И вот он жил с матерью, с женой и двумя детьми в двухкомнатной квартирешке, честно трудился, был активный общественник — и с горечью видел, как те же, например, квартиры, получают люди, года на заводе не проработавшие, а некоторые и не работавшие там совсем.
Десять лет так было. Хлопоча за других, Валера ни разу не коснулся личного квартирного вопроса. Начальство даже уважать его втайне стало, парторг однажды даже заикнулся: а не дать ли наконец новое жилье передовику производства, профсоюзному деятелю и коммунисту? Но директор тонко заметил, что, дав квартиру, этим они создадут прецедент: уступи одному суетному правдолюбцу, так и другие в суетное правдолюбие ударятся, неправильно истолковав поступок дирекции, будет тогда от слов критики не продохнуть, люди и без того охамели вконец в своем рвачестве.
Жена Валеры была женщина обычная. Она устала. От усталости ли, от каких других ли причин — или просто без причины, а по ветреной самостийной прихоти души — она влюбилась в главного инженера.
И тот полюбил ее. Но уйти из семьи не мог.
Встречаться им было трудно, поэтому он попросил ее развестись — и как только она развелась, тут же получила квартиру и уехала от Валеры, а он остался с матерью.
Через год роман бывшей жены с главным инженером кончился и она стала говорить Валере, чтобы он пришел в семью, стал бы жить с ней и все простил. Но он не мог. Он отдавал бывшей жене и детям три четверги зарплаты, он навещал детей, но простить и жить с бывшей женой — не мог.
А время шло — и всем известно, что сталось с производительными силами и производственными отношениями. Валера, несмотря на свою квалификацию, оказался фактически без работы, находясь при этом на рабочем месте. Завод, бывший ранее оборонным, в результате конверсии вместо электронных приборов для космических стратегических вооружений стал производить охранную сигнализацию для автомобилей, гаражей, офисов и квартир. Валере это претило. Он ушел на другой завод, грубый, кирпичный, где занялся работой простой и ясной — грузил кирпичи. Но и там произошел спад производства. Он подумывал о другой работе, и тут по небрежности такелажников ему покалечило ногу, пришлось отрезать выше колена. Валера не хотел быть инвалидом и надеялся на протез. Однако, ему сказали, что отечественных протезов нет и они плохие, а хорошие — например, западногерманского производства — стоят десять тысяч немецких марок. Впервые в жизни Валера заплакал от бессилия.
Он получил инвалидную пенсию — и стали они с мамой на свои две пенсии кое-как жить. Семье Валера помогать уже не мог, да и не было нужды, бывшая жена давно уж вышла замуж — за приличного, надо сказать, человека, дети привыкли уже к нему, там все было хорошо — хоть одна боль из валериного сердца вон.
Но появились другие боли: Валера начисто разуверился в коммунизме, считая, что, как он выразился, «вещь он хорошая, коммунизм, но не для нас, падлов, выдумана, — не для людей то есть. Может, на Марсе где-нибудь…»
Он сделался циник и скептик и ждал, что энергия обиды и злости заставит его жить так же старательно и активно, как раньше. Но вместо этого все чаще испытывал скуку и грусть. И стал выпивать.
И тут является — фантастично — не кто-нибудь, а наш с ним общий одноклассник Кайретов, который когда-то много значил для меня и ничего не значил для Валеры, потому что он уже в школе жил глубокой внутренней жизнью, ни с кем, кроме меня, не водясь и не общаясь.
Валера, похоронив маму и оставшись один в двухкомнатной квартире, вдруг зажегся идеей обменять ее на однокомнатную, получив доплату — и купить себе, наконец, протез — и останется, возможно, на скромное, но постоянное жизнеобеспечение. Квартира ведь его была хорошей, возле сада Липки, с раздельными комнатами и высокими потолками, жилой площадью тридцать пять с половиной метров, кухня — восемь.
И тут-то он и встречает Кайретова, который, оказывается, подвизается как раз в фирме по обмену, продаже и купле квартир. Кайретов с радостью берется за дело, уверяя, что Валера в результате операции должен будет получить никак не меньше десяти тысяч долларов, если не будет дурак и согласится на так называемую малосемейную квартирку — пусть всего двенадцать метров, но отдельная ведь и со всеми удобствами, и даже с балконом! Обойдутся же услуги фирмы — себе Кайретов ничего не возьмет, но фирма-то даром не работает! — всего-то миллиона в три-четыре.
И Валера, всхлипнув — он слаб стал на глаза — даже обнял Кайретова — и, подписав доверенность, отдал ему все свои права и документы.
