Шли не очень долго, может быть — час, а может — два, строго на север — за спиною еще долго виднелось Азовское — по-здешнему Сурожское — море. За ним, в Крыму — богатые генуэзские колонии: Кафа, Феодоро, Солдайя, Мадрига, впрочем, и на Сурожском (Азовском) море подобная тоже была — Тана называлась. Однако Темины следы явно вели не туда, а на север, в степь, в Дикое поле, вообще-то считавшееся частью владений одного из сыновей Чингисхана — улусом Джучи, коим, выстроив себе в низовьях Волги-Итиля столицу — Сарай — нынче правил Чингисханов внук, небезызвестный Батый — Бату. «Золотая Орда» — так это государственное образование станут именовать в летописях много-много позже, лет через триста, когда от него и след уже успеет остыть.
Становище показалось внезапно, вот только что тянулась ровная унылая степь, и вдруг — словно из-под земли — выросли кибитки, юрты. Сразу же, откуда ни возьмись, появились всадники, в основном — молодежь и вообще еще просто дети. Всем любопытно было посмотреть.
Ратников тоже крутил головой во все стороны — надеялся увидеть Артема, ну, а почему бы и нет? Вряд ли мальчишку убили, какой в этом смысл? А вот сделать слугой… или продать — другое дело. Продать… Куда тут обычно продают? В Тану? Морским купцам-перекупщикам? Или — увозят в Орду… «В татары», если по-русски. Да нет, сразу вот так продать — вряд ли успели бы.
Молодой человек поискал глазами Ак-ханум… Да, похоже, она и вправду была в этом стойбище главной — во-он, вышла из шикарной — белого войлока с сине-голубым узором — юрты, в окружении верных нукеров в сверкающих шлемах, с саблями и круглыми небольшими щитами. Что-то спросила у кузнеца, улыбнулась и, подозвав какого-то мужичка, рыжебородого и босого, что-то повелительно бросила. Кроме монгольской, верно, в жилах ее текла и кыпчакская кровь, о чем говорило прозвище. «Ханум» — «госпожа» — это тюркское слово, монголы бы сказали «хатун».
Угодливо тряхнув бороденкой, мужичок поклонился и подбежал к полоняникам:
— Вы, трое, ждите меня здесь, а ты, девка… Пошли!
— Куда это мне с тобой идти?
— Узнаешь… Что рот раскрыла — горда больно? Ничо, гордость твою эту тут живо прижмут. Идем, говорю… девками у нас Казы-Айрак ведает. Во-он она у желтой кибитки стоит, видишь?
— Та старуха?
— Какая она тебе старуха? Сказано ж — госпожа Казы-Айрак. Делать умеешь чего? — на ходу допытывался у Анфисы рыжебородый.
— Все умею. Прясть, щи варить, войлок катать, вышивать бисером…
— Это хорошо, хорошо. Якши!
Униженно поклонившись старухе — по виду сущей ведьме, — мужичонка оставил девушку и проворно побежал обратно. Ухмыльнулся, потер руки:
— Ну, все — идем. Покажу вам, что тут да как. Бежать не советую — словят да кожу сдерут — с живых.
— Тьфу ты, Господи, — не выдержав, сплюнул Федька. — Вот нехристи-то!
— Або хребет переломают да волкам-шакалам на пир бросят, — осклабился рыжий. — Но то крайне дело, так-то тут ничего, жить можно. Кочевье еще до осени продлится, а как начнет дождить — так, может, и повезет, поедете с молодой госпожой Ак-ханум в Сарай. А до той поры работать будете — лошадей пасти, сено косить, мясо заготавливать, войлок катать — работы хватит.
— А ты-то тут кто такой? — Прохор насмешливо прищурился.
— Меня Кузьмой звать, я тут над всеми русскими — старшой.
— И много тут русских?
— Да есть, — Кузьма неожиданно задумался. — До вчерашнего дня целых две дюжины было!
— А почему — до вчерашнего? — насторожился Миша. — Что, все в побег рванули?
