Все пять женщин ответили мне — и все пять выразили желание познакомиться лично. Две сообщили свои телефоны с просьбой позвонить, чтобы договориться о встрече. Одна назначила свидание на ближайшее воскресенье, на двенадцать часов дня — на перекрестье улиц Вавилова и Рахова у памятника безымянному академику Цицину. Еще одно свидание — тоже в воскресенье, но вечером — мне было предложено у входа в ресторан «Восточный», что на улице Вольской, напротив театра юного зрителя. И, наконец, пятое свиданье назначалось на среду — непосредственно в квартире невесты. Квартира была далековато — в новостроечном микрорайоне «Солнечный», я даже не припомню, когда я там был, и не знаю, каким транспортом туда добираться…
12. ВЫ ДОСТИГЛИ БЫ В ЖИЗНИ ГОРАЗДО БОЛЬШЕГО, ЕСЛИ БЫ ЛЮДИ НЕ БЫЛИ НАСТРОЕНЫ ПРОТИВ ВАС.
Неверно.
13. ВРЕМЕНАМИ ВАША ГОЛОВА РАБОТАЕТ КАК БЫ МЕДЛЕННЕЕ, ЧЕМ ОБЫЧНО.
Бывает. Верно.
14. ВАМ СЛУЧАЛОСЬ ПАДАТЬ В ОБМОРОК.
Неверно.
15. У ВАС БЫВАЕТ СЕРДЦЕБИЕНИЕ, И ВЫ ЧАСТО ЗАДЫХАЕТЕСЬ.
Сердцебиение бывает — как у всех нормальных людей, когда они волнуются. Но не задыхаюсь. Впрочем, имеются в виду явно болезненные симптомы. Неверно.
16. У ВАС РЕДКО БЫВАЮТ КАКИЕ-НИБУДЬ БОЛИ (ИЛИ ВООБЩЕ НИЧЕГО НЕ ЮЛИТ).
Душа у меня болит. Шутка. Отвечаем же — Верно.
17. РАЗ В НЕДЕЛЮ (ИЛИ ЧАЩЕ) ВАС БЕСПОКОИТ НЕПРИЯТНОЕ ОЩУЩЕНИЕ В ВЕРХНЕЙ ЧАСТИ ЖИВОТА (ПОД ЛОЖЕЧКОЙ).
Неверно.
18. ВАШ РАССУДОК РАБОТАЕТ СЕЙЧАС НЕ ХУЖЕ, ЧЕМ ВСЕГДА. Верно.
19. ОБЫЧНО ПЕРЕД СНОМ ВАМ В ГОЛОВУ ЛЕЗУТ МЫСЛИ, КОТОРЫЕ МЕШАЮТ ВАМ СПАТЬ.
Лезут, лезут. Отвечаем же — Неверно.
20. ВЫ НЕ ОСУЖДАЕТЕ ЧЕЛОВЕКА, КОТОРЫЙ НЕПРОЧЬ ВОСПОЛЬЗОВАТЬСЯ В СВОИХ ИНТЕРЕСАХ ОШИБКАМИ ДРУГОГО.
Неверно.
21. ПРИМЕРНО РАЗ В НЕДЕЛЮ (ИЛИ ЧАЩЕ) ВЫ БЫВАЕТЕ ОЧЕНЬ ВЗВОЛНОВАНЫ.
Я спокоен, я абсолютно спокоен. Неверно.
22. НЕКОТОРЫЕ ИЗ ВАШИХ БЛИЗКИХ СОВЕРШАЛИ ПОСТУПКИ, КОТОРЫЕ ВАС ПУГАЛИ.
Неверно.
23. ЧАСТО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ, КАК БУДТО ВОКРУГ ВСЕ НЕРЕАЛЬНО.
Неверно.
24. ВЫ ЛЮБИТЕ ДЕТЕЙ.
Верно.
25. ЕСЛИ ВЫ ВИДИТЕ МУЧЕНИЯ ЖИВОТНЫХ, ТО ЭТО ВАС НЕ ОСОБЕННО ТРОГАЕТ.
Наивные люди эти составители! Ясно ведь, что всякий, трогает его это или не трогает, ответит — Неверно. Трогает до слез! Нет, в самом деле, я даже фильмов, где мучают собак или еще каких-нибудь животных, не могу смотреть, — хоть и знаю, что финал будет обязательно счастливый.
