— Хорошо. Но всякая игра, а вы мне предлагаете игру, ведь так? — всякая игра имеет начало и конец. Сорок восемь часов вы мне даете на подготовку. А потом? Не будете же вы вечно за мной гоняться?
— Мне хватит одного дня, — мальчишески похвастался Грей.
— А вдруг не хватит? Я — теоретически, не желая вас обидеть.
— Теоретически? Ну, допустим, неделю. Если за неделю я вас не найду, тогда… а что тогда?
— Тогда — все. Я — свободен.
— Нет, так не годится! Вы прятались, испытывали лишения и страх — и никакой моральной компенсации за это? Нет уж. Давайте так! — обрадованно воскликнул Грей. — Если я вас за неделю не найду — что, впрочем, абсолютно невероятно, — но — допустим, — если я вас не найду, то вы начинаете искать меня. Тоже неделю. Я буду без оружия и без прикрытия, один. Но оставляю за собой право на самозащиту подручными средствами — у вас, кстати, тоже есть это право.
— А если и я вас не найду?
— Тогда опять я буду вас искать!
— И до каких пор это будет длиться?
— До тех пор, пока один из нас не устранит другого.
— Ага. Значит, все-таки ваша цель — убийство?
— Опять он за свое! И охота говорить об этом! Убийство! Других слов, что ли, нет? А еще кроссвордами занимается! — показал он знание моей жизни. — Гибель. Гораздо красивее. Или — отправленье в мир иной. А то — убийство! Мы ведь живем с вами по-настоящему, а не пошлый детективный сюжет разыгрываем!
— Мне кажется, как раз детективный сюжет. Какой-то довольно глупый. И именно пошлый.
— Так — сказал Грей. — Сами того не понимая, вы поступили верно. Вы оскорбили меня. У меня появилась к вам личная неприязнь. Теперь я по-настоящему хочу найти вас и…
— Убить?
— Лишить это данное время и данное общество вашего присутствия в нем.
— Вы сумасшедший.
— Еще одно оскорбление.
Я понимал, что говорить с этим маньяком бесполезно, но…
— Послушайте, Грей.
— Да, я Грей. Слушаю.
— Нельзя ли отложить на некоторое время? Сейчас мне не до этого. Мне нужно решить судьбу одного мальчика. Ребенка, которого бросила мать.
— О ребенке я позабочусь.
— Нет уж, не надо!
— Вы мне не доверяете? Это вы сумасшедший, а не я. Вы неадекватно оцениваете обстановку. Представьте: к вам пришла смерть в виде неизлечимой болезни, а вы говорите ей: нельзя ли подождать, сударыня, у меня, понимаете ли, дитя на руках! Чувствуете, как смешно звучит? Все, хватит разговоров! Признаюсь, хоть вы меня и оскорбили, я испытываю к вам симпатию, я ощущаю вас близким по духу, мы могли бы стать друзьями. Но это тоже хорошо и годится для наших занятий. Когда оскорбляет посторонний человек, это воспринимается не с такой болью. А вот когда оскорбляет человек близкий, друг — тут боль нестерпима. Я погублю вас с болью за вас. Это ведь лучше, чем умереть в подворотне от холодной и жестокой руки грабителя?
Я ничего не мог ему ответить. Назвать его опять сумасшедшим? Но я чувствовал, что сам с ума схожу.
— Все, время пошло! — объявил Грей. — Давайте, я провожу вас, расстанемся — и через два дня, через сорок восемь часов, приступим к нашим занятиям!
28 июля 1995 года.
* * *Завтра в полдень истекает срок, за который Дориан Грей должен найти меня.
Осталось меньше суток.
Я сижу в коллекторе городской канализации, в темноте. Внизу журчит, там — перекрестье канализационных труб. Диаметр их — примерно половина моего роста, в крайнем случае, если меня обнаружат, можно спуститься и по одной из труб, выигрывая время.
