— Ну, спасибо, нам пора.
Никакой реакции.
— Лена, лапушка, нам пора!
— Тебе пора, ты и иди, — сказала Лена. — Лапушка!
Сергей Иванов сел. Главное не напиться, сказал он себе. И выпил еще стакан.
Это оказалось коварное вино. Легко и весело шумело оно в голове, но когда Сергей Иванов решил проявить настойчивость и увести Лену, невзирая на ее возражения, оказалось, что встать он не может. Это его рассмешило, и он рассмеялся. Он смеялся так долго, что заболел живот и потекли слезы из глаз. Южные люди смотрели на это приветливо, радуясь веселью гостя. Потом чьи-то руки сильно и осторожно приподняли Сергея и понесли. Руки старшего брата, подумал Сергей Иванов, у которого не было старшего брата. Младшему брату обязательно нужен старший брат, а старшему — младший. Какой-то сарай. Кровать.
Но, едва его уложили, Сергей все понял. Его сейчас запрут здесь, а Лену изнасилуют всей компанией. Любитель Шекспира будет первым. И Сергей Иванов вскочил, выбежал из сарая, схватил какой-то дрын, побежал к костру с криком:
— Ленка, беги! Беги, я их всех сейчас! Беги!
Но споткнулся, упал. И уснул.
Проснулся он вполне ясным и свежим, благодаря своей юности и здоровью организма. Вышел из сарая и удивился, что еще день. Все работали, наполняя пустой окрестный воздух стуком молотков и визжаньем ножовок, а любитель Шекспира стоял с Леной — так стоят при прощании.
— Выспался? Пошли, — сказала Лена.
— Я прошу прощения, я вел себя глупо, — обратился Сергей Иванов к любителю Шекспира. Тот некоторое время задумчиво смотрел на него, словно решая, простить или не простить, потом сказал Лене:
— Все-таки останьтесь. Вы нравитесь мне.
— Вы мне тоже нравитесь. Но вы со мной не сможете. Серьгу из носа потребуете снять, например.
Любитель Шекспира, тяжело подумав, не согласился:
— Зачем требовать? Попрошу.
— Для вас это одно и то же.
— Вы плохо думаете о моей национальности.
— Плохо. Только я национальность мужчин имею в виду.
— Ты умная и красивая, и изящная. Я обожествляю все изящное.
— Я вульгарная. Матом ругаюсь.
— В изяществе может быть доля вульгарности. Останьтесь.
— Что я буду делать? Варить для вас обед?
— Ни в коем случае! Просто будете тут жить. А от них вы не услышите ни одного слова, ни одного взгляда не увидите, клянусь!
— Да мне все равно. Просто я другого люблю.
— Мне это очень жаль. Но я буду надеяться. Не потеряйте мой телефон, Елена!
И любитель Шекспира, оставаясь мужчиной, которому не пристало ждать ухода женщины и махать вслед ей ручкой, круто повернулся и пошел к своим, издали увидев какой-то непорядок в работе и распоряжаясь на своем гортанном языке — и совсем другим голосом.
— Чем это ты его успела? — спросил Иванов.
Лена промолчала.
— И откуда он такой образованный? Шекспира наизусть знает!
Лена промолчала.
Наконец отыскали они эту улицу Тургенева и дом номер семнадцать. Во дворе хмурый мужик, чего-то прибивая и не оставляя своего занятия, ответил сердито, что никаких теток и вообще женщин с такой фамилией он знать не знает, сроду их тут не бывало, в поселковом совете или как он теперь называется, могут сказать адрес, а где поселковый совет, объяснять долго, а ему некогда и он не справочное бюро вообще-то.
— Ты не справочное бюро. Ты говнюк, — сказала Лена.
Мужик опустил руки и изумленно спросил:
— Это почему же?
— По-человечески разговаривать надо с людьми, — объяснила Лена.
— Ты думаешь, если ты женского пола, я не могу тебя охреначить молотком вот по черепу тебя? — задал вопрос мужик.
— Можешь, — обнадежила его Лена.
— Еще как могу, — подтвердил мужик. — Катитесь отсюдова.
Они медленно пошли.
Вот тебе и писательский поселок. Этот, с молотком, вполне может быть, сочиняет, например, детские стишки на основе своего садово-огородного быта. Я скворечню прибиваю, птиц на лето поджидаю, прилетайте, птицы, к нам, я вам вдоволь корму дам.
