— Потом, Настенька, потом.
Я наскоро поел, принял душ, переоделся — и отправился в контору «Комфорт Ltd».
— Опять пришел, — с неудовольствием встретил меня Кайретов. — Зачем? Я утром сеанс общеоздоровительного и успокаивающего гипноза принял, а ты меня хочешь разбалансировать?
— Где Дориан Грей?
— Кто?
— Ну, Сергей он вообще-то.
— Охранник, что ли?
— Какой охранник?
— У нас один Сергей, — охранник.
— Тогда он не Сергей. Ну, тот, который заходил тогда, когда мы с тобой говорили.
— Не помню.
— Господи, ну, тонкий такой, жеманный такой…
— Эдик, что ли?
— Может быть. Он собирался со мной в прятки играть.
— А-а-а… Эдик это. Эдуард Пупыркин.
— Как?
— Эдуард Пупыркин, — с наслаждением повторил Кайретов.
— Красивая фамилия, не правда ли?
— Где он?
— В Германии.
— В какой Германии?
— В обычной, в немецкой Германии.
— Не морочь мне голову, Кайретов, что он там делает?
— Это вопрос! Эдик, понимаешь ли, человек шизоидный, берется сразу за десять дел, везде опаздывает, все забывает. Но если к нему в лапы попадет вдруг большое серьезное дело, если надо подействовать на человека — тут он король! Занесло к нам одного немца, Пупыркин с ним полдня общался — и нате вам! — вместе с немцем поехал реализовывать какой-то совместный проект, причем немец его гениальностью просто очарован. За одну идею тут же отстегнул Пупыркину тридцать тысяч марок. Но Эдик рассчитывает на миллион.
— Не заговаривай мне зубы! Когда он вернется?
— Кто его знает. Может, вообще не вернется. Он уже звонил. Нашел уже себе подружку, какую-то манекенщицу-красавицу, присмотрел уже домик, но не в Германии, а в Швейцарии, хочет пожить там с подружкой. То есть, судя по всему, миллион он-таки получил. Псих. Сам понимаешь, с такой фамилией и таким гонором Пупыркину нужна только красавица, только миллион, только домик на берегу Женевского озера!
— То есть… — Я сел.
— А в чем дело? — спросил Кайретов почти с участием. Видимо, гипноз и в самом деле подействовал на него благотворно. Я молчал. Потом спросил — о другом. Вернее, вопрос мой был утверждением:
— Ты все-таки убил Валеру.
— Кто тебе сказал?
— Убил, сволочь!
— Не выдумывай! Никого я не убивал!
— Скажешь, поджог не по твоему приказу устроили?
— Ты с ума сошел! — в благородном волнении закричал Кайретов. — Дверь была закрыта изнутри — мне следователь лично рассказал, приятель мой, изнутри дверь была закрыта на замок висячий, и канистра с керосином валялась внутри. Самосожжение это!
Я не стал спорить. Самосожжение или убийство — но характерно то, что Кайретов — оправдывается. Совсем недавно он открыто говорил о намерении убить Валеру и меня. А убил бы — не постеснялся бы похвастаться. Но вот — оправдывается, отнекивается. Быстро меняются времена! — если убийца не хвастается уже убийством, значит, в нашем обществе наметился какой-то прогресс! Дай-то Бог. Дай-то Бог! И я простился с Кайретовым почти дружески и пошел домой, размышляя по дороге о перспективах общественного развития.
30 июля 1995 г.
А ведь, пожалуй, мы с Алексиной давным-давно поняли, что созданы друг для друга. Но не поверили этому — особенно она. Потому что так не бывает. Я не стал ждать субботы и пошел к ней. Она не удивилась. Она ничему не удивляется. Я спокойно предложил ей выйти за меня замуж. Очень спокойно, потому что уверен был в ответе. ВЫ ВПОЛНЕ УВЕРЕНЫ В СЕБЕ. Она согласилась. Она очень хотела, чтобы я остался, но — к чему спешка? В тот же день я съездил к Анастасии Жувельской и сказал все, что думаю о ней. Потому что мне давно хотелось ей это сказать. Она молча выслушала, тут кто-то позвонил и она стала болтать по телефону, болтать, жеманиться, хохотать — и словно совсем забыла обо мне. Ложь и лицемерие. Я равнодушно ушел.