Оттягивая?
Неделю назад я оставил Виталия сестре и сказал, что мне нужно срочно уехать.
Надежда не задавала вопросов. Она видела, что со мной что то происходит — такое, о чем я ей не скажу.
Полдня я ходил и ездил по городу беспорядочно и бесцельно. Заметал следы.
Потом на городской железнодорожной платформе «Трофимовский мост» сел на электричку и доехал до станции Жасминная (бывшая Разбойщина). Там — дачные поселки. Я пошел к дальним. Сначала мне грезилось найти временно пустующую дачу с запасом продуктов. Но сообразил: сезон, разгар лета. Если на даче нет хозяев, то — справа, слева, спереди и сзади — соседи. Заметят. Не могу же я совсем не выходить — уже потому, что туалеты на большинстве дачных участков стоят на отшибе: типовые деревянные строения с дырой. А в самой даче — извините.
ВЫ ОЧЕНЬ ЧИСТОПЛОТНЫ.
За дачами — поле. За полем поднимается на пологие холмы лес.
Найти там укромное место?
Пересекая поле, понял, что это воинский полигон: окопы, блиндажи. Смутно вспомнил, что в нескольких километрах отсюда дислоцируется какое-то военное училище.
Переночевал в окопном тупике, крытом бревнами (командный пункт?). Там была деревянная дверка, открывающаяся внутрь. Подпер ее обломками досок, навалил камней. Если будут ломиться, услышу и проснусь.
Впрочем, не спал. Только под утро.
Утром — беспокойство, тревога, ощущение опасности. Осторожно выбрался, пригибаясь, пошел окопом, вырытым не в полный профиль. Солдаты-лентяи, командиры распустили их и распустились сами.
ВАМ ПОНРАВИЛАСЬ БЫ ВОЕННАЯ СЛУЖБА.
Выглянул. Вокруг — тишина и пустота. Но вот на грунтовой дороге вдоль леса появилась черная большая машина, почти лимузин. Что ей делать тут? Приостановилась. Я упал на дно: наверняка у него (Грея) или у них (если у него есть подручные) — мощные бинокли.
Через минут десять-пятнадцать прополз в свой тупик, где были кустики, выглянул из-за них. Машины не было, но это ничего не значит. Они свернули в лес — и наблюдают оттуда, невидимые сами.
Не появляясь на обозримой поверхности, переходами, окопами, траншеями — все ближе к дачному поселку.
Полигон кончился. Но, слава Богу, трава высока. Пополз в траве. Очень медленно, чтобы колыханием ее не выдать свой след.
Вот и сады. Но некоторое время еще полз у забора вдоль садовой улицы — там, где возможен был просмотр от леса.
Поминутно озираясь, пошел к станции. На полпути свернул в лесополосу, которая вдоль железнодорожного полотна.
Вокзалы и аэропорты перекрыты. Станции тоже.
Глядел на поезда из зарослей. Вдруг — товарный поезд затормозил. Половина вагонов — открытые металлические платформы со щебенкой. Остальные — и цистерны, и дощатые, длинные и высокие. Напротив как раз такой. Засов наброшен без замка и пломбы. Щель внутрь. Подбежал, отбросил засов, отодвинул дверь, заглянул. Навалены без порядка какие-то полиэтиленовые бочки. Залез, задвинул дверь. Бочки оказались пустыми. Нагромоздил их к углу, оставив лаз, полез в угол, последовательно задвигая за собой проход.
Облегченно вздохнул. Съел хлеба, выпил воды — все это в небольшом рюкзаке (Насте был куплен ради всего лишь трехдневного похода их класса по местам окрестной природы. Биология. Ботаника. Она могла бы учиться гораздо лучше).
ВЫ ИНТЕРЕСУЕТЕСЬ НЕСОВЕРШЕННОЛЕТНИМИ ЛИЦАМИ ПРОТИВОПОЛОЖНОГО ПОЛА.