— Мать напутала, наверно, — сказала Лена. — Объясняет сроду долго и подробно — и так, что не разберешься. Сказала: там поселочек, там писатели живут, и все улицы литературные: Некрасова, Лермонтова, Тургенева, но не перепутай, по этой же ветке есть Внуково, там тоже писатели, и тоже улицы литературные, так вот во Внуково тебе не надо, а тебе в Переделкино надо. Сто раз повторила — и я, скорее всего, напутала. Во Внуково нам надо, а не в Переделкино.
— Ну, поехали во Внуково.
— Неохота.
— А куда же тогда?
— Черт его знает. Пожрать где-нибудь, а потом туда.
Они приехали на Киевский вокзал, поели в вокзальном буфете — и отправились опять к «Горбушке».
4Народу в парке прибавилось. Слухи были самые разноречивые. И вот не слух, а факт, все ставящий на свои места: открылась касса, билеты принимают обратно. Значит, никакого концерта соболезнующих знаменитостей не будет.
Сергей Иванов почти с радостью увидел знакомого длинноносого и калмычку, которая пришла в себя, вместе с ними особой небольшой толпой грудились люди все больше провинциальные, приезжие. Обсуждался вариант, где переночевать — причем желательно так, чтобы всем вместе. Сегодня концерта не будет, но завтра — из достоверных источников! — обязательно состоится, и пусть только попробуют кого с сегодняшними билетами не пустить!
Кто-то сказал, что знает почти в центре, в районе Тимирязевского парка, огромную пустую конюшню, надо только тихо через забор перелезть, а там не шуметь, большого огня не жечь — и все будет в порядке. Там сена полно, на этом сене, было дело, сто двадцать человек разместилось из одной только Пензы (сам рассказчик был пензяк).
Поехали. Шли лесопарковой местностью, наткнулись на забор, перелезли. Искали. Пензяк недоумевал и показывал обеими руками: вот тут была конюшня, точно помню! Но ничего не было, кроме полей Тимирязевской академии и густого старого леса.
Народ стал дробиться, расходиться, на чем свет стоит ругая бедного пензяка.
— Придется к тетке все-таки поехать, — сказал Иванов Лене.
— Ждет она меня. Она двоюродная. И не любят они друг друга с матерью. Это я так, на всякий случай. А ты-то, чего ты ко мне пристал? Ты так и будешь за мной шляться?
— Мне ночевать негде.
— Тогда езжай домой.
— Не хочу.
— А деньги есть у тебя?
— Есть немного.
— Тогда ночуем в лесу.
— А деньги при чем?
— Купим водки, напьемся, чтобы холодно не было — и заснем.
Сергею этот план понравился. Он сбегал и купил водки, хлеба, консервов, потом они углубились в парк, нашли самое укромное, по их мнению, место, Сергей натаскал сухой травы, веток, принялся строить шалаш. Лена стала помогать — и они увлеклись этим, и соорудили вполне сносное для ночлега укрытие.
— Еще бы дождь пошел, — мечтательно сказал Сергей.
И дождь пошел. Мелкий, крапчатый.
Лена достала из своего рюкзачка платок — тоже с черепушечками, как и на ней, разложили припасы и стали угощаться.
Сергей с водкой был осторожен, помня дневной свой конфуз.
Они молчали. Движения — хлеб порезать и подать, консервы открыть, подложить сена сухого под бок, поправить ветку, чтоб в глаза не лезла — заменили разговор, и были лучше разговора. Так просто и легко живут рядом только очень близкие люди. Или очень одинокие.
Вот дела, подумал Сергей Иванов, глядя из сумрака шалаша на дождь и мокрую траву, и дальнее поле сквозь деревья, вот дела, у меня любимейший человек умер, а я счастлив. И вовсе не потому, что рядом милая девушка, с которой мне приятно, вовсе не поэтому, просто — прекрасно это все. Он умер, его хоронили, песни его остались, а сейчас вот дождь, они водку пьют в шалаше, их двое, вокруг лес, а там поле, а там — огромный город. Прекрасно это все. Счастливо это все.
— Я люблю тебя, — сказала Лена.
Сергей вздрогнул и повернулся к ней.
Она держала в руках журнальный портрет Антуфьева. Черно-белая фотография. Только лицо.
— Я люблю тебя, — сказала Лена. — Я из-за тебя только жила. Я к тебе ехала сказать, что тебя люблю. Ты бы посмеялся — ты ведь нормальный человек. И я бы со спокойной совестью — под поезд. А ты взял и умер, идиот. Сволочь ты. Теперь куча девчонок себе вены повзрезают. Или тоже под поезд. Ты хочешь, чтобы и я в этой куче? Понял, что ты сделал? Жизнь у меня отнял, гад, а теперь и смерть отнял, гад. Я хочу быть с тобой, гад.