2 августа 1995 г.
Я заболел. Этой болезни нет ни в одном медицинском учебнике или справочнике и вообще в истории медицины. Я заболел анкетой. Попался, Крестослов! Началось с того, что, проснувшись, я почувствовал какую-то дурноту. Болела голова — чего со мной никогда по утрам не бывало. Я сел — и вдобавок к этой боли почувствовал головокружение. И тут же услужливо, накрепко вбитые в память, выскочили в уме злорадные диагнозы анкеты:
У ВАС ПОЧТИ ВСЕГДА БОЛИТ ГОЛОВА! НЕРЕДКО У ВАС БЫВАЮТ ГОЛОВОКРУЖЕНИЯ!
Усилием, мысленными уговорами, обращенными к своему организму, я попытался избавиться от навязчивых синдромов. Но стало еще хуже. Добавились странные ощущения, что кто-то невидимый пощипывает меня то там, то тут. (ЧАСТО У ВАС БЫВАЕТ ОЩУЩЕНИЕ ПОЩИПЫВАНИЯ В МЫШЦАХ!)
Я отправился в туалет (ВАС ЧАСТО БЕСПОКОИТ ЖЕЛУДОК! РАЗ В МЕСЯЦ (ИЛИ ЧАЩЕ) У ВАС БЫВАЕТ ПОНОС!), долго был там, мучаясь, потом из последних сил встал под прохладный душ (БОЛЬШУЮ ЧАСТЬ ВРЕМЕНИ ВЫ ЧУВСТВУЕТЕ ОБЩУЮ СЛАБОСТЬ!), но вдруг темя заломило, будто не легкие струи душа, а ледяной град молотил по голове (КОГДА ВЫ ПРИТРАГИВАЕТЕСЬ К ТЕМЕНИ, ТО ЧУВСТВУЕТЕ БОЛЕЗНЕННОСТЬ!). Протирая глаза (ЗА ПОСЛЕДНЕЕ ВРЕМЯ У ВАС УХУДШИЛОСЬ ЗРЕНИЕ!), я поплелся на кухню, жадно пил воду из-под крана (ВЫ ТЕПЕРЬ ЕЖЕДНЕВНО ПЬЕТЕ НАМНОГО БОЛЬШЕ ВОДЫ, ЧЕМ ПРЕЖДЕ!).
Сестра, выходная в этот день, оказалась за моей спиной — что за привычка?! — и тревожно спросила:
— Что это ты, Антоша? Ты вчера не выпил, случайно? — Ее, видите ли, призраки прошлого беспокоят!
— А если бы даже и выпил? Какое твое дело? — закричал я. — Мне почти сорок лет! Ты меня постоянно унижаешь! Мое человеческое достоинство! (ВЫ ОБИДЧИВЕЕ, ЧЕМ БОЛЬШИНСТВО ДРУГИХ ЛЮДЕЙ).
— В конце концов, — закричал я, — мне надоело считаться младшим! Я не младший, я цветущий молодой мужчина, посторонний тебе, а твоя жизнь кончена и ты старуха! Ты……, — разразился я похабными словами — и еще, и еще, и еще, все более входя во вкус. (ИНОГДА НИ С ТОГО, НИ С СЕГО, ВАМ В ГОЛОВУ ПРИХОДЯТ КАКИЕ-НИБУДЬ НЕХОРОШИЕ СЛОВА, ЧАСТО РУГАТЕЛЬСТВА, ОТ КОТОРЫХ ВЫ НЕ МОЖЕТЕ ИЗБАВИТЬСЯ). Вошла недоумевающая Настя, посмотрела на мать, прислонившуюся к стене в оцепенении, и сказала:
— Ты чего это, дядька Антон Петрович? Ты чокнулся, что ли? Тут дети, между прочим! Из-за спины ее высовывался обжившийся и притерпевшийся к нам Виталий.