Все свершилось быстро. Через неделю (в феврале 1995 года) Валера получил квартирку в Агафоновке — и аванс: десять миллионов рублей. Он пить в это время бросил, приладил протез отечественного производства, негнущийся и тяжелый. В этот-то момент я и встретил его в троллейбусе, радостного новосела, а протеза не заметил, потому что Валера сидел, костыль же, стоящий между ним и каким-то стариком, я почему-то ничтоже сумняшеся приадресовал старику, — мне в голову не могло прийти, что он — валерин… Через месяц после вселения, вернувшись из магазина с бутылкой кефира и буханкой хлеба (он сохранял свои аскетические привычки, сберегая деньги на хороший протез), Валера увидел в своей двери совершенно другой замок. С бесплодным недоумением, не веря происшедшему, он долго пытался открыть замок своим ключом. Потом позвонил. Вышел тощий, коротенький и заносчивый молодой мужчина и сказал, что у Валеры два выбора — или ему немедленно оторвут последнюю ногу, или он попадет в милицию. Есть и третий выбор, зловеще-играючи сказал он, но выбирать будешь уж не ты. Валера, хоть и надломлен был душой, но не напуган еще до конца, он закричал и ударил гада костылем. А милиция тут как тут — вышла в виде человека в сержантской форме. Вдвоем они сперва побили Валеру, а потом предъявили ему бумагу, из которой следовало, что квартирой этой владеет — и уже на правах приватизированной личной собственности! — этот самый тощий и коротенький. Валера чуть не потерял сознание, но вместо этого собрал последние силы и, лежа, ударил костылем милиционера. Тот гнусно обрадовался и доставил его не куда-нибудь, а в следственный изолятор.
В тот же день вечером Валера узнал, что на него завели уголовное дело: нападение на милиционера с холодным оружием. Холодное оружие ему предъявили тут же — нет, не инвалидский его костыль, а настоящий разбойный финский нож хищного невероятного вида. Не узнаешь? — спросил следователь. Ты приглядись, приглядись! Совсем потерявший ориентировку, Валера взял нож в руки, повертел — и тут же бросил. Но поздно было. — Вот, и отпечатки пальцев твоих тут есть! — с укоризной воскликнул следователь.
Валера заплакал.
— До десяти лет тюрьмы, — сокрушенно сообщил ему следователь. И тут же утешил: — Но ты можешь найти смягчающие аргументы! Ведь у тебя есть смягчающие аргументы?
Аргументы Валеры лежали на сберегательной книжке — аванс за квартиру.
Он все понял. Под конвоем он отведен был в сберкассу, где снял со счета все деньги, отдал их тут же следователю, подписал какие-то бумаги — и тут же был выпущен на свободу с какой-то крохотной суммой, которую следователь сердобольно отстегнул ему.
Первым делом, молча крича страшным криком в душе, он отправился в фирму, где служил Кайретов.
Кайретов, увидев его, заплескал руками, заохал и стал говорить, что криминальные структуры подорвали их фирму до основания фальшивыми документами и прямыми угрозами, двое человек погибли, а он сам, Кайретов, ждет не сегодня-завтра нападения. Ужас, что творится, сказал он, мы старались для людей, а они теряют квартиры, приходят, обвиняют нас — а мы при чем, если кругом неприкрытый бандитизм?
Валера только плакал, только плакал.
Кайретов сжалился. Он отвел его в этот самый сарай, который был куплен им как место под гараж, расхвалил его, сказав, что тут вон и лампочка есть электрическая, и доски жестью обиты — зимой не будет дуть, — отдаю даром, всего за полтора миллиона. Можно — в рассрочку, на год.
И Валера стал откладывать пенсию, собирать деньги нищенством, но тут окончательно лопнула донельзя натянутая струна его души. Он опять стал пить. Вот уже два месяца он не выплачивает долга и ждет, что его сгонят с последнего пристанища, а не сгонят — погибнет здесь зимой в лютые холода. Протеза — даже этого, плохонького, он лишился: заснул как-то в скверике, а глупые мальчишки взяли и отстегнули протез — чтобы посмотреть, как, проснувшись, одноногий будет просить вернуть его, ругаться и бегать за ними. Валера, проснувшись, в самом деле, и просил, и плакал, и ругался, и безнадежно пытался бегать за ними, прыгая на одной ноге и упираясь костылем.
Вдосталь натешившись, мальчики убежали, швырнув ему протез, но он оказался раскурочен и выпотрошен: любознательные относительно всякой машинерии современные дети хотели посмотреть, как он устроен…
Валера только плакал, только плакал.
Кайретов сжалился. Он отвел его в этот самый сарай, который был куплен им как место под гараж, расхвалил его, сказав, что тут вон и лампочка есть электрическая, и доски жестью обиты — зимой не будет дуть, — отдаю даром, всего за полтора миллиона. Можно — в рассрочку, на год.
