Мне нравятся лица на вокзале. Вот женщина стоит возле чемоданов и сумок, озирается, поджидает, наверное, мужа, — и в ее глазах пусть бытовая и простая, но — мысль! Вот мужчина смотрит то на расписание, то на часы, и опять на расписание, и опять на часы, и опять на расписание… — как известно, вокзальная суматоха мешает сконцентрироваться и подчас не можешь сообразить простейших вещей, в глазах мужчины опять-таки напряжение — и мысль! Вот девушка и парень стоят в обнимку, неизвестно, кто из них уезжает, а кто остается, а может, оба уезжают, они кажутся беззаботными, они смеются и шалят, касаясь друг друга, но постоянно глаза их — то в одну сторону, то в другую, мимо любимого лица, и это не значит, что они кого-то высматривают или ждут, просто чувство дорожной тревоги вселилось в них, что-то странное происходит в них — и мысль в их глазах! Поэтому вокзальное, постоянно меняющееся общество, я всегда ощущаю плотным сгустком, полем мысли, и эта мысль будоражит, заражает, зовет, и хочется ехать куда-то — и странно, почти невероятно для современного цивилизованного человека то, что я за всю свою жизнь ни разу не выезжал из Саратова. За исключением лишь поездки в далекие степи Монголии, где я прослужил два армейских года, но по дороге мы не останавливались и ничего я толком не увидел. Отчасти мое домоседство можно объяснить тем, что у меня есть свое маленькое сумасшествие — почему-то мне кажется, что если я уеду, с Алексиной случится что-то…
Нет, не замуж выйдет, это уж три раза было — и пусть будет еще, я не в претензии, но что-то… В общем, боюсь уехать — и все тут. Уезжать на день-два — нет смысла, только раздразнишь себя попусту. На больший срок — не могу. Ведь уже в течение многих лет так повелось, что каждую субботу я вечером прихожу к ней. Каждую субботу в шесть часов. И ни разу я не пропустил. Это не значит, что я в обязательном порядке оказывался принят. Иногда ее не было дома. Иногда она не открывала, не делая при этом вида, что ее нет. Подходила к двери и спрашивала:
— Ты?
— Да.
— Сегодня не увидимся.
— Ладно. До следующей субботы…
Еще, кроме бомжей и нищих, нет напряжения мысли у кочующих цыган, которые располагаются на полу со своим цветным тряпьем и детьми. Но это понятно, дорога — их дом, им незачем напрягаться мыслью, они просто тут живут.
А самое, к сожалению, энергичное и мощное выражение мысли — у вокзальных воров. Уже потому, что выражение это то и дело меняется. Ведь вор, передвигаясь в пространстве вокзала, постоянно трансформирует свой облик. Ему ни в коем случае нельзя бездельно прохаживаться и щучить всех пронзающим взглядом, нельзя обнаруживать свою охоту. Поэтому он то подойдет к газетному киоску и внимательно осматривает газеты, будто выбирая, что купить в дорогу, то — с той же целью — перед ларьком с напитками изучает витрину, то сядет на скамью и смежит глаза, как усталый пассажир, крепко сжимая ногами драгоценный свой командировочный портфелишко — ибо настоящий вор не ходит с пустыми руками. Я не говорю о ворах по случаю, ворах-пьяницах, для тех никаких правил нет, и мысль в глазах их подернута пеленой похмелья.
Против настоящего опытного вора бессильны патрули милиции, курсирующие в форме. Наиболее действенный метод поимки — это одеться в гражданское и наблюдать день, неделю, месяц. И тогда все — как на ладони. Но, думаю, переодетого милиционера вор вычислил бы очень быстро. А я сколько уж торчу здесь часами — и ни разу ни у кого не вызвал подозрений.
Стыдно признаться, но я бывал свидетелем удачных хищений.
Почему же не трубил тревогу, не звал милицию?