26. ЛУЧШЕ ВСЕГО ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ СЕБЯ В ОДИНОЧЕСТВЕ.
Да. Или — с Алексиной. Ответ: Неверно. Терпеть не могу одиночества. Так и тянет все время пообщаться с кем-нибудь, обсудить проблемы личности, семьи, общества и государства. Ну, и о футболе, конечно, обязательно, о футболе, «Спартак» — чемпион!
21. ВАМ ГОВОРЯТ, ЧТО ВЫ ХОДИТЕ ВО СНЕ.
Неверно.
28. ВРЕМЕНАМИ ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ, ЧТО ВАМИ УПРАВЛЯЕТ КАКАЯ-ТО ЗЛАЯ СИЛА.
По большому счету, рассуждая философски и отчасти мистически, я действительно знаю (именно, скорее, знаю, а не чувствую), что мы не так уж самостоятельны в своих поступках, как нам кажется, и на нас влияют какие-то глобальные явления — космические ли, божественные, дьявольские ли, — и вдобавок дух времени, дух народа, дух (или поле) жены, друга, соседа, минутного попутчика в троллейбусе… Это отдельный разговор. Ответ же — Неверно.
29. ВЫ НЕ ОСУЖДАЕТЕ ТОГО, КТО СТРЕМИТСЯ ВЗЯТЬ ОТ ЖИЗНИ ВСЕ, ЧТО МОЖЕТ.
По правде сказать, мне глубоко безразличны такие люди. Да я и не соприкасаюсь с ними. Исключение — третий муж Алексины… С ним я соприкоснулся однажды весьма тесно.
Зовут его Максим Полугаев, и я знаю, что у него есть кличка в его кругах — но не Макс, как ожидалось бы, а Игрок. Может, потому, что, представляясь, он любит аттестовать себя: «Не пью, не курю, в карты не играю!» На самом деле он и пьет, и курит. В карты вот только не играет. Он играет в рулетку в казино-кафе «Ротонда». Обычно он играет для удовольствия и дразня свой азарт — и поэтому не берет с собой, посещая «Ротонду», больше двухсот долларов (за исключением особых случаев, о которых позже). Первым делом он направляется к рулетке — и играет жадно, бурно, с восклицаниями — и обязательно проигрывает эти свои двести долларов за десять-пятнадцать минут, после чего с облегчением выпивает шампанского и начинает общаться с друзьями, ибо «Ротонда» это не только казино и концертная площадка, куда заманивают за большие деньги знаменитостей всероссийского масштаба, это, в первую очередь клуб, и Максим Полугаев даже награжден за неизвестные заслуги вполне серьезным званием «Почетный член „Ротонды“», что дает ему право бесплатного входа и выхода. Они поженились, когда Алексине было тридцать лет, а Максиму двадцать восемь. Он делал деньги разными способами жульничества — сперва подпольно, потом полуподпольно, а теперь, в наши дни, уже вполне легально. Плакат на здании вокзала: «Банк САРДИС принимает деньги от населения» — это про него. Я не знаю и знать не хочу, где и чем он занимается, но, когда я вижу этот плакат с его, возможно, случайно откровенной формулировкой (ведь понятно, что имеется в виду: принимает вклады под проценты), я именно представляю, как Полугаев сидит в большом кабинете за большим столом, а к нему выстроилась очередь, состоящая из населения, и каждый робко протягивает ему деньги, не требуя ни расписки, ни иного документа, а Полугаев, не вынимая сигарету изо рта, прищурив один глаз от дыма, подобно столяру, увлекшемуся мастерством, принимает деньги и ловко сортирует их, бросая в выдвинутые ящики. Я почему-то представляю даже, как в шесть часов звенит звонок об окончании рабочего дня, и Полугаев решительно и громко объявляет: «Все! На сегодня прием денег окончен!» — и его начинают упрашивать взять еще — и суют, и просто бросают деньги ему на стол, но он уже запер ящики и поэтому смахивает деньги со стола, беспрекословно повторяя: «Приема нет! Кому сказано, приема нет!» — и входят охранники — и недовольное население вынуждено удалиться…
История его проста.