— Дети? Вы — дети? — надвинулся я на нее и Виталия. — Вы выродки и ублюдки, вы извращенные до мозга костей порождения эпохи, продукт отравленных сперматозоидов, марш отсюда и не сметь заговаривать со мной без моего разрешения! ВЫ ЛЕГКО МОЖЕТЕ ЗАСТАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА БОЯТЬСЯ ВАС И ИНОГДА ДЕЛАЕТЕ ЭТО РАДИ СОБСТВЕННОГО УДОВОЛЬСТВИЯ! — радостно одобрила меня Анкета — и я жестоко и победительно улыбнулся. Но Настя почему-то не испугалась Анкеты (вот дура-то!) и закричала так, как я не от нее слышал еще:
— Цыц, придурок! Сейчас милицию или психушку вызову! Мам, у него давно крыша едет, я говорила тебе!
— Он просто устал, просто устал! — тихо сказал Надежда.
— Я устал от вас, — ответил я. — Вы смертельно надоели мне! Я не могу вас видеть! Мне завещали квартиру, в конце концов, — и я буду там жить. А вас никогда больше не увижу, не хочу, плюю на вас! (ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ВЫ ИСПЫТЫВАЕТЕ НЕНАВИСТЬ К ЧЛЕНАМ СВОЕЙ СЕМЬИ, КОТОРЫХ ОБЫЧНО ЛЮБИТЕ). Я еще что-то хотел крикнуть, но задохнулся (У ВАС ЧАСТО БЫВАЮТ ПРИСТУПЫ УДУШЬЯ), что-то подступило к горлу, я бросился в туалет, склонился — и с испугом увидел, как изо рта льется алая жидкость (У ВАС БЫВАЛО КРОВОХАРКАНЬЕ ИЛИ РВОТА КРОВЬЮ). И будто что-то тяжелое и мягкое ударило по голове, я свалился на пол. (У ВАС ЧАСТО БЫВАЮТ ОБМОРОКИ).
3 августа 1995 г.
Осторожно, держась подальше от стен и предметов, я вышел из квартиры. (ВЫ ОЧЕНЬ БОИТЕСЬ ЗМЕЙ!)
Я шел по середине улицы, внимательно глядя под ноги. (ВЫ ОЧЕНЬ БОИТЕСЬ ЗМЕЙ!)
Я так и продолжал идти — обозреваемыми местами — и дошел пешком до Солнечного. Войдя в квартиру, долго стоял на пороге, прислушивался и присматривался. Спал на столе посреди комнаты. (ВЫ ОЧЕНЬ БОИТЕСЬ ЗМЕЙ!).
5 августа 1995 г.
ВЫ БОИТЕСЬ СОЙТИ С УМА.
17 августа 1995 г.
Задыхаясь, чувствуя головокружение, боли в сердце, мучаясь тошнотой, рвотой и поносом и всеми мыслимыми и немыслимыми муками тела и души, я заклеивал черными полосками бумаги те утверждения анкеты, которых не хотел. Слова проступали сквозь бумагу, но я верил — это ненадолго. Это пройдет. Заклеил. Стал читать оставшееся. Сто раз подряд, тысячу раз подряд. ОБЫЧНО ВЫ СЧИТАЕТЕ, ЧТО ЖИВЕТЕ НЕ НАПРАСНО. Уже лучше. Уже легче. Уже я могу… — но тут — сквозь бумагу, сквозь баррикады и плотины защищающегося ума:
ВЫ СЧИТАЕТЕ СЕБЯ ОБРЕЧЕННЫМ ЧЕЛОВЕКОМ!
Ничуть, ничуть! Наоборот:
ИНОГДА БЕЗ ПРИЧИНЫ (ИЛИ ДАЖЕ ПРИ НЕПРИЯТНОСТЯХ) У ВАС БЫВАЕТ ПРИПОДНЯТОЕ НАСТРОЕНИЕ, ЧУВСТВО РАДОСТИ!
26 августа 1995 г.
26 августа 1995 г.
