чайник. Плеснул заварки в чистую, найденную в буфете чашку; пить чай в общем-то не хотелось, хотелось спать.
Взгляд случайно упал за окно, и Егор едва не пролил заварку мимо. Напротив располагалась автомойка, огороженная хлипким заборчиком. Автомойка не работала уже год; на заброшенной территории шныряли собаки, бомжи облюбовали ее для ночлега. То, что увидел Егор, вряд ли бы удивило кого-то из соседей. Ну, еще один бомж. Подумаешь.
Вдоль забора, вытягивая шею, крался давешний псих. На голой спине отчетливо выпирали худые лопатки, футболку псих держал в руках. Предметом его охоты был голубь. Поглощенный чисткой перьев голубь и не подозревал об опасности. Чокнутый метко швырнул футболку, и та накрыла добычу ловчей сетью. Голубь забарахтался, курлыча.
Егор приник к стеклу; сердце в груди колотилось, как при финише на стометровке.
Чокнутый сграбастал футболку, извлек взъерошенную, бьющую крыльями птицу и ловко свернул ей голову. Бросив тушку на землю, псих кружил возле в подобии танца, что-то громко и бессвязно выкрикивая. Шаманит, обожгла мысль. Под ложечкой тягостно заныло. Как по заказу из-за угла дома выбежала стая тощих бродячих псов, они уселись в четырех-пяти шагах от психа и, задрав морды, начали подвывать вразнобой, тоскливо и жутко. Будто почуяв слежку, чокнутый обернулся; глаза его шарили по окнам. Егора взяла оторопь: фигура, повадки, одежда… он не ошибся, но лицо было другим. Чокнутый внезапно заулюлюкал и пинком отправил голубя в середину воющего хора. Собаки, рыча от возбуждения, принялись рвать птицу на части.
Егора передернуло. Отвернувшись, он неловким движением задел клеенку; и без того скособоченная клеенка сползла окончательно. Надпись на столе не заметил бы только слепой. Процарапанные вкривь и вкось буквы складывались в пугающее своей неизбежностью слово.
...Завтра… Егор тупо смотрел перед собой, он не помнил, кто это сделал и зачем. Он? Вальдемар? Зачем?! Нелепость поступка вдребезги разнесла остатки сомнений. Псих? Грека? Да хоть черт лысый!
Наспех поев, он оделся и, поймав частника на допотопной «копейке», отправился на вокзал. Частник гнал, превышая скорость и проскакивая на красный. Егор платил втридорога: опоздать на электричку – все равно что подписать смертный приговор. Вторая электричка вечером, а ехать в леса и поля на ночь глядя равносильно немедленному исполнению приговора. Браславский, правда, обещал – охота нагрянет будущей ночью, но кто поручится, что не сегодняшней?
* * *Воробьи нагло косились на Егора, требуя добавки. Он пошарил в карманах, ссыпал на землю, что сумел выгрести – шелуху пополам с семечками. Шелухи оказалось больше. Воробьи возмущенно расчирикались. Мол, не дураки. Не обманешь.
– Жрите, что дают, – рассердился Егор.
От сарая за ним, а скорее за воробьями наблюдал рыжий хозяйский кот. Жмурился лениво, выпускал когти. Весь облик кота говорил: никуда не денетесь, воробушки. Понадобится – сцапаю и съем. Чирикайте до поры.
Из-за спины хмыкнули:
– Разборчивые, ишь ты. А припрет, солому за спасибо жрать станешь.
Егор не ответил. Не шелохнулся даже. Лишь пальцы стиснули край скамейки, побелев от напряжения.
– Дед сказывал, ели в войну-то. Лебеду там, кору. Птиц вон ловили.
Грека, устроившись на крыльце, строгал ножом кленовую чурочку. Во дворе под присмотром красавца-петуха квохтали куры. Мычала корова в хлеву: ее не погнали на пастбище, и корова жаловалась на судьбу.
– Я что, разборчивый?! – вспылил Егор.
– А то нет? – удивился Грека. – Русским же языком втолковываю: перевозить не возьмусь. Спрятать разве.