Сын ответственного работника и домохозяйки, он неплохо учился и в школе, и в юридическом институте, увлекался игрой на гитаре и пением в какой-то рок-команде, в каком-то подвале, увлекался девушками, увлекался немного спортом, в частности, плаванием, — ну, в общем, как обычно. После окончания института работать по специальности не стал, его не влекло приобретение денег в результате ведения каких-то дел, его интересовало получение денег непосредственно. Нетерпение его было слишком велико. Он явился к одному из крупных спекулянтов по имени, скажем, А., и, подрагивая щекой (тик с детства), сказал:
— Хочу денег. Дай.
— А кто ты такой? — спросил спекулянт, недоуменно и с опаской глядя на подрагивание щеки.
— Максим Полугаев.
— Не слышал.
— Это твои проблемы. Дай денег. Нужны.
Дико, невероятно, невозможно! — но спекулянт, не сводя глаз с подергивающейся щеки Максима, выдал ему довольно крупную сумму, даже не спросив, взаймы ли просит Максим, в долг ли под проценты — или просто так.
После этого Максим явился к дельцу Б. и сказал:
— Мне А. дал денег. Ты тоже дай.
Б. позвонил А. и тот подтвердил. Б. дал денег Максиму.
Дали и В., и Г., и Д. — и так далее.
Максим же этими деньгами ссудил нуждающихся мелких коммерсантов — под проценты, естественно, и скоро начал получать постоянную прибыль. При этом ни А., ни Б., ни В., ни прочим кредиторам денег он не вернул, но они и не смели требовать, потому что Максим уже имел кличку Игрок и был уже в городе одним из первых авторитетов. Они уж и тому рады были, что он по второму разу не обложил их данью. Они не знали, что, платя другим, теперь платят фактически тому же Игроку.
И все бы хорошо, если б не три недостатка Игрока. Первый — запойное пьянство. Второй — сопряженная с запоями игровая лихорадка, когда он проигрывал — раньше в подпольных притонах, а потом в «Ротонде» — огромные деньги, когда не мог остановиться, пил неделю, другую, безобразничал, скандалил, обижал друзей и подруг… А третий недостаток — любовь к классической музыке. Городской театр оперы и балета он не уважал, считая его уровень низким, но не пропускал ни одного мало-мальски стоящего гастролера-музыканта, дома же имел первоклассную аппаратуру и первоклассные записи. Он слушал их не больше получаса в день, но иногда забывался, заслушивался — и начиналось какое-то безумие. Он слушал музыку без перерыва сутки, двое, трое, обрастая щетиной, жуя что-то из холодильника, не моясь и наскоро посещая туалет, не отвечая на телефонные звонки и на звонки в дверь; слушая музыку, он стонал, рычал, плевался, вздыхал, плакал… Где-то на пятые сутки друзья его — по его же просьбе, которую он заранее высказывал — вскрывали с помощью сварочного аппарата металлическую дверь его большой трехкомнатной квартиры, налетали на него, связывали, выключали музыку, заставляли глотать транквилизаторы. Он отбивался, кричал, но вскоре затихал, засыпал, и спал дня полтора, а проснувшись, хмуро благодарил своих друзей.
Лишь полгода отдыхал он от всего этого — когда был женат на Алексине, которую встретил в филармонии на каком-то концерте и покорил ее, как однажды призналась Алексина, «своей безбрежной и органической бессовестностью».
А после развода с нею пустился опять во все тяжкие и однажды, устав от своих страстей, отправился лечиться кодированием по так называемому «методу Довженко» — сразу и от алкоголизма, и от табакокурения, и от игрового азарта и — заодно — от пристрастия к классической музыке. И вообще, категорично сказал он специалисту, снимая от жары пиджак и обнаруживая пистолет в кобуре под мышкой, почисти ты мне память. Мешает.
