Если бы я боялся, я бы остановился; но страх погнал вперед. Я притормозил и, когда «девятки» притормозили тоже, съезжая на обочину, вывернул руль вправо, переехал неглубокий кювет и дал газ. К моему счастью, обе «девятки» рванули за мной – если бы одна осталась на асфальтовой дороге, мне пришлось бы хуже. А так они потеряли время, побуксовав в кювете, одну машину пришлось толкать, и я успел оторваться на расстояние, делающее бессмысленной стрельбу. Я поехал к бензоколонке, только по пустыне, и, влекомые инерцией погони – или опасающиеся снова застрять в кювете, – «девятки» рванули по моим следам.
К заправке я вылетел из-за холма, до нее оставалось метров двести или триста.
С двух сторон от единственной колонки стояли два черных «Гелендвагена», два джипа-призрака, что встречались мне в эти недели на шоссе, огибающие Бетпак-Далу. Видимо, меня гнали на них, как загонщики подводят зверя под выстрел охотника.
Деваться было некуда. Если бросить машину и попробовать укрыться – заметят, выследят. Развернуться, таранить одну из машин погони? Усиленный отбойником передок «Ниссана» выдержит, но что потом, бензина-то на донышке… И тут я заметил, что из бензобаков обоих «геликов» торчат заправочные шланги; они не ждали меня, подъехали только что, две или три минуты назад.
На заправке я развернул машину так, чтобы видны были надписи UN, выскочил и бросился к «Гелендвагенам» с криком «Спасите!». Решение пришло само – авось хозяева джипов брезгливо пожалеют ооновца, попавшего в переплет…
«Девятки», как меньшие хищники перед большими, не решились подъехать к черным джипам. Наружу выбрались преследователи – восемь человек, два пистолета и помповое ружье, кочевые казахи, с детства привычные к оружию, но не по-солдатски, а по-пастушески. Обычные трассовые налетчики; может, Даукен их послал, передумал отпускать меня, знающего теперь его секрет? Городские «братки», наверное, отступились бы при виде двух «Мерседесов», а эти спокойно пошли вперед, словно чувствовали, что окрестная пустыня на их стороне.
А я наконец рассмотрел двоих людей, стоявших около джипов – джипов с новенькими российскими номерами, которые только-только начали выдавать! Они были не менее странными пришельцами здесь, чем я сам; судя по выучке, военные или милиционеры, спецподразделения или что-то похожее.
Один поднял руку, останавливая меня; сзади молча подходили казахи. Стекло передней двери джипа поехало вниз, охранник коротко переговорил с кем-то внутри. И тут же показал мне – подходи.
Казахи не остановились; замедлили шаг, поднимая оружие. Оба джипа стояли слишком близко к колонке, были только что заправлены, – нехорошая ситуация для стрельбы. Тогда охранник, стоявший у правой машины, открыл заднюю дверь, взял с сиденья и навел на моих преследователей автомат.
…«Девятки» отъехали задним ходом, развернулись, и красные огоньки их стоп-сигналов начали удаляться в пустыню; один из водителей, ничего не спрашивая, пошел к моему джипу, а передо мной распахнулась дверь «Гелендвагена».
В салоне было темно, я различал только фигуру на заднем сиденье, человека невысокого роста.
– Здравствуйте, – сказал он. – Меня зовут Марс.
Голос был глубокий, сильный, хотя звучал тихо. И от пережитого ужаса, от страха, что меня оставят здесь, на бензоколонке, от ощущения издевки, – позывной он мне, что ли, свой сказал, – я ответил так, будто говорил с давним приятелем, известным хохмачом:
– А я Фобос.
Человек во тьме хмыкнул, потом негромко, словно привычка соблюдать тишину вошла в плоть его и кровь, но с удовольствием рассмеялся; смешок погрубее донесся и с переднего сиденья.
– Неплохо, неплохо, – сказал он. – Дело в том, что меня действительно зовут Марс.
И уже вперед, водителю:
– Трогай, Данила.
«Гелендваген» завелся и выехал с колонки.
Я понимал, чего от меня ждут, и честно рассказал про заказ отыскать Кастальского, про поход в Бетпак-Далу, про свое прошлое; только про воспоминания бабушки и деда Михаила не сказал ни слова.
Марс слушал, иногда что-то уточнял, просил объяснить, почему я определенным образом подумал или поступил. Я отметил про себя, что он профессионал в расспросах – и наверняка в допросах, уже начав догадываться, кто он такой, – в странствиях я уже встречал подобных ему.