Да потому что — фаталист. Один случай я могу пресечь, но не пресеку явления. К тому же, после этого путь на вокзал мне будет заказан. Стыдно, стыдно. Кстати, что, если направиться не в городскую, а в железнодорожную милицию? Я внедрил бы свой метод наблюдения, используя внештатных, например, сотрудников. Я бы сделал наш вокзал заповедной безворовской зоной…
Но буду честен перед собой. Главная моя цель не эта, а борьба с коррупцией милицейских органов, борьба изнутри за чистоту рядов, необходимость которой я почувствовал после знакомства с Курихаровым и особенно, конечно, после проникновения в анкету.
Однако для проверки, умею ли я безбоязненно бросаться навстречу конфликту, сегодня мне придется пойти наперекор своему фатализму.
Тут я увидел знакомого вора. Он появился недели полторы назад — и ненадолго, ведь настоящие вокзальные воры нигде не задерживаются.
Методы его разнообразны, вот один из них, простой, изящный — и подлый, поскольку основан на эксплуатации такого замечательного человеческого качества, как взаимовыручка.
В светлом костюме, в темных очках, элегантный вор входит в вокзал с большим и тяжелым чемоданом, он катит его на колесиках, мгновенно находит жертву — потного ошалелого дядю, окруженного баулами, чемоданами и сумками, истомленно прислонившегося к стене. Элегантный вор подкатывает чемодан и останавливается рядом — не обращая, впрочем, внимания на владельца баулов. Через некоторое время он просит соседа и товарища по дорожным мытарствам присмотреть за чемоданом, уходит, возвращается с газетой, разворачивает ее, читает, потный дядя, которому давно уж нестерпимо хочется пива, да боязно отойти, решается доверить вещи тому, кто ему доверчиво доверил свои — и поспешает к прохладительному ларьку на другом конце вокзала. Элегантный вор не спеша, спокойно и безошибочно (я уверен в этом) выбирает из клади то, в чем хранится наиболее ценное — и удаляется. Вернувшийся дядя ошарашенно глядит на свое ополовиненное богатство, потом зачем-то хватает чемодан приятного незнакомца, он поднимает его рывком, рассчитывая на тяжесть, но рука с чемоданом резко взлетает вверх в напрасном усилии: чемодан пуст.
Обманутый дядя кличет милицию, но — поздно.
Вор же появится через неделю, совсем в другом обличье. Излишняя предосторожность! — удивительно слабы наши способности запоминать человека, когда мы в дороге, когда в нас напряжение пути.
Нет, подло, конечно, подло это. Я имею в виду — такое вот воровство. Да и — любое.
Мой вор на этот раз был одет молодежно и неброско — джинсы, футболка, сумочка на ремне. Прошелся мимо касс, якобы решая, к какой очереди пристроиться.
И — увидел добычу. Женщина с мальчиком лет пяти и объемистой сумкой осматривалась, ребенок капризничал, хотел чего-то. Женщина выбрала. Она подошла к сидящей на лавке старухе — старухи народ надежный! — поставила рядом сумку, попросила присмотреть и потащила, ругаясь, сына в туалет. Тут же возник перед старухой вор. Я легко представил их разговор. Куда это жена моя делась? — и вещи, дура, бросила! — сердился вор, как строгий муж. Да ничего страшного, я ж смотрю! — по-доброму, защищая женщину и ребенка, ответила старуха. Все смотрят, а вещи пропадают! — обидел старуху вор. Она поджала губы и отвернулась, а вор, хозяйски взяв сумку, понес ее. Чуть помешкал, покружился в толпе, чтобы старуха потеряла его из вида (а она уже забыла о нем!) — и к выходу из вокзала.
Я бросился следом. Я увидел его уже в проходе между зданием прижелезнодорожного почтамта и жилым домом. Побежал. Вор не оглядывался. Скрылся за домом. Там — остановка трамвая, если вору повезет, трамвай подойдет быстро — и ищи-свищи, если нет — ждать нельзя, надо исчезать пешим способом.
Ему повезло: трамвай был уже на остановке. Я еле успел вскочить во второй вагон, вор же был в первом. На следующей остановке и я перешел в первый вагон. Было позднее утро, трамвай почти пуст, вор с удобством уселся, бесцеремонно расстегнул молнию сумки и стал ворошить содержимое. Я сел рядом и, чувствуя, по правде говоря, непривычное волнение, спросил спокойно:
— С уловом?
Резко взметнулись глаза вора.