Поезд остановился, как я понял, на станции Саратов-2, это товарная станция. Я вылез. Одежда моя ни у кого не могла вызвать сомнений: мешковатые штаны, пестрая застиранная рубашка. Рабочий, грузчик. А рюкзак в руке несет — мало ли зачем человеку рюкзак?
Но я, тем не менее, постарался никому не попасться на глаза.
Оказался у проходной: домик со шлагбаумом.
Как раз выезжали один за другим три грузовика. За ними, не видимый охранником-вахтером, выскользнул.
Я не бывал в этих местах, но, выйдя, оказался на улице Астраханской, которую узнал.
Однако, это почти центр. Опасно.
Бегом пересек утицу. Девятиэтажные дома.
А вот — прямо с улицы — вход в подвал. Правда, оттуда парит.
Подвал полузатоплен.
Кое-как добрался до дальнего конца подвала, где нашел сухой угол.
Просидел там весь день и всю ночь — до раннего утра.
Утром, едва начало светать (и птицы только-только пробовали голоса), пошел по направлению к городскому парку.
Мне помнилось, что там довольно много укромных мест: какие-то полуразрушенные домики — а значит, и чердаки, и подвалы…
Но — давненько я тут не бывал! — никаких развалин нет, есть вполне целые строения служебного назначения — и все закрыты.
Совсем уже рассвело. Вдалеке показался какой то человек и, хотя прошел своей дорогой, я заметался в панике.
Детская карусель с лошадками. Под нею — пространство. В отчаянье залез под карусель, в пыль и мусор. Никому в голову не придет сюда заглядывать.
Лежал…
Все гуще — голоса. Карусель начала работать. Старался не глядеть на вращающуюся над головой плоскость. Тошнило.
От изнеможения заснул.
Проснулся — карусель не работала.
Но все еще голоса — и детские, и взрослые.
Вдруг звук, я панически стал отползать (куда!?).
Мяч закатился под карусель. Ребенок-мальчик на четвереньках лезет за ним и кричит: «Сейчас!»
Лежал…
Все гуще — голоса. Карусель начала работать. Старался не глядеть на вращающуюся над головой плоскость. Тошнило.
От изнеможения заснул.
Проснулся — карусель не работала.
Но все еще голоса — и детские, и взрослые.
Вдруг звук, я панически стал отползать (куда!?).
Мяч закатился под карусель. Ребенок-мальчик на четвереньках лезет за ним и кричит: «Сейчас!»
Увидел меня. Дети иногда бесстрашны. Они умеют не бояться неизвестного, непонятного, непостижимого. Я был для него непонятен и непостижим. Он молча посмотрел на меня, взял мячик и полез обратно.
Я весь взмок. Вылезать нельзя — увидят. Оставаться нельзя — сейчас найдут, хамски схватят за ноги, вытащат, как нашкодившую кошку из-под дивана.
Но — обошлось.
Дождался тишины и темноты.
Из парка — по улочке между частными домами и старым бесхозным стадионом. Трибуны сломаны, исковерканы, проросли насквозь деревцами, лозняком. Вот где для Алексины материала! — она как раз такую лозу и применяет для своих работ.
Я люблю ее, вот в чем дело. Я не любил ее, а теперь люблю. Двадцать шесть лет думал, что люблю, но это было совсем иное. Люблю — только теперь.
— Мужик! — раздался голос, и я шарахнулся к забору.
Голос — из зарослей.
— Не бойся, иди к нам!
И я каким-то сверхъестественным чутьем понял, что это не засада, не Грей и не помощники его, это — свои.
Под трибуной, на уютном вытоптанном пятачке, на мягкой траве и гибких ветвях восседали и возлежали трое мужчин — и выпивали.
Была у них всего одна неполная бутылка красного дешевого вина и стакан. Однако, они тут же предложили мне выпить. Я, не чинясь, согласился, выпил полстакана. Достал из рюкзака огурец, кусок хлеба, кусок копченой колбасы, но они отказались.