— И-и-и-и! Окстись, паря! Скажешь тоже — в побег. Вчерась в Сарай караван ушел, вот молодая хозяйка с оказией рабов своих и отправила — в Сарае у ней подворье, дворец надо ставить, двор глиной мостить. А то приедет осенью — а где жить-то? А так — все уже есть. Ак-ханум — девушка умная. — Рыжий шумно высморкался. — Ну, пошли, пошли, ишь, разговорились. Посейчас вас к работе приставлю — войлок мять…
— Слышь, Кузьма… — Ратников поспешно придержал мужичка за локоть. — А тут, средь полоняников, отрока не было? Такой светленький, щуплый…
— Были отроки, — согласно кивнул старшой. — Не один, и не два — четверо! Все доходяги, все — сивые… один на одного похож.
— И что, всех их — в Сарай? Никого в подпасках не оставили?
— Подпасков тут своих хватает. Не, отроков всех — в Сарай… кроме двух — этих, кажись, сурожцам отдали, в обмен на рыбу. Да, вчера утром и отдали, до каравана еще. Хорошая рыба была, вкусная… — Кузьма облизнулся. — И, главное — много. Мне — и то перепало.
— А отроков тех… куда?
— Да пес их знает. Может, в Сурож, может, в Тану, а может, еще куда… Один Господь ведает… Во! Пришли!
Заведя пленников на окраину становища, Кузьма кивнул на огромные кучи шерсти, среди которой копошились два полуголых, тощих и смуглых до черноты, парня.
— Этот — Азат, а тот — Арат, — указал на парней рыжий. — Или наоборот, черт их знает. По-русски ни бельмеса не говорят, но кое-что понимают. Как работать — покажут, заодно и присмотрят, чтоб не бездельничали. Будете дурковать — сообщат госпоже, ну а у той разговор недолгий. На первое — плетью отходят, а уж потом…
— Ишь ты — плетью, — недобро набычился Прохор.
А Федька хмыкнул:
— Я и говорю — нехристи!
— Но! Ты за всех-то не говори, — неожиданно обиделся старшой. — Госпожа Ак-ханум, между прочим, христианка.
— Да ну! — не поверили братья. — Быть такого не могет!
— Да как же не могет-то? Говорю вам — христианка. Конечно, вера ее не такая, как у нас…
— Латынница, что ль?!
— И не латынница. Своя какая-то вера. Но — тоже в Иисуса Христа!
— Батюшка наш еретиками таких людей звал, — хмыкнул Прохор. — Заблудшая душа — хуже язычника.
— Подожди, я вот расскажу, как ты госпожу честишь!
Похоже, говоря так, рыжий коллаборационист ничуть не шутил, и Ратников решил быстренько перевести разговор в несколько иное русло. Наклонился, зачерпнул, как показали, шерсть…
— Слышь, Кузьма, пока не ушел, дозволь еще кое-что спросить…
— Дозволяю, — старшой важно махнул рукой. — Спрашивай. А вы робьте, робьте, не стойте.
— Вот госпожа наша… девушка, сразу видно, гордая… Сколько ей лет, интересно, не знаешь?
— Чего ж не знаю? Семнадцать.
— Хм… я почему-то так и подумал. А что, у татар все девки такие вольные? Сама себе на коне скачет, в штанах, что хочет, то и воротит?
— Татарские девки… мунгалы, найманы, меркитки — они, конечно, вольные, это так, — Кузьма поощрительно улыбнулся, видать, нашел-таки себе собеседника. — У нас бы иную и за меньшее плетью промеж плечей приладили. А Ак-ханум к тому ж и вдовица! А уж вдовицы у татар в почете — как и князь какой, сама себе полновластная хозяйка и людям своим.
— А-а-а, так она вдова! И давно?
— Да года три уже, мужа ее, Хубиду-князя, где-то в полночных странах убили. Лыцарь какой-то проткнул копьем. Меж нами говоря, госпожа тому ничуть не печалится — дурной был князь, старый, и бил ее часто, а детей Бог не дал. Не, одного, говорят, дал, да через год и прибрал — лихоманка. Ладно, заболтался тут с вами, пойду… Ого! Чего это у тебя за обувка? Сымай!