Я понял, что затворничество мне и в самом деле грозит сумасшествием. Зачем я вцепился в эту анкету и пытаюсь ею — ее же — побить!? Она победит в любом случае. Я поступлю иначе, я побью и уничтожу ее жизнью! Поехал к своим. Был приветлив, ласков, разумен, они радовались мне. Пошел к Алексине. Она встретила меня — необычайно! Со слезами на глазах спрашивала, что со мной произошло, когда же мы будем жить вместе? Я плакал вместе с ней. (ВЫ СКЛОННЫ ПРИНИМАТЬ ВСЕ СЛИШКОМ БЛИЗКО К СЕРДЦУ). Мы очень хорошо провели время. Когда я уходил, Алексина, правда, начала вдруг сердиться и говорить странное: что это не она меня мучила, а я ее мучил всю жизнь, она бы давно вышла за меня замуж, если была бы уверена в моей любви к ней. Я усмехнулся. Она стала оскорблять меня, кричать, как базарная торговка. Я ушел. Я ушел — и тут же забыл все ее слова. (КОГДА ВАМ ЧТО-НИБУДЬ ГОВОРЯТ, ВЫ ЧАСТО ТУТ ЖЕ ЭТО ЗАБЫВАЕТЕ). Мне это понравилось.
27 августа 1995 г.
Был у Ларисы. Она живет с человеком. Удалился без огорчения.
27 августа 1995 г.
Был у Тамары. Не застал. Сел у двери на лестнице. Старуха вышла, что-то проворчала. Другая старуха поднималась. Эта не ворчала, а громко назвала меня пьяницей и посторонним, ругалась, стыдила. Я спокойно молчал. ВАМ БЕЗРАЗЛИЧНО, ЧТО О ВАС ДУМАЮТ ДРУГИЕ. И — дождался. Предложил Тамаре выпить, она гордо отказалась и согласилась.
15 сентября 1995 г.
Ушел от Тамары. Но один жить не могу. И со своими — не могу. Позвонил Татьяне, легко соврал, что попал в аварию и поэтому не давал о себе знать. Как поживает дочка Нина, пишет ли, звонит ли? Татьяна совсем другим голосом — по сравнению с тем, который был у нее при первом нашем свидании в присутствии Нины, сказала, что слышать и видеть меня не желает, равно как и всех прочих. Ладно. Позвонил Синицыной. Она даже обрадовалась.
— Не хотите ли равиолей?
— С удовольствием!
Кушали равиоли.
— Как мама?
— Умерла.
— Туда ей и дорога. Я хочу сказать: все там будем. Мир праху ее.
— Да.
— Значит; можем попробовать жить вместе?
— Можем….
Конец 95 года.
Мы живем с Тамарой парой. С Синицыной, то есть. Я по-прежнему занимаюсь кроссвордами. Крестословицами. Я лучший Крестослов. Что есть, то есть. Что правда, то правда. А что ложь, то ложь.
Иногда работа не ладится. (ВАМ ТРУДНО НА ЧЕМ-НИБУДЬ СОСРЕДОТОЧИТЬСЯ).
Иногда работаю запоем — сутками, неделями. (ВЫ БЫВАЕТЕ ОДЕРЖИМЫ РАБОТОЙ). К перепадам своих состояний и настроений я уже привык. Привыкла и Синицына, — да она и сама такова — без всякой анкеты.
Вот наш вечер.
Она приходит со службы, я — хмур. (У ВАС ЧАСТО БЫВАЮТ ПРИСТУПЫ БЕСПРИЧИННОЙ РАЗДРАЖИТЕЛЬНОСТИ).
— Добрый вечер, — говорит она, — ты еще не ужинал?
— Я бы с удовольствием, да жрать нечего.
— Извини, у нас сейчас много работы. Я не успеваю, — мягко говорит Синицына. Переодевается и вдруг кричит сердито:
— Уж картошки-то мог бы себе пожарить, да и мне заодно! Я с утра до вечера на работе, а ты сидишь дома!
— Не волнуйся, что ты, — успокаиваю ее, — я просто увлекся. Я ведь тоже работаю. Я хотел что-нибудь приготовить, но заработался.
— Ничего страшного, — улыбается Синицына и уходит на кухню жарить картошку, через некоторое время что-то говорит оттуда.
— Я не слышу! — отвечаю я ей. — Что ты пищишь, как кукла! Ты это нарочно, чтобы позлить меня?
