Народный артист СССР, солист Большого театра Александр Огнивцев пленял артистку непревзойденным по красоте басом и огромным драматическим дарованием.
Прочитав зыкинский текст, говорю: «Все это вполне годится, но где же ваши впечатления о его работе над ролями, чем они вас восхитили?»
— Ну а в остальном нормально? — спрашивает.
— Думаю, вполне. Кое-где ошибки, но это поправимо.
Дня через три приносит дополнение к написанному: «Образы, созданные им на сцене Большого театра, поражали эмоциональной сочностью, достоверностью. Я обнаруживала у него и редкостное умение передавать тончайшие нюансы внутренней жизни человека при сохранении удивительной конкретности, зрительной осязаемости образа. Он как бы доказывал всем, что творческие заветы Шаляпина, Мусоргского, Рахманинова и других столпов искусства земли русской плодотворны и сегодня. Эти доказательства его базировались на неиссякаемой личной инициативе, индивидуальных наклонностях, интенсивной мысли и фантазии, что и позволило ему достичь ощутимых результатов. Александр Павлович постоянно заботился о мизансцене, стремился сделать звуковой материал глубоко осмысленным и драматически гибким, тщательно и вдохновенно трудился над тончайшими колористическими нюансами, над тем, что он называл „своей палитрой“. Он придавал первостепенное значение и тому, как созревает роль. И потому оперные герои Огнивцева никогда не были для него схемой, они всегда воспринимались им как живые люди. При помощи богатейшей творческой фантазии, ценой упорного напряженного труда артист раскрывал любой образ во всей сложности и правдивости, стремясь, чтобы он жил полнокровной сценической жизнью. Я всегда буду помнить и чтить этого замечательного поборника совершенства за то, что ему удалось научить тысячи и тысячи людей почитать подлинные творения и ценности».
Прочитав текст, советую:
— Да вам, Людмила Георгиевна, впору книгу об Огнивцеве писать.
— Ты не подкалывай. На самом деле, текст стоящий?
— На самом. Этого вполне хватит, чтобы сказать теплые слова об Огнивцеве.
Спустя несколько дней говорю: «Людмила Георгиевна, в Большом театре помянут Огнивцева, спору нет. Но будут еще передачи по радио и телевидению, посвященные творчеству певца».
— Слушай, давай отдадим текст на радио и на телевидение. Это будет лучше — услышать о нем в стране, а не только в Большом.
Я связался и с радио, и с телевидением от имени Зыкиной. И действительно, и там и там воспоминания об Огнивцеве пришлись кстати. Текст с курьером был послан и в Большой театр. Когда узнала, что я собрался к нашему знаменитому оперному режиссеру Б. А. Покровскому поговорить с ним о его планах в работе, она вручила мне копию текста со словами: «Пусть прочитает. Он ведь десятилетия с Огнивцевым общался, с ним готовил все заглавные партии. Может, что-то подскажет…»
Борис Александрович, поправив очки и усевшись в кресло, сразу углубился в чтение: «Людмила изложила то, что составляло суть природного дара Огнивцева, — сказал он, возвращая зыкинские записи. — По красоте голоса он не уступал Шаляпину, а где-то и превосходил его…»
Вернувшись от Покровского, я передал Зыкиной его слова. «Конечно, красотой превосходил во многих вещах, — согласилась она с режиссером. — Например, в „Персидской песне“ Рубинштейна. Такого восхитительного диминуэндо в конце у Шаляпина нет. Или пиано в „Ноченьке“.»
Впервые в жизни певица увидела Огнивцева на борту старого, списанного на покой парохода под названием «Бухара», служившего когда-то филиалом санатория «Тишково» на воде. Сюда, в тихую заводь Пестовского водохранилища, что в Подмосковье, приехали они с мужем Евгением Саваловым рыбачить. Невдалеке от них стоял светловолосый гигант в красной шелковой рубахе с удочкой.
Александр Огнивцев — Пимен в опере «Борис Годунов».
«Неужели это Огнивцев? Не может быть, — вспоминала певица. — Присмотрелась. Он! Точь-в-точь Шаляпин». Зыкина не раз слышала, что Огнивцев во всем старался быть похожим на Шаляпина и что он был чуть ли не его сыном — ходили такие слухи. «Не знаю, — говорила она, — насколько подобные суждения справедливы и точны, но внешнее сходство обоих певцов поразительно. И пел он, держался на сцене так, как запечатлели Федора Ивановича снимки, рисунки, кинокадры. Может, и действительно сын. Неслучайно любители оперы в Париже, Милане, Вене, Лондоне скандировали: „Браво, дитя Шаляпина! Браво!“. Семья великого артиста любила Огнивцева так, как свойственно лишь близким людям, — жена Иола Торнаги, сын Борис, дочери Татьяна, Марина. Все они к нему относились чрезвычайно тепло. Когда я спрашивала Огнивцева об истории возникновения слухов, он говорил, что его похожесть на Шаляпина — всего лишь „зигзаг природы“, не более. Но мама его на фотографии — копия Джины Лоллобриджиды. А Шаляпину нравились черноглазые красавицы. Могла ли я мечтать о том, что когда-нибудь буду общаться с ним, получать от него дельные советы в постижении тайн вокала и даже разбирать карбюратор. Такое не могло быть в самом радужном сне».