Старшой плотоядно смотрел на Мишины кроссовки, и Ратников решил с ним не ссориться. Послушно развязал шнурки, протянул обувь:
— Носи на здоровье, пользуйся.
— Добрый ты человек, паря! Покладистый… всем бы так.
— Думаю, вечером еще с тобой поговорим, — улыбнулся Миша. — Интересно мне, как тут люди живут?
— Поговорим, — уходя, обнадежил Кузьма.
Кроссовки он почему-то не одел, а сунул под мышку, да так и зашагал к юрте.
Работа оказалась вроде бы не такой и тяжелой, однако нудной. Правда, Ратников балагурил и тут — все высказывал какие-то прибаутки, шуточки — даже чернявые Азат с Аратом и те смеялись, щерились.
Так вот, до темноты, время и пролетело, а потом, с факелом в руке, явился, как обещал, Кузьма и, придирчиво оглядев работу, хмыкнул:
— Ну, однако, ладноть. Пущай хоть так. На! Забирай свою обувку!
Он брезгливо протянул Ратникову кроссовки.
— Никому не глянулась — жестковата больно, да и воняет премерзко.
— Чего это премерзко-то?
Михаил поспешно спрятал радость: все ж ходить босиком без привычки — не самое веселое дело.
И еще подумалось: вот чем Тема отличается от всех других — местных — отроков! По внешности — да, ничем, вон, тот же Кузьма так и сказал — все доходяги да сивые. Ничем, кроме одежды! И обуви. В чем Артем был? В шортах, майке, кроссовках, в носках даже. Ежели здешними глазами смотреть — очень даже смешная одежонка… запоминающаяся!
— Эй, Мисаил! Чего расселся? Давай, поспешай, не то похлебки не достанется.
Похлебка оказалась вкусной — с травами, на мясном бульоне, с мучицей. Несколько жидковата, правда. Миша несколько раз уже ловил себя на мысли, что пытался искать в котле картошку или макароны.
А потом как-то вот вырубился и вдруг уснул… с устатку, что ли?
Никто его не будил, не бил, не тащил куда-нибудь в яму — или где тут обычно ночевали пленники? Ничего подобного.
А проснулся Михаил, как и все, утром, с первыми лучами солнца. Потянулся, прислушался — позади кто-то что-то смачно жевал. Ратников обернулся — собака! Здоровенный такой пес, бурый, с подпалинами, клыкастый, но, кажется, не злой — грыз себе кость да добродушно косил по сторонам желтым глазом.
— Камсикар, Камсикар! — подойдя, погладил псину мальчишка-слуга. Как его — Джама, что ли?
— Тебя Джама зовут?
— Джама.
— Песни любишь петь?
— Нет. Больше слушать.
Ратников вздохнул:
— И я — больше слушать. Вот такие мы с тобой музыканты. Хорошо по-русски говоришь.
— Я же кыпчак! У нас все говорят. Да и бабушка у меня была — русская, из Переяславля.
— Хм, надо же, — покачав головой, Михаил повнимательнее взглянул на парнишку.
Темно-русый, вполне европейское лицо, но вот глаза — темные, узкие, степные.
— Красивый у тебя амулет, Джама! Откуда такой?
— У полоняника добыл. — Парень ничуть не удивился вопросу.
— А что за полоняник?
— Такой, как и я… Но — смешной. И ни к какой работе непригодный. А ест… ну, так мало! Уж кормил его, кормил…
— Ты сказал — смешной. Как это?
— Одет смешно. На ногах — чуни, вроде как вот и у тебя. А порты — до колен обрезаны! Вот умора!
Точно! Артем!
— А… скажи-ка, Джама, этот отрок, он где сейчас?
— Да не знаю, — подросток отмахнулся и, что-то ласково приговаривая по-своему, почесал собачинищу за ушами. — Может, с утра сурожцам продали… Может, в Сарай отправили. Думаю — что сурожцам.