В долю секунды осмотрел он меня и оценил. И тут же почему-то успокоился. И спросил грубо, вовсе не элегантно:
— Чего надо?
— Ничего. Вы угадали, я не из милиции. Я просто… Просто человек. Увидел, как вы… Знаете, о чем я думаю? Предполагаю. И даже уверен. Я уверен, что вы выработали в себе умение тут же забывать о своих жертвах, — сказал я негромко и рассудительно. — Ведь помнить о них слишком обременительно для души. Вы украли все вещи у женщины с ребенком. Возможно, это мать-одиночка. То есть… Вы понимаете?
— Не думаю, что это все ее вещи. — Вор обрел свою прежнюю элегантность. — Всех вещей я ни у кого никогда не беру. Я не грабитель. Это часть — и незначительная.
— Вы украли не часть вещей, вы украли часть души ее! — воскликнул я.
— Ах, бросьте! Когда она будет рассказывать об этом приключении — и, между прочим, чем больше времени пройдет, с тем большим удовольствием она будет это делать, таков закон человеческой психики, осознание отдаляемости неприятности во времени вызывает у нас удовольствие, странным образом вызывает удовольствие даже сам факт, что неприятность была, — имея в биографии этот случай, человек себя чувствует богаче, ему есть о чем поговорить в служебный обеденный перерыв, с соседом, с другом или подругой, в праздничном застолье, причем от этого случая он перейдет к рассуждениям о жизни вообще, то есть будет тренировать свой ум и речь, ведь язык и мышление неотделимы, значит, таким образом, обворованный человек становится бедней вещами, но как раз богаче душой, но это все промежуточные силлогизмы, главное — когда человек будет рассказывать об этом случае, знаете, какое слово он употребит? Он скажет: у меня украли сумку, чемодан, портфель, бумажник. Именно так — украли. Не кто-то украл, а — украли. Будто все воры сразу, в глаголе — неконкретность, неопределенность, обезличенность — и неизбежность. Но это еще не все, — вежливо приподнял он ладонь, видя, что я собираюсь возразить и прося дать ему закончить речь. — Это еще не все. Да, я не Робин Гуд, я обворовываю не только богатых, хотя, само собой, чем богаче, тем лучше, но богатые люди не сидят в залах ожидания на вокзалах, они летают самолетами, а если уж соберутся поездом, то машина прямо привезет их к перрону за пять минут до отхода поезда. Мой клиент — обычный средний человек. Наш советский человек — хотя и нет уже советской власти. Советский — то есть лишенный чувства собственности. А это чувство, быть может, самое важное при построении нового капиталистического общества, каковое мы намереваемся построить. И я напоминаю человеку об этом чувстве, я оживляю это чувство, я делаю его активным и отчасти даже агрессивным, не в социальном смысле, скорее в медицинском: кровь начинает вырабатывать адреналин, человек, только что вялый и покорный, готов занять активную жизненную позицию, чего он тоже, будучи подневольно-советским, долго был лишен!
Элегантный вор сделал паузу, послушал тишину, наполненную мирным стуком трамвайных колес — и легким наклоном головы в мою сторону показал, что считает сказанное исчерпывающим — и готов выслушать меня.
— Все это софистика! — сказал я. — Вы рассуждаете примитивно, вы в своих выкладках делаете хитрый ход, вы подменяете конкретного обворованного человека — женщину с ребенком — неким абстрактным обворованным человеком, а себя, конкретного вора, подменили абстрактным общим вором.
Но представьте: женщина получила известие, что мать ее тяжело заболела. Она купила лекарства, она взяла все свои денежные сбережения, чтобы ухаживать за матерью, кормить ее и тому подобное, она вынуждена была взять отпуск за свой счет, она везет с собой маленького сына, которого не с кем оставить. Итак, она едет. Чтобы побыстрее успокоить мать, она позвонила ей или дала телеграмму, что прибывает с таким-то поездом, в таком-то вагоне. И вот у нее — ни денег, ни билета, ни лекарств. Ничего. А завтра сосед, которого мать попросит встретить дочку и внука, смущенно скажет, что, видимо, произошла какая-то ошибка, мать встревожится, у нее случится сердечный приступ. И дочь, занявшая денег и приехавшая через два дня, попадет как раз на похороны. Вы не думали об этом? Не думали о той цепочке несчастий, которая начинается с вашего воровства? Смерть — финал вполне вероятный, поэтому вы не просто вор, чем наверняка гордитесь, но и убийца. Да мало ли вариантов! Среди украденных вещей всегда может оказаться то, от чего зависит судьба человека — или даже нескольких людей. Опоздания, случающиеся из-за вашего воровства, ломают биографии, прерывают людские связи, они калечат жизнь! Вы думали об этом?