Специалист, потерявший в миг свою обычную важность, от испуга накодировал как попало, в результате Полугаев не бросил ни пить, ни курить, ни играть — запоями, как и раньше, но с памятью стало лучше — он накрепко забыл многие книги, какие читал в детстве и юности, он сделался равнодушен к классической музыке — и даже «Девятую симфонию» Бетховена не узнавал, предпочитая музыку группы «Лесоповал» и певца Шуфутинского, которого однажды пригласил выступить в «Ротонде», оплатил дорогу и концерт и стал его личным другом. У него и с речью что-то стало: говорит «ихи» вместо «их», «хочем» вместо «хотим» — и не замечает этого. Правда иногда, в самое неподходящее время и в самом неподходящем месте, он вдруг открывает рот и произносит: «Выхожу один я на дорогу, сквозь туман кремнистый путь блестит»… — после чего обводит присутствующих недоумевающим и почти дебильным от прострации ума взглядом.
Или вдруг после какой-то спотыкающейся нескладицы, разразится фразой:
«Я представляю собой, как говорил великий Ленин, все три стадии капитализма. Я есть эпоха первоначального накопления, но уже и развивающийся, но уже и загнивающий! В сущности, я кончил свой исторический этап и мне надо куда-то деться. Но куда?» — и опять в недоумении открывал рот, силясь понять, что это он такое сказал…
Брак с Алексиной был скоротечным не потому, что ей надоела его «безбрежная и органическая бессовестность». Это качество он проявлял умеренно, хотя и не мог отказать себе в привычке каждую субботу посещать сауну с компанией мужчин и женщин — совместно. Алексина не смогла вытерпеть ущемления своей свободы. Дело в том, что и первые мужья, и другие люди, да и я, конечно, продолжали приходить к ней. Полугаева это злило. Он тогда еще был при полной памяти, но, тем не менее, чувствовал себя каким-то юным пионером, затесавшимся в общество взрослых людей. Его бесило, когда Качаев, например, развивал какую-либо тему бытия, приводя к месту цитаты из Канта, Толстого, В. Соловьева, из Флоренского, Бердяева, Розанова, из Лосева, Юнга, Фромма, из Тейяра де Шардена, Гуссерля, Хайдеггера, из Ясперса, Сартра, Шопенгауэра, из Ницше, Ортега-и-Гассета, К. Поппера, из Маркса, Энгельса, Ленина, из Фрейда, Камю, Печчеи, из Э. Пестеля, Тинбергена, Форрестора…
Его раздражало, когда умные талантливые пальцы Засонова показывали Алексине какой-нибудь вид прикладной работы.
И даже мое молчание выводило его из себя, по его взглядам видно было, что он подозревает, что я в его присутствии иронически молчу в его адрес, а когда его нет, конечно же начинаю говорить о нем наиехиднейшие вещи.
Он элементарно ревновал. Он пытался говорить с Алексиной, она морщилась. Тогда он однажды, напившись, ударил ее. На этом их брак кончился.
И вот, почти восемь лет прошло, а он, как я уже рассказывал, приезжает к ней с мольбами и уговорами, но — тщетно.
Что же касается соприкосновения, то оно произошло в период их первого совместного месяца (я терпеть не могу словосочетания медовый месяц).
Он вернулся домой — а я сидел у Алексины в гостях. Я бы не пришел сам, но она встретила меня накануне на улице и настоятельно пригласила. Я сидел, пил чай, мы говорили о чем-то незначительном, но с той теплой дружественностью, интонация которой упраздняет всякое содержание слов или делает его десятистепенным. Алексина познакомила нас, Полугаев, крепясь, пожал мне руку и даже произнес свое коронное: «Не пью, не курю, в карты не играю.»
— Покушать бы чего-нибудь? — смиренно попросил он Алексину.
Она вздохнула, не сразу поднялась и пошла на кухню.
Полугаев, дергая щекой, прошептал мне со свистом:
— Если я тебя еще раз здесь увижу — убью. По-настоящему. До смерти.
— Вы неправы, — тихо сказал я. — Я школьный товарищ Алексины. Если вы ревнуете, то у вас для этого нет никаких оснований.
— Я не ревную. Я просто твою рожу видеть не могу.