В те годы по России и сопредельным странам ездили команды конкистадоров, проводивших своего рода инвентаризацию: кто владеет теперь особо интересными предприятиями, активами, насколько они защищены. Наполовину эти разведчики служили бизнесу, наполовину государству, и не понять было, чьи интересы первенствуют, да и есть ли на самом деле разделение интересов.
Марс явно был не из КГБ, а из армии; майор или, что скорее, подполковник. Чины невеликие, а в Марсе чувствовалась властность не по чину. Значит, либо военная прокуратура, либо особый отдел, либо, что вероятнее всего, армейская разведка. Действующий офицер? Отставник, входящий в круг доверенных лиц?
Марс задал мне еще несколько вопросов; у меня мелькнула мысль, что, подобно Кастальскому, он предложит мне работу. Но Марс всего-то предложил поужинать в кафе; кажется, он немного томился тут, в пустыне, томился в новой роли, которая, словно форма с чужого плеча, сидела на нем не очень ладно, и был просто рад возможности отвлечься, провести вечер с мелким плутом, с фальшивым сотрудником ООН – эта выдумка ему очень понравилась.
В последние минуты дороги – в городе по-прежнему почти не было света, только редкие отблески костров – я рисовал в воображении портрет Марса, сидящего во тьме напротив. В ресторанчике оказалось, что я угадал только одно: седые волосы.
В темноте он казался полноватым, добродушным, словно повар. А на свету я рассмотрел, что он хоть и невысок, не широк в плечах, однако крепок, словно гимнаст, маленький молотобоец, кующий подковы для пони; лицо не резкое, не командирское, простоватое, с татарскими раскосыми глазами – и в то же время серьезное, значительное. Я видел такие лица в старых альбомах, на фотокарточках военных годов, лица пастухов, крестьян, ставших волей войны лейтенантами, полковниками, генералами.
– Ребята сейчас подойдут, – сказал Марс, как бы недовольный тем, что вынужден пользоваться этим штатским словом «ребята», а другого не может найти.
Я догадывался, что за «ребята» могут быть у Марса в подчинении. Скорее всего, бывшие солдаты, воевавшие в Афганистане, на Кавказе; не совсем наемники, а постоянные бойцы, постоянная команда; я встречал таких.
Мы выпили пива. В кафе было пусто, никто не входил, никто не выходил, пока наконец за стеклянной дверью не мелькнули двое мужчин, которых я уже видел на бензоколонке; теперь я мог разобрать, что один брюнет, второй рыжеволосый.
Сначала я их не узнал, подумал, что это приятели из ближнего двора зашли выпить. Невысокого роста, просто одетые, обычного телосложения. Выглядят как люди, которые давно перебиваются случайными заработками, и в их облике тоже поселяется эта случайность.
Но в стороне насторожился официант – кафе было привокзальным, официанты там вынужденно были человекознатцами. Ни угрозы, ни опасности, двое шагали спокойно и легко, и я лишь спустя несколько секунд понял, что они идут как пара в танце, они двуедины, готовы развернуться в стороны, как лезвия ножниц. От них ничем не веет, они похожи на колодец, который поглотит любое направленное на них чувство, и потому-то опытный официант внутренне пометил их для себя как людей чрезвычайно опасных.
– Муса, – сказал брюнет.
– Джалиль, – представился рыжий. – Данила подъедет позже.
Я едва не рассмеялся. Муса Джалиль, тюрьма Моабит, ангельский хор пионеров, поющий «Перейду через улицу – окажусь на войне», – они что, не знают всего этого? Издеваются?
Потом, когда мы уже стали не близкими, но приятелями, я спросил у Мусы, знает ли он, чье имя складывается из двух их имен? Муса недоуменно пожал плечами, и я понял, что они прожили детство и юность на каком-то таком дне, для которого и советское просвещение, и советская пропаганда – все было поверх.
Рабочие окраины или маленькие поселки, свалки, репейные пустыри, брошенные долгострои, дома, где каждый третий сидел, подростковые банды, гаражи, алкоголь, драки – маргинальная советская периферия, которая на самом деле не была советской, ибо там вообще не было ничего сакрального; и теперь выходцы оттуда, научившиеся убивать в десятке войн, работали на Марса.
Приехавший вскоре Данила оказался точно таким, как и Джалиль с Мусой. Я думал, что продолжится разговор, начатый в машине, но Марс молчал. Похоже, Данила подал знак, что у него есть новости, которые стоит обсудить наедине, без чужих ушей.
И в то же время я не мог встать первым, попрощаться – я был должен за свое спасение, и мне нужно было показать, что я это знаю, жду, когда будет названа цена долга.