— Почему?
— А на что он в Сарае? Говорю ж — бесполезный.
Да-а… — Миша покачал головой — «скрипач не нужен».
— Эй, как спалось, Мисаиле? — окликнул Прохор. — Мы уж тебя не стали будить.
— Сами-то где спали?
— На сене, во-он под той кибиткой. Всю-то ночь волки где-то рядом провыли.
— Волки? Вот уж не слышал. И собака не лаяла.
— А Камсикар и не лает, — поднимаясь, с ухмылкой заметил Джама. — Он сразу рвет. В клочья! Такой уж это пес.
Псинище, видимо чувствуя, что говорят про него, недобро покосился на Мишу и зарычал.
В этот день снова работали на войлоке, потом ездили к морю, за плавником — навозили к становище выкинутые на отлив бревна, потом рыли какие-то ямы, в общем, за день порядком умаялись, зато повидались с Анфиской — старуха Казы-Айрак отвлеклась на зов молодой хозяйки, вот девчонка и улучила момент, к своим прибежала.
— Ой, братцы! Вижу, тяжко вам.
Федька оскалил зубы:
— Ничо! Ты-то как?
— И я ничо. В юрте прибираюсь, а завтра — старуха сказала — будем колеса кибитками смазывать.
Быстро, как всегда на юге, темнело. Вот еще только что в сиреневом воздухе маячили какие-то смутные тени, и вдруг — темнота. Густая, почти непроглядная, лишь чуть смягченная светом узкого месяца и далеких мерцающих звезд.
Ратников снова задержался у костра — сидел, смотрел на огонь, думал. Никто его не трогал — видать, привыкли уже. Даже пес Камсикар, подбежав, лишь махнул хвостом, словно бы разрешая — сиди, мол, да сгинул, где-то в ночи, и вскоре где-то за околицею становища послышался лай.
Михаил потянулся, подкинул в костер каких-то веток — это добро разрешалось жечь безвозбранно, правда, и огня они давали мало, а больше дымили. Ну, хоть так…
Позади, за спиной, вдруг послышались чьи-то легкие шаги. Кто-то проскользнул, сел к огоньку рядом. Миша скосил глаза и удивленно свистнул:
— Госпожа!
— Сиди, не кланяйся, — махнула рукой Ак-ханум.
Узкие синие штаны, сапожки из мягкой замши, белый, с синим узорочьем, халат — «дэли», такая же белая, отороченная лисьими хвостами шапка из мягкого войлока… Может, это из-за одежды так вдовицу прозвали — Ак-ханум — «Белая госпожа»?
— Расскажи мне про свои земли, урус, — обняв коленки руками, негромко попросила девушка. — Говорят, там много больших городов.
Михаил, пряча усмешку, кивнул:
— Много!
— В каком ты жил?
— В Новгороде. Это большой и богатый город, с белокаменными храмами, с могучими стенами и рвами, с немолчным торгом, где каких только товаров нет! Кто только туда не приезжает…
— Я знаю. Наши купцы тоже ездят. А кроме Новгорода, какие еще города есть?
— Да много. Владимир, Полоцк, Псков, Переяславль, Рязань, Киев…
— О, да, да — Киев и Рязань я знаю. У вас ведь в каждом городе — свой князь?
— Ну, почти так. Княжеств на Руси много.
— И все друг другу — враги.
— Ну, не все, но… В общем, ты правильно заметила. Дозволь спросить кое-что?
— Спрашивай.
— Ты помнишь смешного отрока в кургузых портах?
— Помню. Я велела отправить его в Сарай — тут от него мало толку.
В Сарай!
Миша поспешно спрятал радость — ну хоть что-то конкретно узнал!
— А почему ты про него спрашиваешь? Это твой родич?
— Думаю, что да.
— Забавный. Все глазами хлопал, всему удивлялся и говорил… как-то смешно и не очень понятно.
— А… А откуда он здесь взялся?
— Наши ездили за плавником. Ну вот как вы сегодня. Выловили в море. Там еще с ним двое было — нас увидали, пытались сбежать… Далеко не убежали. Джама хоть и слуга, а стрелы кладет метко.