— Вряд ли, — засомневался я. — Вы видите мою, как вы выразились, рожу всего пять минут, и за этот короткий срок она не могла вам опротиветь. Значит, вы или ревнуете, или из тех людей, которые не терпят в своем доме посторонних. Я таких людей знаю и даже вполне понимаю их. Но если вы не хотите видеть меня, то это не значит, что и Алексина не хочет меня видеть. Было бы разумно, если бы вы сначала посоветовались с ней, как муж и жена, и избрали бы единую тактику поведения и относительно конкретного случая, то есть меня, и относительно общей ситуации, то есть гостей Алексины в принципе. Почему вы берете на себя смелость единолично распоряжаться? И даже грозите мне гибелью, что, извините, просто глупо.
И Полугаев вдруг заплакал.
— Господи! — сказал он. — Ты ведь мне даже нравишься! Но не могу я справиться с собой, пойми! Убью я тебя!
— Еще чего! — услышала, входя, Алексина. — Опять ты за свои штуки?
— Убью! Убью! — капризно твердил Полугаев, утирая кулаками слезы.
— А ведь убьет, — с досадой покривилась Алексина, представив, наверное, сколько неприятных и ненужных для ее жизни хлопот будет при следствии, на суде — да еще меня хоронить!..
— Иди уж, ладно, — сказала она мне.
Но потом вопрос был, видимо, решен меж ними принципиально — в пользу Алексины, и — феноменальный прецедент! — как-то раз она специально попросила Сергея Качаева, когда он соберется к ней, зайти и захватить меня, и он зашел и захватил.
А потом я встречал Полугаева редко и мельком.
Недавно видел по телевизору: он баллотируется в депутаты областной или городской — прослушал — Думы.
* * *Настала очередная суббота.
Мой день.
Алексина оказалась дома — и одна.
Мне не терпелось рассказать ей о том, что со мной произошло, но я знал, что к ней нельзя входить с лицом, одушевленным жизнью, слишком бодрым, радостным — в ней тут же возгорается холодный огонь сопротивления, она делается суха и молчалива. Поэтому я спокойно поздоровался, пошел на кухню, поставил чайник, пока он закипал, вытряхнул из заварочного чайничка заплесневевшую разбухшую массу в переполненное мусорное ведро, вынес заодно ведро в мусоропровод, заварил чай, налил себе и Алексине. Она поблагодарила.
Алексина плела что-то из тонкой лозы, этой лозой был завален весь угол. Работал телевизор — без звука, что-то пело радио — еле слышно, занавеска перед открытой дверью лоджии время от времени поднималась от сквозняка, мне стало уютно и хорошо. Привычно.
Помолчали полчаса.
Потом я не спеша, с усмешкой рассказал о своих событиях. О решении поступить на службу в милицию, о Курихарове, об анкете, о своих заочных невестах, о воровстве денег. О хищении книги и о том, как мне подарили ее, рассказал особо — достав при этом книгу из пакета (открыто что-либо приносить ей и дарить сразу же нельзя — у нее тут же портится настроение, потому что она чувствует обязанность быть благодарной и эта обязанность ее раздражает). Я достал книгу и небрежно бросил ее на диван. Алексина глянула на обложку — и опять углубилась в работу, то и дело отдаляя от глаз на вытянутых руках свое изделие и проверяя, правильно ли и хорошо ли получается.
Я не вытерпел.
— Послушай. То, что я тебе рассказал, не так уж и ординарно. Я допускаю, что само по себе тебе это неинтересно, хотя иногда мне кажется, что ты для чего-то делаешь вид равнодушия, исходя из каких-то своих внутренних установок, непостижимых для меня. Но, как бы ни малозначительно тебе это казалось само по себе, это касается меня — достаточно близкого для тебя человека. Неужели тебя это не волнует? Ведь происходит очень важное. Я на самом деле хочу жениться — не по любви, потому что никого, кроме тебя, не смогу полюбить, а по расчету, именно по расчету, исходя из чувства долга, исходя из того, что хочу детей, чтобы хорошо их воспитать, я это сумею сделать — и в мире станет двумя или тремя — как получится — приличными людьми больше.
— Я рада за тебя, — мягко сказала Алексина, как бы извиняясь, что слишком равнодушно отнеслась ко всему.
— При этом учти, мне будет больно, но, женившись, я уже не смогу приходить к тебе.
— Жаль.
— И все?
— А что еще? Действительно, жаль.
— Ты понимаешь, что я пришел прощаться? — Понимаю, — сказала Алексина, осматривая свое рукоделие со всех сторон.