— Как же мне тебя бросить? Как же я одна? А если я не найду эту фелюгу? А если монастырь не найду? А если по дороге заблужусь… Или Февронию не узнаю…
— Эх ты, утка… Сколько тебе повторять еще? Все будет так, как должно быть. От судьбы не спрячешься. А теперь кош, Алев! Кош!
***
В Бешикташе не было никакого Сули-каптана. Ахмет-каптан был. Мехмет-каптан был. Даже Феридун-каптан был. А про Сули-каптана никто слыхом не слыхивал. И она бродила по скользкому пирсу одна-одинешенька, спотыкаясь о щербатые камни, обивая ноги о кнехты, оттягивая себе тяжелыми стопками руки, шарахаясь от задиристых смешливых рыбачков и шмыгая носом. Не было Сули-каптана. А когда к утру, перекантовавшись кое-как на жесткой лавке у мечети вместе с побирушками, она вернулась обратно, Османа нигде не оказалось. На чердаке, который она старательно отмывала, чтобы был он похож на настоящий дом, чтобы Осману не стыдно было туда звать гостей (что гостей не случится никогда, Алев догадывалась, но помечтать же не запрещается), чтобы мама и сестры у себя в раю видели, что из нее выросла хорошая хозяйка… на чердаке царил разгром, и даже гирлянды из сушеного красного перца, которые Алев развесила под потолком для красоты, были содраны и растоптаны чьим-то злым каблуком в жгучую пыль.
Она чихала, кашляла, зачем-то пробовала прибраться. Но скоро опомнилась. А ну как тот, кто топтал перчики, снова вернется. А она тут как тут… И на руках у нее Османовы тетрадки, мешочек с обменными фигурками (лезть и смотреть, что за фигурки, она побоялась) и отдельная коробочка с Божьей Коровкой.
Если бы кто-то спросил у нее, почему она тогда вдруг надумала надеть кулон, она бы ни за что не ответила. Ну в самом деле, как признаться в том, что, сидя на корточках посреди разгромленной, насквозь проперченной комнатушки на чердаке, она почувствовала себя такой крошечной, такой никчемной и бестолковой, что нужно… просто необходимо было уцепиться за что-нибудь знакомое. Нет. Она честно не стала вешать Божью Коровку на шею — крепко намотала шнур на запястье. Комната вдруг завертелась, замельтешила, и семь серебристых точек выстроились перед глазами в стройную шеренгу. Рыжая Ривка-Вера-Алев, до этого совершенно не представляющая, что ей делать и куда бежать, вдруг вскочила, подхватила тетради и вылетела вон. Через полчаса девушка стучалась в кованые ворота пансиона мадам Капусты. Стучалась настойчиво и усердно, не сомневаясь в выборе. Не потому что вдруг нашла правильное решение, а потому что остальные шесть «Коровкиных дорожек» так или иначе вынуждали девушку убраться из Константинополя прочь. А человек, даже самый смелый и отчаянный, всегда выберет то, что кажется ему наименее опасным.
***
С того вечера прошло ни много ни мало — целых четыре месяца. Теперь же о том, что ей давно уже следует быть не здесь, а в далекой России, Алев не желала даже вспоминать. «Не все ли равно, где прятаться, — лишь бы надежно», — тут же нашлось отличное оправдание. Почти каждое утро, напялив старушечий черный чаршаф (кухарка Фатма была женщиной простой, доброй и ненужных вопросов не задавала), девушка тайком ездила в Капалы Чарши, чтобы убедиться: Осман не вернулся. Зайти в отцовскую лавку Алев так с духом и не собралась. Помолчала, стоя в сторонке и глядя на разгромленные витрины, а потом, пока никто не видит, содрала с гвоздей табличку и утащила с собой.
Четвертый месяц Алев служила у мадам Капусты. Стерла о стиральную доску костяшки пальцев, научилась готовить мусаку, штопать белье и не стесняться постояльцев. Сперва сильно стеснялась… А теперь уже целых три дня не стеснялась. И когда большой белобрысый и синеглазый американец (правда, немного старый, но мужчинам это простительно), постучавшись, заглянул в каморку, где она гладила чьи-то кружевные панталоны, она даже не повела бровью. А что? Обычное дело. Гладишь себе двадцать пятые за утро панталоны тяжеленным утюгом, а тебе говорят на жеваном и от этого не слишком понятном английском языке: «Доброе день, маленькая мисс Алев. Как ваши делишки?»
— Э‑э‑э… Мисс Алев, — американец слегка гнусавил, проглатывал «в», потому ей слышалось «Алэу». — Как ваши делишки? Да вы гладьте, гладьте! Я что хотел спросить… Как бы нам с вами, мисс, нынче вечером прогуляться? Вы ведь бываете когда-нибудь не заняты с этой вашей хреновой… простите… со стиркой? Что вы насчет кинематографа? Ведь есть же у вас тут в вашей дыре где посмотреть фильм? Потом можем выпить пива… Тьфу… Простите. Чаю… с кексом. Или с этими вашими приторными липкими штуковинами?