— Нет, — тихо сказал элегантный вор.
— Тогда — подумайте, — с соболезнованием сказал я. — И, может, бросите это подлое занятие. А пока — отдайте мне сумку, я верну ее женщине.
— Пожалуй, пожалуй, — пробормотал вор. Он не глядел на меня.
А говорят, думал я, что не бывает неожиданных прозрений души и чистосердечных раскаяний. Почему мы так легко верим в черное и с такими трудом — в светлые чудеса?
— А ты сам не вор, случаем? — вдруг поднял глаза мой собеседник. — А? Может, у тебя способ такой? На перехвате работаешь, сучара?
— Разве я похож на вора?
— Что значит — похож? На лице не написано! А если не вор — то какое ты имеешь право рассуждать о психологическом механизме этого процесса, какое право имеешь осуждать меня? Ты сначала попробуй укради, а уж потом берись рассусоливать, вонючка!
— Сейчас речь не об этом, — твердо сказал я. — Давайте закончим теоретическую часть и перейдем к практике. Согласны вы со мной или нет — сумку придется вернуть. Не заставляйте меня прибегать к действиям.
Под действиями я имел в виду всего лишь обращение к милиции в удобный для этого момент. Но элегантный вор меня не понял. Он приподнял сумку и под нею сделал движение рукой мне под ложечку, отчего я на время потерял дыхание и частично зрение и слух.
Ватно ощущал я, как он бесцеремонно идет по моим ногам, выбираясь, ватно видел, как он стоит у двери. Вот дверь открылась, он легко и весело спрыгнул, я из последних сил встал — и почти упал к выходу, уцепился за поручни, сполз на ступеньки, а со ступенек на землю.
Отдышался.
Он не успел уйти далеко.
Оглянулся.
Удивился.
— Тебе мало? Напился, дурак, и лезет! — пожаловался он подошедшим к остановке двум женщинам. — Отстань, добром прошу!
Я шагнул к нему. Он — ко мне. Он занес руку, я поднырнул — и вцепился в сумку.
Я вцепился намертво. Он пинал меня ногами, рвал сумку, женщины кричали, я сросся с сумкой, закрыл глаза, я волокся по земле — и вдруг упал.
Поднял голову — элегантный вор вовсе не элегантно улепетывал.
Женщины и другие собравшиеся на остановке люди обсуждали происшествие, а я увидел встречный трамвай, перешел линию и сел в него.
Там кое-как почистился, отряхнул и вывалянную в пыли сумку.
Я появился на вокзале, грешный и слабый человек, — предвкушая благодарность женщины. Представляя, как она будет рассказывать своей больной маме о благородном гражданине, который догнал вора и, несмотря на то, что вор его бил и грозил ножом, отнял у него сумку и вернул, не взяв за это ни копейки. Вот какие люди бывают. И мать ее от хороших мыслей почувствует себя бодрее, ведь люди вообще выздоравливают от хороших мыслей.
Я шел не таясь.
— Вот он! — услышал я крик сбоку.
Не успел я повернуться на крик, как меня схватили крепкие руки. Обворованная плачущая женщина подбежала ко мне, вырвала сумку, бросила ее на пол, схватила меня за грудки и стала трясти, крича:
— Гад! Гад! Гад!
«Гад. Слово из трех букв, общее название змей и др. Пресмыкающихся, распространенное в прошлом веке и ранее, ставшее бранным», некстати вспомнил я.
Опомнившись, закричал:
— Постойте! Я не вор, я наоборот, я вам сумку принес!
— Попался и оправдывается, гад! — женщина потянулась скрюченными пальцами к моим глазам.