И в то же время я не мог встать первым, попрощаться – я был должен за свое спасение, и мне нужно было показать, что я это знаю, жду, когда будет названа цена долга.
Честно говоря, я надеялся расплатиться как можно скорее – мне казалось, что Марс заинтересовался, не подав виду, несколькими эпизодами в моих рассказах. Но он лишь попросил написать на визитке Миссии мира и благоденствия в Средней Азии – так, дескать, он сразу меня вспомнит – мой номер телефона. Меня просто отпустили, Муса завез меня в гостиницу; но я знал, что однажды мы еще увидимся.
Через четыре дня я был в Москве – сил заезжать в Караганду за архивными папками подельников Кастальского уже не нашлось. Перед выездом я позвонил Кастальскому-младшему, и он встретил меня на московском перроне: как же я был благодарен ему за это движение навстречу!
Мне казалось, что он будет дотошно меня выспрашивать, желая узнать больше подробностей из неизвестной жизни отца, попеняет мне, что я не приобрел другие архивные дела; да и вообще – поверит ли он мне, поверит ли фотографиям, гильзе и песку? Не решит ли, что набрал все это в случайном месте? Как я буду доказывать истинность новообретенных реликвий?
Но старик-ювелир лишь пристально посмотрел на меня. Конечно, я дочерна загорел, сильно похудел, было ясно, что уж до казахской пустыни я точно добрался. Но мне показалось, что он увидел тень на мне; тень от путешествия на тот свет.
Я оставил его наедине с песком и гильзой; он ничего не спрашивал, и я поразился, поняв, что он ничего не желает знать, таково его решение – совпадающее с решением бабушки Тани, не позволившей знать. Ему важнее этот песок, не песок уже, плоть; его долг выполнен, песок будет похоронен на кладбище в Дрогобыче. А Кастальский-бродяга, Кастальский-беглец остается мне, такова моя доля: вещная память – другим, а мертвецы – мне.
Мы распрощались; я думал, что никогда больше не увижу старика и не услышу его имя. Но через три месяца дома раздался звонок; другой человек, сославшись на уехавшего Кастальского, смущаясь, не зная, как напрямую объяснить свое дело, спросил, не могу ли я помочь ему выяснить судьбу его матери, умершей в лагере, похороненной где-то за Полярным кругом под Воркутой…
Два года я ездил на Север и на Восток. Мой телефон знали работники архивов, куда чаще всего приходили родственники сосланных, но чаще меня находили люди, собиравшиеся уезжать, как Кастальский-младший, и где-то, у кого-то слышавшие историю о человеке, сумевшем в чудовищной дали отыскать могилу и привезшем оттуда горсть праха.
Пересказывая мое «резюме» следующим слушателям, каждый рассказчик что-то добавлял от себя к моему образу. Подробности первой экспедиции в Казахстан уже были десяток раз перевраны, мне приписывали способности экстрасенса, связи с ворами в законе; одни считали, что на меня работает целый поисковый отряд, другие полагали, что я посредник, представляющий какую-то тайную организацию.
Помимо меня, вопреки моей воле возникала легенда; и однажды новый заказчик сказал мне при первой встрече, что я, сидящий перед ним, – самозванец, я слишком молод, чтобы быть тем, настоящим Искателем.
Был в советское время такой альманах, приложение к журналу «Вокруг света» – «Искатель»; там печатали приключенческие повести, детективы, а главное – зарубежную фантастику, название было на слуху. И вот кто-то из клиентов в шутку назвал меня так.
А дальше кличка прилипла, передавалась вместе со всеми этими нелепыми историями – якобы я имею талисман, подвешенный на нити из савана, которым укрывали мертвеца, – и вожу этим талисманом над картой, а он указывает, отклоняясь от вертикали, где именно схоронен тот, кого я ищу… Верующие советовали мне, какому святому молиться, какой иконе в каком монастыре ставить свечки; неверующие – как использовать «рамки биолокации», к какой гадалке пойти.
Неожиданно я обнаружил, что взрослые, выросшие в атеистическом Союзе люди очень реалистично ощущают, что окружены ду́хами, призраками, аномальными зонами. Сначала я списывал это на общую интеллектуальную невнятицу времени, но потом понял, что ошибаюсь.
Для многих я стал кем-то вроде исторического психотерапевта. И увидел, как люди, сами себе в этом не признаваясь, боятся своих дедов и бабушек – усопших и живых; так дитя, читающее жуткую сказку, страшится Старика-с-железными-зубами или Старуху-с-красными-глазами, хозяина или хозяйку избы на дальнем болоте.