— Говорим как пишем, — с нарочитой усмешкой сказал Сергей Иванов.
— Ты, сопляк, не слушай. А если слушаешь — чтобы тут же забыл. Понял меня? Если ты мне хоть раз напомнишь… В одном городе живем, я тебя найду и… Изуродую дурака…
— Говорим как пишем, — с нарочитой усмешкой сказал Сергей Иванов.
— Ты, сопляк, не слушай. А если слушаешь — чтобы тут же забыл. Понял меня? Если ты мне хоть раз напомнишь… В одном городе живем, я тебя найду и… Изуродую дурака…
— Мне много не надо. И так урод.
— Не прибедняйся, мальчик. Ты красивый.
— Это в темноте.
Сергей знал особенность своего лица: в темноте, в сумерках оно действительно казалось привлекательным, ему не раз об этом говорили (удивляясь, наверно, контрасту), но при свете обычном почему-то правильные черты губ, носа и всего прочего складывались в физиономию вполне заурядную и обнаруживались, к тому же, недостатки кожи, и редкие ресницы, и неяркость серых глаз… Конечно, Лена видела все это и раньше, но, конечно, не замечала.
— Все равно холодно, — сказала Лена.
— В обнимку спать будем.
— Придется.
Они выпили еще и улеглись на охапку сена.
— Ты трясешься весь, — удивилась Лена. — Совсем замерз или нервы?
— Черт его знает.
— Выпей еще.
— Не возьмет. У меня уже бывало так.
— А ты попробуй.
Сергей Иванов сделал несколько больших глотков из горлышка, почти не чувствуя вкуса.
Лена прижалась к нему, гладила по плечу, будто успокаивала.
Тряска, наверное, была все-таки нервной — и вовсе не от близости девушки. Если Сергею Иванову случалось в течение дня выпить, протрезветь, а потом опять выпить, то вторая выпивка шла как вода, сколько ни старайся. Только дрожь почему-то.
Он унимал ее, сжимался, удерживая покой тела силой мышц — и мышцы через некоторое время даже болеть стали, вот-вот судорогой сведет.
— Молодец, — сказала Лена и прижалась губами к его губам. Губы ее были мокрые, соленые.
5Когда Сергей Иванов проснулся, Лены не было в шалаше.
Он проснулся легко, ясно. Со странным ощущением определенности ближайшего будущего, хотя понятия не имел, что он будет в этом ближайшем будущем делать, но, может, чувство определенности из туманности перспективы и исходило? «Обманывают полудрема, полусумрак и влюбленность, а сон не врет, не врут любовь и мрак.»
Лены нет в шалаше. Что ж. Пошла умыться у ручья, умылась, засмотрелась в журчайшую воду сквозь собственный взгляд, сидит на бережку, думает.
Но в окрестностях не нашел он ни ручья, ни Лены.
Рюкзачка ее не было в шалаше, не было и вещей кроме футболки ее, которая ночью была подстелена под их головы.
Иванов побежал. Перелез через забор. Вдоль него проходила трамвайная линия. Побежал по линии. На остановке, представляющей собой два ржавых столба, накрытых железобетонной плитой, стояла Лена. А трамвай уж подходил. Она увидела Иванова. Он бежал с трамваем наперегонки, потому что знал, что она ждать его не будет. Трамвай обогнал его. Никто не вышел, только Лена вошла. Он не успевает. Но трамвай стоял и ждал.
Сергей Иванов вскочил в заднюю дверь.
Долго переводил дыхание.
Прошел, сел рядом с Леной, которая спокойно сидела, глядя в окно.
— Привет, — сказал он.
— Привет.
— Можно по-человечески?
— А что не по-человечески?
— Сказала бы, что у тебя дела, что я тебе мешаю.
— Никаких дел у меня нет. И ты мне не мешаешь.
— Чего ж сбегать тогда?
Лена искренне удивилась.
— А кто сбегал? Я проснулась — и пошла себе дальше. Вот и все. Сергею Иванову хотелось еще кое-что спросить, но он промолчал.
И опять знакомые места: Проспект Мира, потом троллейбусом, дом Антуфьева.
В подъезд так просто не попадешь: кодовый замок, домофон.
Лена набрала комбинацию цифр. Женский голос:
— Слушаю.
— Это Галина?
— Слушаю!
— Галина, это вы?
— Кто говорит?
— Лена. Знакомая Андрея. У меня есть его вещь и я хочу…
— Оставьте себе. И оставьте меня в покое. Вам нечего делать? Я вот сейчас милиционера вызову, чтобы дубинкой вас разгонял всех.