— Дорогой мой, — появляется Синицына с нежным голосом и сковородкой в руках, — если тебе мой голос кажется тихим, я не виновата. Мог бы оторвать свою задницу и прийти ко мне — и все услышал бы. Ты хочешь кушать?
— Давно хочу.
— Ну так ешь, — и она бросает в меня горячую сковородку. Я уворачиваюсь, сковородка, разбив по пути любимое мое настольное зеркало, ударяется в стекло балконной двери, разбив и его. Мы хохочем и собираем осколки.
24 апреля 1996 г.
* * *Я победил Анкету. Это была долгая и трудная борьба, но я ее победил. Теперь не она управляет мной, а я управляю ей. Я наслаждаюсь. Я купаюсь в необыкновенном ощущении свободы. Я прекрасно себя чувствую — поскольку молчат все утверждения анкеты, кроме одного, которому я разрешаю, которое поздравляет меня ежедневно с добрым утром:
В ПОСЛЕДНИЕ ГОДЫ ВАШЕ САМОЧУВСТВИЕ В ОСНОВНОМ БЫЛО ХОРОШИМ.
Я живу в микрорайоне Солнечный, в квартире Ирины, которую она мне «завещала». Три раза в неделю по вечерам, не более, чем на два часа, ко мне приходит девчонка из парфюмерно-галантерейного магазина. Она и пахнет; и говорит парфюмерно-галантерейно. Она пестра умишком, как пестр и дешев товар ее магазинчика. Ей едва исполнилось восемнадцать. Когда я впервые заговорил с ней (ВЫ САМОУВЕРЕНЫ), она отвечала со снисходительной усмешечкой — как и всем прочим, кто пытался с ней заигрывать.
— Послушайте, барышня, — сказал я ей. — Вам нужен человек для души и тела, у вас такого нет. Для тела — возможно. Для души — может быть. Но так, чтобы, повторяю, и для души, и для тела, — такого нет. У меня тоже нет такой женщины, а в вас я вижу все необходимое. (Я прямо перечислил ее достоинства, ничего не упустив). Ты будешь думать день и ночь, и все завтрашнее утро — и поймешь, что я нужен тебе. До встречи.
ВЫ ОБЛАДАЕТЕ СПОСОБНОСТЬЮ ПОДЧИНЯТЬ ЛЮДЕЙ СВОЕЙ ВОЛЕ! Парфюмерная девушка по имени Вероника влюбилась в меня без памяти. Я добр, но строг по отношению к ней. Фамильярностей не допускаю. За исключением сугубо личных моментов, она зовет меня по имени-отчеству. Не так давно я вспомнил Кайретова и навестил его. Он, ничуть не изменившийся, встретил меня, как обычно, без восхищения.
— Мне скучно, бес, — сказал я ему. — Я не могу забыть несчастного Валеру. Я созрел для мести.
— Что же ты хочешь сделать? — поинтересовался Кайретов, нажимая на тайную кнопочку под крышкой стола и думая, что я не вижу этого крохотного движения.
— Огонь рождает огонь, — сказал я. — Я отомщу тебе за Валеру — и за многих других, кого ты обездолил, — огнем. Говоря это, я сделал два шага назад, к двери, и как только охранник распахнул ее и появился на пороге, я из всей силы ударил его дверью, а потом и ногой, вывернул ему шею, отнял пистолет. (ВЫ ОБЛАДАЕТЕ НЕЗАУРЯДНОЙ ФИЗИЧЕСКОЙ СИЛОЙ, КОТОРУЮ ИСПОЛЬЗУЕТЕ ПРИ ПЕРВОЙ ВОЗМОЖНОСТИ).
Охранник, скуля и потирая шею, не рискнул подняться, отполз.
— Завтра я подожгу твой дом, Кайретов, — сказал я. — Или даже сегодня. Впрочем, я уже сделал необходимые распоряжения. — Любой бы увидел в словах моих блеф и выдумку, но Кайретов поверил всему — поскольку дело касалось самой сути его жизни.
— Нет! — сказал он.
— Я еще могу отменить приказ.