— Ну, ну, ну… — два милиционера мягко отстранили ее.
— Разберемся!
— Разберитесь, конечно! — обратился я к ним. — Тут старушка есть, я видел, как он, вор то есть, к ней подходил и сумку брал. Да вот она!
Я радостно указал на старуху, которая сидела на том же месте. Один из милиционеров остался со мной, заворачивая руку за спину — довольно больно — а второй, сержант, привел старушку.
— Этот сумку взял, бабушка?
— Этот! — уверенно сказала старуха. — А ты, женщина, зря на меня кричала, нечего вещи бросать! Откуда я знаю, муж он тебе или сват? Он самый, он! — подтвердила она милиционерам. — Развелось ворья!
— Бабушка, да вы вспомните! — взмолился я. — Он и одет был не так, и моложе, и выше!
— Врать вы умеете! — сказала старуха. — Покрутись теперь, покрутись! Умел воровать, умей отвечать!
А вокруг толпа любопытных, кто смеется, кто молча смотрит, скромно, но жадно, кто советует убивать всех воров на месте…
Нас повели в милицейскую комнатку.
Старуха этим оказалась недовольна, женщина тоже: поезд ее отходил через десять минут.
— Порядок есть порядок, — сказал сержант, усаживаясь за канцелярский стол, а второй милиционер продолжал заламывать мне руку.
Сержант разложил листы, взял ручку.
— Фамилия, имя, отчество? — нацелил он ручку на женщину.
Она торопливо сказала, потом по просьбе сержанта достала паспорт, он списал паспортные данные, она взялась за сумку:
— Ну, спасибо, я пойду. У меня ребенок там плачет, лоточницу попросила присмотреть — и на поезд посадку объявили, поймали ведь вора, чего еще надо?
— Благодаря вам, — сказал сержант, — нарушается принцип неотвратимости наказания. Может, вообще отпустим его? Пусть дальше ворует?
— Вы меня отпустите! А его в тюрьму, как положено.
— Без вашего заявления не можем. И ваших свидетельских показаний, — добавил сержант, обращаясь к старухе.
— Каких показаний?
— Подробно опишите: как подошел, что сказал. Все это будет иметь значение при определении меры наказания, — грамотно растолковал сержант старухе — симпатичный, кстати, и смышленый, судя по глазам, молодой человек.
— Подошел и подошел. Может, и не он.
— То есть как?
— А так. Не знаю.
— Чего не знаете?
— Ничего.
Старуха вдруг стала замкнутой и суровой, похожей почему-то на сектантку, которую бездельный человек пытает о таинствах ее веры. Вера же ее — я знаю таких людей — в то преимущественно, что в жизни лучше всего не вмешиваться, куда не просят — и, главное, не оставлять следов. Не получит от нее сержант показаний!
— То есть как ничего? — улыбнулся сержант. — Сумку вам на сохранение оставили?
— Мне? Никакого сохранения! — отреклась старуха. — Я вам гардероб, что ль? Кто-то рядом поставил, а я при чем?
Даже женщина, хоть и спешила, удивилась:
— Как же, бабушка? Я ведь вам сказала: присмотрите минутку, мне сына в туалет надо отвести.
— Чай не маленький, сам сходил бы, — невпопад ответила старуха.
— Айм сорри! — сказал сержант. — Конкретно ставлю вопрос: рядом с вами была оставлена сумка?
— Какая?
— Вот эта.
— А кто ее знает. Вокзал ведь, а не баня, все с сумками. Я их разве все упомню?
— Еще конкретнее ставлю вопрос, — сказал смышленый сержант. — Вы отказываетесь от свидетельских показаний?
— Ни от чего я не отказываюсь.
— То есть — согласны их дать?
— Ничего я давать не буду.
— Бабушка, вы скажите, что это не я был, вот и все! — сказал я.
— А я помню, кто был? — отмахнулась бабушка. — Тыща народу кругом, я смотреть не приставлена. Отпускай меня, парень, мне на астраханский пора!
— Астраханский через час.
— А мой уходит уже! Ребятки, ехать надо, отпустите, ведь следующего сутки ждать, вы что? — взмолилась женщина.