— Они тоже были смешно одеты?
— Я не видела. Но, говорят, — да. Как ты. Вот не знала, что урусуты заправляют рубахи в порты! Так что — удобнее?
— Не знаю.
Ак-ханум неожиданно вздохнула:
— Ох, не зря ты так печешься об этом отроке.
Замолчала, немного посидела, а потом тихо, нараспев, произнесла:
— Кулун алган куландай кулунумдан айлырдым. Айрылышкан анкудай эр улумдан айрылдым.
— Какие печальные стихи, — прошептал Ратников.
— Да, печальные… Это песнь о разлуке: подобно кулану, лишившемуся своего детеныша, я тоже разлучен со своим детенышем… вот так примерно. Говорят, великий владыка Чингисхан сказал так, когда узнал о смерти своего сына Джучи. А вскоре умер сам, успев назначить ханом улуса сына Джучи Бату. Бату — хороший хан! Не то чтобы добрый, но… знаешь, мне рассказывал один дервиш там, в Сарае, — в древности были такие злобные властители — сатрапы, так вот, Бату — не сатрап. Господи Иисусе, и что это я с тобой разговорилась?
— Ты веришь в Христа?
— Верую. Но не так, как вы, урусуты. И не так, как в полночных землях. По-своему. Как в давние времена учил епископ Нестор. Что смотришь? Да, мы, найманы — христиане. Как и некоторые меркиты, а иные верят в пророка, а иные — в Вечное Небо и Тенгри. Всяк, как хочет, так и верит, так сказано в «Ясе»! Царевич Сартак, сын Бату, тоже в Христа верует, а его дядя, Берке, — в Пророка. Тех же, кто сохранил нашу древнюю веру, всегда легко отличить по запаху. — Ак-ханум тихонько рассмеялась.
— По запаху?
— Да. Они никогда не моются — считают, что нельзя оскорблять духов воды. А я моюсь! И обожаю купаться!
— Дозволь еще спросить, прекраснейшая госпожа.
— Спрашивай.
— Люди в смешных одеждах… Они часто бывают в здешних местах?
— Нет. Я впервые про них услышала. Что? — Вдовица вдруг прищурилась. — Ищешь своих земляков, раб?
— Скорее — врагов. Какой сейчас год?
— Что? — Девушка хлопнула ресницами. — Не поняла, что ты спросил?
— Лето, какое сейчас лето идет от сотворения мира или от рождества Христова?
— Не знаю… — Ак-ханум повела плечом. — Я тебе что — священник?
— А… когда великий Бату-хан вернулся из своего похода на Полночные страны?
— Ну, это тебе всякий скажет, даже Джама! — расхохоталась юная госпожа. — Два лета с тех пор прошло, а третье — идет.
Тысяча двести сорок второй плюс три — тысяча двести сорок пятый, — про себя прикинул Михаил. Ну да — где-то примерно так и должно быть.
— Идем, — Ак-ханум поднялась, стряхнув с рукава пепел. — Проводишь меня.
Ратников поспешно поднялся на ноги и поклонился:
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Они вошли в юрту, оказавшуюся изнутри куда просторнее, нежели казалось снаружи. Мягкая кошма под ногами, какие-то завешенные плотной тканью перегородки, очаг… ложе. В золотой плошке светильника, чадя, потрескивал фитиль, давая желтое неровное пламя.
Потянувшись, юная госпожа опустилась на ложе.
— Разуй меня!
Михаил послушно стащил с красавицы сапоги.
— Теперь — сними пояс… дэли…
И вот она уже возлежала почти обнаженная — в одних узких синих шальварах: тонкий стан, крутые бедра, темная ямочка пупка и грудь… упругая, уже налившаяся соком любви, грудь, не очень большая, но такая аппетитная, что Ратников позабыл обо всем на свете. Остались лишь эти глаза, эта волнующе вздымающаяся грудь, эти зовущие губы.
— Ну что ж ты? Раздень меня дальше!