— Ради Бога! Пожалуйста! Клянусь мамой, я не виноват, Валера сам сгорел!
— А мама твоя — жива?
— Жива! — воскликнул Кайретов. — Чего ей сделается!
Я понял, что он врет. Но не стал уличать его, поступил более тонко.
— Этого мало. Поклянись еще здоровьем детей.
— Зачем тебе это? Я же мамой поклялся.
— Ты и в прошлый раз клялся — и обманул.
— Не обманул! Не трогал я его!
— Ну, допустим. Сейчас я позвоню — и отменю приказ. Но ты поцелуешь мне руки — сначала левую, потом правую. Кайретов бросился ко мне с такой поспешностью, что пришлось утихомирить его пыл наставленным ему в сердце пистолетом. Ласково он поцеловал мою левую руку, а потом опасливо, обливаясь потом, правую, в которой я уверенно сжимал оружие смерти. Я набрал номер рабочего телефона Синицыной. Подошла ее сослуживица-подруга Нелли, которая была у нас на вечеринке по случаю нашего с Синицыной начала совместной жизни и которую я провожал потом через стройплощадку, мимо дома, у которого был возведен первый этаж, там, в пустой сквозной комнате, но на каких-то опилках, я действовал, руководствуясь утверждением — ВАШИ ПОСТУПКИ ЧАСТО ПРОДИКТОВАНЫ ИМПУЛЬСОМ, С КОТОРЫМ ВЫ НЕ В СИЛАХ БОРОТЬСЯ.
— Алло! — сказал я.
— Антон? — узнала Нелли.
— Да, я. Передай, чтобы огонь отменили.
— Что ты имеешь в виду? Ты хочешь со мной встретиться? Где, когда? Говори быстро, пока никого нет. Все на обед ушли, одна я осталась. Я как чувствовала! Ты представляешь? Это судьба!
— Слишком много слов. Все понятно?
— Все, все! Ты не можешь говорить? Ты перезвонишь, да?
— Конечно. — Я положил трубку и пошел себе, сунув пистолет за брючной ремень и застегнув куртку.
— Спасибо, Антон, — с чувством сказал Кайретов.
— За что? — удивился я.
— Ну, как же…
— Не спеши радоваться. Я могу сейчас позвонить из машины и сказать, что все остается в силе. Или отдать приказ завтра. Или послезавтра. Или…
— Но ты же обещал! — закричал Кайретов.
— Мало ли! Будь здоров!
— Ты садист! — заплакал мне вслед Кайретов. Я остался равнодушен. Но вечером, чтобы сбросить балласт с души, которая чувствовала себя все-таки не совсем уютно, я разрешил себе пожалеть Кайретова, слушал органную прелюдию Баха en ut mineur и жалел его — не Баха, а Кайретова, со слезами. Впрочем, и Баха тоже. Кстати, пью я теперь не так как когда-то. Захочется — и я хочу. А хочу не хотеть — не хочу. Жизнь моя стала упорядоченной. Когда мне надоедает работа (а достиг я производительности такой, что сам удивляюсь, с несколькими изданиями подписал договоры на исключительное сотрудничество, поставляя им кроссворды под псевдонимами, а они их печатают по пять-шесть штук в одном номере, таких развлекательных газеток и журнальчиков много стало), я не жду отдохновенного настроения; услужливо, как дрессированная собака, подползает ко мне, виляя хвостом, анкетная фраза — ВЫ ЛЮБИТЕ РАЗНЫЕ ИГРЫ И РАЗВЛЕЧЕНИЯ — и я еду играть в теннис на кортах спорткомплекса «Юность» — с лучшими любителями города, и стал уже средь них фаворитом, проиграть мне не «всухую» считается уже достижением. К вечеру отправляюсь — изредка с Вероникой — чтоб побаловать ее, но чаще один — в «Ротонду». Там меня считают темной лошадкой. Наводили справки, выясняя, кто я такой. Ничего особенного не выяснили, остались в недоумении. Не любя оставаться в недоумении, подослали поговорить со мной человека, которого назову Некто. Он вел речь, а другие, сгруппировавшись поблизости, слушали, находясь в состоянии готовности.