И домофон отключился.
— А что за вещь? — спросил Иванов.
Лена посмотрела на него и не ответила.
— Ненавижу, — сказал Сергей Иванов. — Каждый из себя корчит черт знает что! Как будто знает черт знает что! Под кого работаете? Под этих кумиров ваших, которые из себя тоже изображают черт знает что? Каждый пророк! Начхать на этих пророков! И на Антуфьева вашего! Жаль, помер, не успел я ему сказать! Я бы все сказал ему, что я про него думаю! Он хитрец! Он как маленьких вас всех! Заманивает, заманивает, а потом — щелчок по лбу! Идиоты!
Лена слушала его так, как на уроке слушают уныло долдонящую учительницу, осенью, в сентябре, когда тепло еще за окном, лето еще, в сущности, и странно после летней жизни слышать школьные, чуждые теплой летней душе слова…
— Вы живых людей не замечаете, — тише, достойней, философоничней продолжал Сергей Иванов. — Вы думаете себе кого-то, а живых людей для вас не существует. Вы не умеете их видеть. Ты видишь меня — и не видишь. А я вот тебя вижу.
— И что ты видишь?
— Ничего особенного.
— Ну и ладно. Ты проорался? Поехали домой.
6Они ехали в Саратов опять девяткой. Вернее, возвращаясь из Москвы, поезд почему-то становится десятым. Цифра десять Сергею Иванову нравится гораздо меньше. Это вообще удивительно, думал он. У поездов в Москву — красивые номера, все нечетные (он нечетные числа любит больше) девятый, тринадцатый, семнадцатый, шестьдесят первый, сто первый. Обратно же идут усталые, скучные, пресные — четные…
Утром разговора не будет: поезд придет рано — проснуться, умыться, распрощаться. Значит — говорить надо сейчас.
Он пробовал слова. Начал с самых:
— Вот фиговина какая. Влюбился я, что ли? Я без тебя не смогу теперь.
— Сможешь, — сказала Лена.
— Конечно, смогу. Это я так, придуриваюсь. Может, созвонимся когда-нибудь?
— У меня нет телефона.
— А живешь где?
— В доме. Пять этажей, панельный, шесть подъездов.
— Я найду. Не веришь? Не так уж трудно. Не так уж много в Саратове панельных пятиэтажных домов. Ну сто. Ну двести. Найти проще простого: где тут девушка с кольцом в носу живет? За неделю найду.
— Зачем?
Сергей помолчал. А потом сказал фразу почти детскую:
— Тебе жалко, что ли?
Лена даже рассмеялась.
— Не хочешь играть со мной, будто я плохой какой-то, а я хороший! — Обрадованный, продолжил Сергей Иванов.
— Вот что, хороший…
— Что?
— Ничего.
Лена легла на свою полку.
И больше Сергей не говорил с ней и не видел ее лица, потому что она лежала лицом вниз, потом он заснул, а когда проснулся, люди уже выходили из вагона и проводница покрикивала на запоздавших…
Лены не было уже.
Сергей Иванов ехал домой на троллейбусе, стоял, прижатый толпой к стеклу, и думал: нет, хорошо. Антуфьев умер. Он был возле его дома. Встретил девушку, которую, кажется, полюбил. Найдет или нет, это дело сто сорок четвертое. Главное — другое. Даже и не любовь. А что-то такое, чему пока нет слов, но не хочется торопить их и искать в себе, пусть сами придут, пусть не сразу, пусть лет через десять — или даже никогда, главное знать, что они есть…
19 ноября 1996 г.
БРАТЬЯ Уличный романс
Куплет первый— И всё? — спросила девушка в телеграфном окошке, увидев на бланке одно только слово.
— «Всё» — и все, — ответил ей Крахоборов, потому что телеграмма состояла именно из этого слова. «Всё». И всё. Подпись «Иванов. Проездом.» — ничего не добавляла.
Девушка смотрела на Крахоборова, а он смотрел на нее. Крахоборов был красив. Лицо его было изящно и преступно. И девушка смотрела на него, а он смотрел на нее, глядя, как она смотрит на него.
— Странно, — сказала девушка.
— Я тоже так думаю, — согласился Крахоборов и отошел от окошка.
Все. За неделю он сделал все, что мог, в городе по имени Саратов, наружности которого не успел рассмотреть — и не испытывал этого желания. Ему здесь больше нечего делать. Завтра он будет в Москве. Дома.
Спускаясь по широкой лестнице большого здания главпочтамта, Крахоборов остановился у выхода — закурить.