— Закуска дело десятое, а вот выпить бы еще!
Благодарный, я достал деньги, двое побежали к коммерческому круглосуточному ларьку, один остался.
— Ты понимаешь, какая ерунда получается, — сказал он так, будто разговаривал со мной издавна — и развивал тему. — Вот я. Так?
— Так.
— Теперь посмотри. Личность и общество. Так?
— Так.
— Ну, и что делать? Нет, ты скажи!
— В каком плане?
— Ты тупой? — сочувственно спросил собеседник. — Я же объяснил тебе. Или ты не знаешь?
— Не знаю.
— И я не знаю. И они не знают, — кивнул он туда, куда побежали его друзья. — А кто знает в таком случае? Ведь это невозможно! Невероятно! Это невыносимо уже! Или тебе все равно?
— Мне далеко не все равно.
— Он мне говорит! Я-то знаю! Я знаю, ты — неравнодушный человек. Ты молодец! Ты гений! Но кому это надо? Кому это надо, а?
— Никому! — ответил я с острой и прекрасной жалостью к себе, с любовью к этому человеку. Я не понимал, о чем он говорит, но видел зато, что речь его бескорыстна и бесхитростна. Она не имеет двойного дна. Это человек весь распахнулся передо мной. Слова — не главное, но бесподобен тон его — задушевный, любящий, братский. Мне хотелось обнять его и прижать к груди его кудлатую голову, чтобы его утешить, потому что он был грустен.
Ах, какая это ночь была! Какие разговоры вели мы, какие песни пели — вполголоса, чтоб не обижать окрестных жителей и не дразнить собак! Как славно было смотреть, задирая голову, сквозь заросли, в ясное ночное небо, усыпанное звездами! Как хорошо было чувство безопасности, — ведь эти люди не выдадут, потому что… Потому что не выдадут!..
… Проснулся я тяжело. Сколько лет прошло — а я тут же узнал и вспомнил состояние гнетущего запойного похмелья, когда одна только мысль в организме: поправиться. Опасно? Можешь потерять бдительность, напиться — и вообще закуролесить, как встарь, надолго?
А пускай. Мне надоело. Пусть найдет меня Грей. В пьяном виде умереть не страшно. Ничего не страшно. Все: второе. Первое: опохмелиться, потому что нет сил, погибаю, дохну…
Я сунул руку в карман, чтобы достать и сосчитать наличность.
В кармане пусто. Должно быть, засунул в рюкзак и запамятовал. Но и самого-то рюкзака — нет.
Я упал — и долго лежал в оцепенении.
Это знают по себе лишь алкоголики: велика и непреодолима жажда выпить с похмелья, кажется, если тут же не выпьешь — умрешь. Но знают они и то, что велика и сила терпения, когда вдруг по каким-то причинам оказывается закрыт доступ к алкоголю. Сам удивляешься себе: час прошел, и другой, а ты жив еще — хотя лучше пока не становится.
И — жажда. Жажда мучительная.
Полежав еще около часа, я понял, что жажды не вынесу. А ведь совсем рядом — парковские пруды.
Я медленно поднялся, побрел к парку.
Спустился (на спине) по травянистому крутому склону, припал к воде, долго пил.
Рядом — две плакучие ивы ветвями до воды и до земли, под ними — дырявая перевернутая лодка. Опасно, конечно. Милиция обнаружить может.
Заполз под лодку и стал лежать. Терпеть.
В полузабытьи, в полудреме, в коротких приступах сна с кошмарами (кусающие собаки, сырое мясо, ползучие насекомые, страшные огни, несущиеся с грохотом в лицо…) пролежал до вечера следующего дня.
Никто меня не потревожил, но я изнемог. Мне показалось, что я умру от неподвижности. Поэтому выполз, попил еще прудовой воды, умылся, кое-как почистился.