С карбюратором дело обстояло так. Зыкина увидела, как в гараже, подняв капот и опершись обеими руками на радиатор «Волги», Огнивцев задумчиво смотрел на мотор. «Что случилось, Александр Павлович?» — спрашивает, подходя к машине. «Да не заводится что-то…» — отвечал певец. «Свечи в порядке, искра есть?» — «Да есть, конечно, как не быть…» — «Тогда надо смотреть, как подается бензин в камеру сгорания». И Зыкина вместе с Огнивцевым разобрали карбюратор, продули его каналы и жиклеры, и двигатель завелся.
О международном признании, пришедшем к артисту в 1951 году в Берлине, где проходил III Всемирный фестиваль молодежи, на который съехались юноши и девушки из 105 стран мира, Зыкина узнала от Плисецкой. Они вдвоем представляли Большой театр: от балета — Майя Плисецкая, от оперы — Александр Огнивцев. В жесточайшей конкурсной борьбе молодых талантов планеты Огнивцев был удостоен первой премии и золотой медали лауреата фестиваля. То была первая высокая награда в творческой жизни певца. «Награды и слава его мало занимали, — вспоминала Зыкина. — Он работал не ради них, а ради успеха, который ему был обеспечен, поскольку результаты его действий и поисков, даже в предусмотренных и обдуманных мелочах, всегда приводили к нему. Мне рассказывали (Зыкина имеет в виду артиста оперной труппы Большого театра Г. Ефимова, выступавшего с Огнивцевым в спектаклях, ушедшего на пенсию и работавшего у певицы некоторое время администратором. — Ю.Б.), как на подступах к исполнению партии короля Филиппа II в опере „Дон Карлос“ Огнивцев с головой погружался в историю средневековой Испании, сличал словесные и живописные портреты короля, известного жестокостью и властолюбием, в разных литературных источниках искал черты его характера, наклонности. Он настолько хорошо изучил окружение Филиппа, что поименно знал всю его семью, а о дочери короля, инфанте Евгении, говорил словно о давнишней знакомой. Работая над образом Досифея в „Хованщине“, певец, как и Шаляпин, обратился к трудам профессора В. Ключевского, выдающегося историка прошлого. Кроме того, познакомился со всей доступной литературой о движении раскольников, глубоко вник в события Петровской эпохи, читал и перечитывал роман А. Толстого „Петр I“. Готовясь к опере Ю. Шапорина „Декабристы“, артист изучил жизнь и борьбу русских дворянских революционеров — в значительной мере ему помогли исследования литературоведа и историка П. Щеголева. Огнивцев знал наизусть весь клавир и партитуру, прекрасно разбирался в тонкостях всего спектакля.
Для него, — продолжала Зыкина, — было важно все: размеры сцены, расстановка декораций, удобство костюма, настройка голоса, ритм выступлений и даже акустика залов, что тоже немаловажно. Помню, в Лондоне (Огнивцев прилетел из Нью-Йорка после гастролей в США на два концерта в Англии, больше петь не хотел — берег голос после тяжелого турне по городам США и Канады). Мы встретились в холле отеля в ожидании лифта.
— Люда, ты не знаешь, какая акустика в зале?
— А что? Говорят, неплохая.
— Видишь ли, когда-то первый концерт Генделя в Лондоне провалился. Его друзья встревожились, но композитор был невозмутим. „Не переживайте, — подбадривал он. — В пустом зале музыка звучит лучше! А вот как „пойдет“ голос в набитом до отказа помещении, кто знает?“
— Да не беспокойтесь вы понапрасну, все будет хорошо, звук там идет вполне прилично, — успокаивала я.
Концерт прошел, как и следовало ожидать, с триумфом».
Зыкина на протяжении нескольких лет в начале певческой карьеры стеснялась Огнивцева, не могла к нему подойти, хотя и выступала с ним на разных концертах. С оркестром Осипова пела в первом отделении, Огнивцев — во втором. Певец любил завершать сборные концерты. Иногда коллеги упрекали в шутку, дескать, все аплодисменты и цветы достанутся ему. И Зыкина садилась где-нибудь сбоку партера или стояла у стены поближе к сцене и слушала певца. «Подойти к нему не решалась, думаю, что ему сказать? Не знаю. Да и волнение сковывало», — вспоминала певица.