Деды были темными призраками внутреннего мира тех, кто приходил ко мне, поэтому им ничего не стоило населить призраками и мир внешний, – по неподдельному опыту они знали, что такое жизнь с хтоническими сущностями. Собственно, зачастую они и обращались ко мне, чтобы по-язычески умиротворить ушедших, отыскать неупокоенного; покойники как бы не хотели упокаиваться, требовали кормить их свежим, кровоточащим мясом чувств.
Осенью 1994-го я сделал одну работу и для Марса; не в счет долга за спасение, а по контракту; задание было слишком простым, чтобы я мог отквитаться, выполнив его. Марс попросил порыться в архивах, составить для него краткую семейную биографию; он мог бы попросить кого-то другого, но, видимо, не хотел подпускать совсем чужих людей к своему прошлому, к жизни родных.
Марс, оказывается, происходил из старой татарской семьи, из национальной аристократии, национальной интеллигенции. В роду были муллы, знаменитые старцы – знатоки Корана, армейские офицеры. Наверняка кто-то из его предков встречался с моими: один служилый круг, неродовитое дворянство, не вхожее в гвардию, в элитные части.
Дед Марса воевал в Гражданскую за красных, впоследствии дослужился до комдива, был арестован в 1937-м, выпущен в 1939-м; он погиб во второй год войны, ничем не сумев отличиться, хотя в Гражданскую был умным и умелым офицером.
Отец Марса тоже был военным, служил военным советником в египетской армии, участвовал – бесславно – в войне Судного дня, ушел в отставку полковником. Отец, вероятно, и дал сыну имя Марс, чтобы вернуть роду утраченную воинскую удачу.
Понимая, что выхожу за границы задания, я стал собирать сведения и о самом Марсе. Тогда начали во множестве выходить в свет мемуары об Афганской войне, в них-то я и отмечал обрывочные упоминания майора, а позже подполковника Фаисханова, интуитивно лепил из обрывков цельный портрет.
«Умеет находить применение людям» – вот строчка из воспоминаний начальника Марса. Другие писали, что Марс думает о подчиненных, заботится о них – хороший офицер. Но я вдруг понял, что он в этом смысле человек циничный; люди ему очень важны – но как инструменты, а инструмент нужно держать в наилучшем состоянии.
Этим и объяснялось его расположение ко мне; я думал, что это нечто сентиментальное, отцовское, – Марс был бездетен, – а на самом деле он увидел во мне ценную отмычку, ключ, средство для решения узких, редких задач – и отложил меня в сафьяновый кармашек, чтобы однажды пустить в ход.
Выученный войной верить в не совсем реалистические вещи прагматик, жестокий, но не подлый; я поразил его тем, как я нашел Кастальского. Я не был сторонним следователем, я сам стал частью головоломки, как раз тем недостающим звеном, которого не хватало, чтобы она была разгадана, чтобы прояснился общий смысл всех элементов. И Марс, похоже, думал, что это моя способность – раскрывать тайны именно таким необычным способом.
Конечно, в нем чувствовались амбиции, но не личные, а кастовые: за армию. Союз для него еще не распался, еще жил в армейской символике; он принял новую жизнь – но как нечто временное, случайное, переходное; не мог пока сказать, каким видит будущее, но инстинктивно чурался настоящего.
Я даже хотел попросить его взять меня на работу, войти в его команду, но что-то удержало, одна малость: я понял, что не хотел бы жить в стране, созданной или воссозданной Марсом. Но все-таки я решил держаться рядом с ним – он был лучшим из всех, кто мне встречался, в опасной ситуации он мог стать моей страховкой, гарантией на крайний случай.
Когда я передавал Марсу составленную мной историю его семьи, он спросил у меня, служил ли я в армии. Я ответил, что нет, ожидая язвительной ремарки, ведь Марс был военным в десятом, наверное, поколении. В то время как раз шел призыв, в почтовый ящик бросили повестку – тогда их можно было просто игнорировать, у армии и милиции не хватало сил искать призывников.
Повестка была на бланке Министерства обороны СССР: сколько же этих бумажек напечатали! Уже три года как нет Союза, а до сих пор идет набор в армию несуществующего государства.
– И не ходи, – неожиданно сказал Марс. – Скоро будет война.
– Где? – только и спросил я.
Уже были войны в Афганистане, в Карабахе, в Абхазии. Но, хотя про них и говорили «война», в этом не чувствовалось того всеобъемлющего значения, с которым произносилось «война» в значении Великая Отечественная.