И Валера стал откладывать пенсию, собирать деньги нищенством, но тут окончательно лопнула донельзя натянутая струна его души. Он опять стал пить. Вот уже два месяца он не выплачивает долга и ждет, что его сгонят с последнего пристанища, а не сгонят — погибнет здесь зимой в лютые холода. Протеза — даже этого, плохонького, он лишился: заснул как-то в скверике, а глупые мальчишки взяли и отстегнули протез — чтобы посмотреть, как, проснувшись, одноногий будет просить вернуть его, ругаться и бегать за ними. Валера, проснувшись, в самом деле, и просил, и плакал, и ругался, и безнадежно пытался бегать за ними, прыгая на одной ноге и упираясь костылем.
Вдосталь натешившись, мальчики убежали, швырнув ему протез, но он оказался раскурочен и выпотрошен: любознательные относительно всякой машинерии современные дети хотели посмотреть, как он устроен…
Я слушал — и ужасался, как не ужасался давно уже.
Все-таки Кайретов был моим ненавистным кумиром, и, пожалуй, любви к нему было все-таки больше, чем ненависти. Он вообще был любимцем класса — решительный, веселый — и при этом довольно мягкий, добрый человек. Я знал, что отец его, большой начальник, был выходец из села — и тем более поражало меня в манерах в внешности Кайретова что-то аристократическое, старинное, чуть ли не дворянское что-то, в общем, порода. Я это хорошо вижу и чувствую в людях, но почему-то не ощущаю в себе. Я таких людей уважаю. И вот Кайретов оказался — беспородный жулик, один из множества, кто наживается на несчастьях человеческих.
Контора Кайретова была в двух шагах — на улице Белоглинской. Я стал уговаривать Валеру немедля пойти туда, но он отказался: не в виде, не в форме, небрит, грязен. Он взял у меня взаймы толику денег и сказал, что будет здесь ждать меня.
До обеденного перерыва оставалось почти два часа, но я торопился.
Фирма Кайретова, офис, а проще сказать — контора, называемая «Комфорт Ltd», помещалась в старом домишке. Вошел и — точь-в-точь какое-нибудь до приятной тошноты знакомое домоуправление, райсобес какой-нибудь, райздрав, минжилкомхоз и т. п. Стены зеленые, стулья разномастные вдоль стен, двери с темными пятнами возле ручек, расхлябанный дощатый пол: видимо, фирма пыль в глаза пускать не любила — или просто не так давно поселились здесь, не успели произвести то, что в газетных объявлениях называется — я случайно наткнулся — евроремонт. Однако, скромность скромностью, а при входе сидел парень в камуфляжной одежке — и с пистолетом в кобуре. Он спросил, к кому я, кто я — и занес эти сведения в амбарную книгу, отметив время моего прихода.
Кайретов оказался в учреждении — и сидел в своей комнатке один.
Комнатка была уже не то что коридор: светлые стены, блестящие жалюзи на окне, стол — огромный, темно-серый, из какого-то искусственного гладкой шершавости материала, и кресла для посетителей — в тон, темно-серые, на колесиках, и кресло Кайретова темно-серое, а на столе — компьютер, факс, и впрочем, шут с ним со всем, не в этом дело!
Кайретов взглянул на меня приветливо и вопросительно — как на клиента, — но тут же узнал. Впрочем, от этого выражение лица его не изменилось. Он встал и протянул мне доброжелательную руку — как и клиенту протянул бы ее, чтобы, едва освободив, тут же указать ею гостеприимно на кресло. Но я нарушил церемонию: руки не подал и сел сам.
— Скажите, господин Кайретов, — сказал я, — есть ли у вас совесть?
Кайретов в минутной задумчивости склонил голову к плечу, после этого посмотрел ясно и чистосердечно мне в глаза и молвил:
— Пожалуй, нет, господин Антоша. Не по поводу ли Валеры Скобьева пожаловать изволили? Оставьте хлопоты, давайте лучше повспоминаем лирично о школьных невозвратных годах!
— Ты сукин сын. Ты ограбил не просто бывшего одноклассника, не просто инвалида, ты ограбил человека души единственной, какая редко у кого встречается, ты, возможно, лишил его последней веры в людей, ты наплевал ему в душу, ты…
— Все так и есть. И ограбил, и в душу наплевал, — улыбнулся Кайретов.
И тут глупейший вопрос вырвался у меня — уж очень ошеломило меня его спокойствие.
— За что? — спросил я Кайретова.
Он даже удивился.
— То есть как — за что? Да ни за что. Он дурак. Он сам мне все отдал. Пусть спасибо скажет, что жив остался, а то ведь, знаешь, бывают случаи…
— То есть мог бы и убить его?
— Конечно. Понадобится — и тебя убью.