Для него, — продолжала Зыкина, — было важно все: размеры сцены, расстановка декораций, удобство костюма, настройка голоса, ритм выступлений и даже акустика залов, что тоже немаловажно. Помню, в Лондоне (Огнивцев прилетел из Нью-Йорка после гастролей в США на два концерта в Англии, больше петь не хотел — берег голос после тяжелого турне по городам США и Канады). Мы встретились в холле отеля в ожидании лифта.
— Люда, ты не знаешь, какая акустика в зале?
— А что? Говорят, неплохая.
— Видишь ли, когда-то первый концерт Генделя в Лондоне провалился. Его друзья встревожились, но композитор был невозмутим. „Не переживайте, — подбадривал он. — В пустом зале музыка звучит лучше! А вот как „пойдет“ голос в набитом до отказа помещении, кто знает?“
— Да не беспокойтесь вы понапрасну, все будет хорошо, звук там идет вполне прилично, — успокаивала я.
Концерт прошел, как и следовало ожидать, с триумфом».
Зыкина на протяжении нескольких лет в начале певческой карьеры стеснялась Огнивцева, не могла к нему подойти, хотя и выступала с ним на разных концертах. С оркестром Осипова пела в первом отделении, Огнивцев — во втором. Певец любил завершать сборные концерты. Иногда коллеги упрекали в шутку, дескать, все аплодисменты и цветы достанутся ему. И Зыкина садилась где-нибудь сбоку партера или стояла у стены поближе к сцене и слушала певца. «Подойти к нему не решалась, думаю, что ему сказать? Не знаю. Да и волнение сковывало», — вспоминала певица.
Александр Огневцев — Алеко в фильме-опере «Цыганы». 1953 г.
Но все же однажды мимолетное знакомство на пользу Зыкиной состоялось. Купила букет цветов и отправилась на сольный концерт Огнивцева в Большой зал Консерватории. Улучив момент, когда толпы поклонниц с цветами поредели, вышла с букетом на сцену. «Он немного смутился, — рассказывала Зыкина, — все дамы подходили к сцене и протягивали ему цветы, а я пошла прямо к роялю. Взял из моих рук букет, почти шепотом у самого уха промолвил: „Драматическое начало в песне не должно теснить лирическое. Это надо учесть. Подумай…“. От неожиданности я опешила и была, как говорят, не в своей тарелке весь вечер. На всю жизнь осталась в памяти эта сцена. Осталась и потому, что он открыл для меня как раз то, чего мне в ту пору не хватало в работе над песней. И действительно, сам голос приобрел рельефность и песенные образы стали более пластичными и отточенными. А тому памятному для меня концерту, казалось, не будет конца. Огнивцев пел и пел. Потом вышел к краю сцены и стал показывать указательным пальцем на горло, что означало: хватит петь, достаточно на сегодня, связки устали. К голосовому аппарату относился бережно и мне говорил: „Люда, не ешь много жирного и очень холодного, острого. Слишком горячий чай тоже вреден для связок“. Советы Огнивцева глубоко запали Зыкиной, и она ими часто пользовалась, передавая опыт молодым певцам и певицам. „Наша профессия требует сосредоточенности, целенаправленности… Всякая разбросанность, верхоглядство, суета ей просто противопоказаны…“. Или: „Часто бывает заманчиво показать всю красоту индивидуального тембра, силу и насыщенность голоса, но его необходимо приспособить к тому, что заложено в замысле композитора, в самой мелодии. Красивый голос без эмоций, мысли, без полного проникновения в авторский замысел — пустой звук“.» Подобных высказываний певца в запасе у Зыкиной было предостаточно. «Короткая жизнь дана нам природой, но память о хорошо проведенной жизни остается вечной». Эти слова Цицерона Зыкина всегда вспоминала, когда заходил разговор о замечательном певце.
После кончины Огнивцева Зыкину долго занимала мысль о том, была ли раковая опухоль образована от падений в «Борисе Годунове». (В сцене смерти Бориса в одноименной опере Огнивцев по ходу действия, поднявшись с царского трона, падал навзничь так эффектно, правдоподобно, как если бы умирал на самом деле. За десятки театральных сезонов набиралось более ста пятидесяти падений.) «Ты встречался с Лопаткиным (академик Н. А. Лопаткин оперировал Огнивцева и навещал его довольно часто после операции. — Ю.Б.), что думает Николай Алексеевич о смерти Александра Павловича? — спрашивала Зыкина. — Действительно, он отбил почку при падении?». «Он не опровергал, но и не подтверждал, что раковая опухоль образовалась от падений. Сказал лишь, что могло быть и такое», — отвечал я. На что Зыкина заметила: «В самом деле, могло быть. Успеху спектакля он принес себя в жертву. Это еще раз доказывает, как велико было его стремление к совершенству».