Стал тихо ходить над прудом, с радостью чувствуя, что уже почти здоров.
Пронесло. Выжил.
Мысль о милиции, промелькнувшая вчера, вдруг выросла в спасительную идею. Прикинуться пьяным — и отдаться в руки этой самой милиции. Вряд ли Грей будет меня искать по вытрезвителям. Да и не пустят туда его. Да и не захочет он с милицией связываться, будучи криминальным человеком.
Я поднялся по склону и, не выходя на люди, стал с этой позиции осматриваться. Через некоторое время заметил двух милиционеров. Тут же встал — пошел навстречу, шатаясь, с глупым пьяным лицом, пуская дебильную слюну.
— Куда? — остановили они меня. — Гуляем, дядя?
— Д-мой! — тупо сказал я, не в силах поднять голову.
— А где твой дом? — весело спросили милиционеры.
— Тут.
— Где тут?
— Ряд-м, — сказал я и, накренившись, прислонился к дереву, с повисшими ниже колен — обезьяноподобно — руками.
Я ждал, что вот сейчас меня под эти руки возьмут и препроводят — но ничего не было.
Я исподлобья глянул. Милиционеры удалялись. Я выпрямился в недоумении. И все понял: по аллее зигзагами брел человек в неожиданном черном костюме, белой рубашке и при галстуке. Периодически он останавливался. Фиксировал себя в этом положении — и после этого шел некоторое время ровно, но, ослабленный собственным усилием воли, через несколько шагов начинал заплетаться ногами еще больше. Конечно, для милиционеров этот объект лакомей. С меня, оборванца, что взять? Я — на их взгляд — алкаш конченный и неискоренимый, а вот с этим господином можно будет плодотворно поработать.
Но досада моя сменилась благодарностью судьбе, когда я задним умом понял, что чуть не совершил роковую ошибку.
Наивный!
С чего я взял, что Грей не сможет найти меня в вытрезвителе? Очень даже найдет — и даже проще ему там найти. У таких людей — везде знакомства.
Кстати, кстати, кстати! А не от капитана ли Курихарова идет все это?
Почему невозможно? Очень даже возможно!
Рассудим.
Курихаров, ограниченный в свободе быта мной и моей сестрой, пришел в раздражение. Он затаил злобу, он вынашивал мысль о мщении. И случай представился — я сам попал к нему в руки. Анкетой он психологически подготовил меня, приведя в состояние крайней неустойчивости, он следил за каждым моим шагом. Он, узнав, что я иду к Кайретову, подослал дружка своего Грея, попросив найти повод придраться ко мне — и уничтожить. Что в этом невероятного? Я лишний, ненужный и мешающий — и капитану Курихарову, и многим другим. Я не должен жить среди них и мешать.
* * *…Вода под ногами журчит монотонно. Я голоден, хочу пить, спать…
Я устал.
Есть такое понятие: решимость отчаяния.
Я больше не буду отсиживаться. Хватит.
Спиной и головой я приподнял люк, отодвинул его в сторону, вылез.
Мимо проходила женщина с девочкой.
— Неделю уже ремонтируете, а воды все нет, — сказала женщина.
— Вот именно! — сказала девочка.
— Извините, — сказал я им.
Не скрываясь, пошел к улице Чернышевского, дождался пятнадцатого трамвая.
Ехал на заднем сиденье, закрыв глаза. Если Грей появится здесь, я не хочу его видеть.
Дома были Настя и Виталий.
— Он нас с ума свел! — пожаловалась Настя. — Не хочет тут ночевать, истерики устраивает, орет на весь дом. Каждый вечер его в Солнечный возим. Причем требует, паразит, чтобы на машине, видите ли. На моторе! Мать его быстро укоротила: или на трамвае, как все люди, или никак. Поорал — согласился. А ты чего такой? Ужас, какой ты! Где ты был?
— Потом, Настенька, потом.