— Но это же страшно, Кайретов. Я понимаю — хотя и этого не понимаю — убить врага, человека, который чем-то навредил тебе, но убить из-за голой корысти, из-за того, чтобы приобрести побольше денег, а на деньги приобрести — я не знаю — ну, машину, мебель и прочий комфорт (вспомнил я название фирмы) — убить ради этого убожества, ради того, чтобы … Ведь это аукнется в душе твоей, Кайретов, попомни, это аукнется, ты не будешь спать ночами, тебя замучают воспоминания…
— Да нет! — объяснил Кайретов. — Какие воспоминания? Я своими руками не делаю ничего и сроду не видел ничего такого, я слишком впечатлительный. Экстрасенса личного пришлось завести, — пожаловался он. — Нервы мне гипнозом укрепляет. Отличная вещь, очень рекомендую.
Я сидел перед ним, понимая, что на него подействовать нельзя ничем — и менее всего словами. Но продолжал говорить, не желая смириться с безнадежностью положения:
— Кайретов! В виде исключения хотя бы — пожалей человека! Хотя бы долг ему скости, хотя бы комнатку дай ему в коммунальной квартире.
— Я и так пожалел! — сказал Кайретов с досадой по отношению к своей уступке. — Я ж говорю, его убить надо было. И никаких хлопот, кто его, дурака, искать будет? Наверно, убью. Убью, в самом деле, — вздохнул он и даже потянулся к телефонной трубке, чтобы, наверно, дать соответствующие указания.
Все это было словно во сне кошмарном, нереальном. (Будто бывают реальные сны!).
Я вежливо придержал его руку и сказал:
— Я не дам его убить. Я его сейчас же предупрежу. Спрячу.
Кайретов подумал над новой информацией — как над сугубо производственной, деловой, не имеющей отношения к людям, в которых — кровь, ум, сердце. И быстро нашел решение.
— Тогда я тебя убью. А? — сказал он, словно как бы даже советуясь. И тут же, поправив галстук:
— Вроде, и не толстый, а — потею. С гормональным обменом что-то. Ненавижу потеть. Люблю, когда тело сухое и чистое. Я люблю свое тело, Антоша. Волосы свои люблю, лоб высокий, глаза, нос прямой, классический, губы приятной припухлости, я свои губы как женщина люблю, которая меня любит, потом я плечи свои люблю мощные, я их тренирую, руки люблю, покрытые черными волосами начиная с локтей, люблю грудь, живот, спину очень люблю, жаль — только в зеркале ее вижу, и все остальное люблю, я мою это в превосходных шампунях, я умащиваю это все благородными мазями, у меня ступни ног мягче, чем руки восемнадцатилетней девушки! — Кайретов положил ногу на стол, скинул ботинок, стянул носок и похвастал своей ступней, вертя ею и пошевеливая пальцами. — И это — тело снаружи, но я и о внутреннем теле забочусь! — продолжил он, обуваясь. — В желудок свой я впускаю только первосортную пищу, взгляду моему необходимо ежедневное зрелище мягкого и роскошного домашнего уюта, жена моя прекрасна, юна, сын и дочь мои обворожительны, — как же мне не убивать все, что мешает этому, рассуди сам?
Нет, на сумасшедшего он не был похож. Он был нормален, но, похоже, издевался надо мной.
— А если я тебя убью, Кайретов? — спросил я.
— Вряд ли, — засомневался Кайретов. — Оружия у тебя с собой нет, голыми руками меня не возьмешь, я сильней тебя, да и… — он выдвинул ящик стола и многозначительно скосил туда глаза. — К тому же, не тот ты человек, чтобы кого-то убить, я хорошо тебя помню.
— Ты чудовище, Кайретов. Я впервые в жизни — впервые в жизни, Кайретов, подумал сейчас, что, если бы тебя кто убил, я не пожалел бы. Понимаешь меня? Я впервые в жизни мысленно оправдал убийство!
— Рано или поздно все к этой мысли приходят. Я — давно уже.
— Хорошо, — сказал я. — Что сделать мне, чтобы ты не тронул Валеру? Оставь его жить, он ведь ничего против тебя не может уже.
— Как не может? Тебе вот пожаловался, а ты пришел мне нервы трепать. А они у меня и так слабые.
— Больше он никому не расскажет. А я — забуду обо всем. И ты забудь. Я к тебе не приходил. Не трогай его. Он — человек. Нельзя все-таки убивать людей, не убивай его.
— Да, не убивай! — капризно сказал Кайретов. — А он разозлится и сам меня убьет. Правда, я с охраной всегда. Ладно. Уговорил. Пусть живет. Я даже долг ему прощу. Этот сарай все равно снесут через месяц, там дом будут строить.