* * *Летом 1990 года Зыкина с Гридиным отправились на выставку работ Ильи Глазунова в залах Манежа, простояв в очереди около часа.
— Пока стояли, Людмила Георгиевна раздавала автографы направо-налево, всем, кто просил, — рассказывал на другой день Гридин, сидя с баяном в кабинете Зыкиной. — И в Манеже этим же занималась, больше времени ушло на автографы, чем на знакомство с картинами. Да еще все глаза, извини, пялили на нее: как же, сама Зыкина на выставку пожаловала.
— Так и должно быть, — сказал я. — Что на тебя зенки пялить? Ты же не Зыкина, хоть и муж.
— Не слушай его, — вмешалась Зыкина. — На него тоже все глаза проглядели, всем интересно, какой муж у Зыкиной — красивый или не очень.
В это время Гридин стал перебирать клавиши баяна, словно пробовал, как он звучит, а вскоре и заиграл.
— Может, — говорю, — не стоит наигрывать, позволь поговорить с Людмилой Георгиевной, узнать, какие у нее впечатления от любимого Илюши остались.
Баян замолчал.
— Впечатления от Глазунова не могут быть плохими, — начала разговор о выставке Зыкина. — Замечательные женские портреты «Русская красавица», «Девушка с Волги», «Нина», «Русская Венера», «Незнакомка»… В этих его работах выражен его тип женщин, как я думаю, которые близки ему, духовно влекут его. Таких портретов у него оказалось немало.
— Но и не так чтобы уж очень и много, — возразил я.
— Ему нравится тип женщин, обладающих, как он говорит, острой красотой, поскольку бывает красота острая и спокойная. Ему, например, не кажется красивой фигура Венеры Милосской. Не нравится и Мона Лиза. Зато «Весна» Боттичелли — один из его любимейших женских образов. Женщины, которых он писал или любил, были женщины очень нежные, возбудимые, на грани порока страстные, живущие своими чувствами.
— Как моя жена, — вставил Гридин.
— Ладно, Котик, я не с тобой говорю, — отрезала Зыкина. — Нина, его жена, на портрете такой и была, — продолжала она.
— И никакой другой. Вы знаете, как он на ней женился?
— Подробностей не знаю. Кажется, он подрабатывал грузчиком, ему было 25 лет, когда он ее встретил.
— До 25 лет он был уверен, что никогда не женится, что не найдет женщины, от которой захотел бы иметь детей. Но однажды в коридоре Академии художеств увидел девушку, посмотревшую на него спокойными, чистыми, как весеннее небо, глазами. Ее звали Нина, ей было восемнадцать лет. Он считал, что любовь к женщине, которая становится женой, сродни любви к отечеству. Он с большинством женщин не чувствовал себя дома, а с женой — да.
— Слышал, Котик? — обратилась Зыкина к мужу.
— А почему она тогда выбросилась из окна, если устраивала его по всем параметрам? — спросил Гридин.
— Это ты узнай у Глазунова. Да и он вряд ли тебе что-то скажет про эту трагедию. Кстати, она влюбилась в Огнивцева, Людмила Георгиевна знает об этой жертвенной и страстной любви. На этой почве оборвались дружеские связи двух незаурядных личностей. Глазунов хотел писать портрет Огнивцева, не успел…
— Да, Илья замечательный мастер портрета. Сколько он их написал, портретов известных в мире людей. Но для меня важно другое: едва ли не все насущные вопросы мироздания, над решением которых бились величайшие гении, оказываются у художника современности — судьбы России, мира, жизнь и смерть, борьба добра и зла, света и тьмы. Наверно, не случайно громадное число людей восприняло искусство Глазунова как воплощение встревоженной совести и чистой, незамутненной мечты века. Я видела полотна Ильи в разные годы на вернисажах в Москве, Ялте, Владимире, Берлине, Варшаве. И по нынешний день не перестаю восхищаться многоголосой радугой природы его пейзажей, их мощным поэтическим аккордом. Остались в памяти и широкий эпический простор «Севера», живая и трепетная и в то же время спокойно-задумчивая атмосфера старинных наших городов. А раздолье «Русской песни»? Я хотела попросить у Ильи, чтобы продал он мне это замечательное полотно.
— И что же? Он вам не мог отказать.
Илья Глазунов был для певицы непререкаемым авторитетом в живописи.
— Конечно, не мог. Да как-то неудобно, я же не умею просить, хоть и знаю его 300 лет. Все хочу позвонить ему, как вижу, что он «Мальборо» не вынимает изо рта, выкуривает по две пачки в день, здоровье не бережет…