Алев краснела и понятия не имела, что следует отвечать. Кино она любила, кексы и пахлаву тоже, но на свидания не ходила еще ни разу. А то, что американец приглашает ее именно на свидание, она догадывалась прекрасно. Робкие девушки далеко не дурочки и часто в вопросах отношений разбираются лучше, чем уверенные в себе красавицы. Однако мужчинам, особенно таким старым и, очевидно, опытным, как этот господин Томпсон (он представился, но она, конечно же, перепроверила запись в гостевой книге), Алев не доверяла. Кто знает, вдруг он помолвлен или даже женат. И, конечно же, считает ее глупышкой, легкой добычей и намерен соблазнить. Алев вздохнула. Были бы живы родители, все было бы куда проще. Она бы попросила мистера Томпсона навестить вечером отца, отец бы с ним сурово, по-мужски поговорил так, чтобы американец понял — здесь только серьезно. Но родителей нет… И некому за нее вступиться, некому защитить. А одинокая девушка всегда рискует репутацией, посему обязана быть трижды добродетельна.
— Спасибо, мистер. Я не люблю кино… и кексы. — Алев притворилась равнодушной, хотя далось ей это с трудом.
— В самом деле? — огорчился американец. И как-то даже стушевался. Из большого, красивого и вальяжного стал грустным и суетливым, словно заблудившийся по дороге с пруда домой гусь. Мялся, теребил в руках кепи. — А может, нам просто потаскаться туда-сюда? Ну… Но если, мисс, я вам не нравлюсь, хотя я обычно девицам весьма… тьфу, простите, мисс! Вдруг вы как-то сомневаетесь в моих намерениях? Я джентльмен. Ничего такого… Но если я кажусь вам грубияном… или, может, стариком? Черт… Не сообразил! Вы же девчонка совсем. Поди, думаете, что я одной ногой в гробу, так я еще это… ну, в смысле… очень даже здоровый. Вот.
— Нет, нет! — Алев так сильно прижала утюг к чьей-то сорочке, что если бы не американец, вовремя заметивший неладное и буквально спасший сорочку от смертельного ожога, — получать бы кому-то от хозяйки взбучку. — Ой! Спасибо… Дело не в том.
— А в чем же? Черт подери, в чем? — Баркер искренне расстроился. Девчонка ему здорово нравилась. Она вела себя совсем не так, как фермерские бестолковые дочки, не как актрисульки и певички — любительницы запустить наманикюренные пальчики в чужой бумажник и не как заносчивые барышни из Сити. А главное, ее он ничуть не стеснялся, хотя она совершенно точно была леди (в этом Красавчик разбирался не хуже, чем в камушках), и еще какая леди — в самой Филадельфии таких днем с огнем поискать! Красавчику отчего-то страшно хотелось прошвырнуться с ней по улице рядышком или даже под ручку и пошептаться о всяких пустяках. Может, похвастать черным своим «Доджем», который ждет в Чикаго, или даже рассказать про индейца-ленапе (ну, не про ма же с братишками рассказывать, хотя про Малыша Стиви, пожалуй, можно — она поймет), или…
Баркер сам удивился пришедшей в голову странной идее. Удивился так, что у него немного защекотало внутри от давно забытого восторга.
— Одинокая небогатая девушка, мистер, обязана следить за своей репутацией. Особенно в этом городе, мистер! — выпалила Алев. И занесла утюг так, чтобы американец понял — за репутацию она намерена биться насмерть.
— А знаете что, мисс Алэу, раз уж так. Давайте-ка никуда с вами не пойдем. Давайте я куплю кисти, краски. Мы с вами присядем вечером тут у фонтана, только оденьтесь потеплее, мисс… и я вас нарисую. Хотите?
— Портрет? Мой? Вы умеете? Правда? Правда-правда?
— Черт… Да… Черт! Я умел когда-то… Умею! Так вы согласны, мисс? Никакого урона вашей репутации.
— Не знаю… А как же мадам? Ой. Вы погодите, мистер. Дайте, самую чуточку подумаю. — Алев шарила по карманам. Там, завернутая в обрывок газеты, пряталась Божья Коровка.
Спрашивается, зачем тому, кто и так во всем сомневается, Божья Коровка? Чем она может помочь? Только сделает хуже. Вытащит на свет божий и разложит перед тобой семь красочных картинок твоего ближайшего будущего, как цыганка раскладывает гадальные карты перед легковерным зевакой. Но людям нерешительным часто проще выбрать из семи возможностей, чем из двух. Тогда их много меньше мучают сожаления типа «что было бы, если бы я вместо А выбрал Б».
— Мисс Алэу! Думайте скорее… — через пять минут Баркер не выдержал напряжения. — Чего вы там возитесь? Черт! Пожалейте меня. К тому же я и так задержался. У меня, знаете… небольшая коммерция. Не терпит отлагательств. Да? Или нет?
— Хорошо. Да. Я согласна! — Она зажмурилась, обрушила утюг на полотенце и принялась яростно по нему возить, стесняясь поднять глаза на расплывшегося в довольной улыбке Генри Джи Баркера по прозвищу Красавчик.
Божью Коровку Алев нашла на самом дне глубокого кармана уже позже. Уже когда американец ушел, пообещав ждать в девять возле «Скорби прачки». Алев перекладывала туда-сюда белье, поплевывала задумчиво на остывший утюг и глупо хихикала. Ну а когда спохватилась бежать на рынок, так было уже поздно: старая кухарка уехала в Харбие к родне вместе с чаршафом. «Вот утка бестолковая… Ладно, успею еще до вечера… или даже завтра схожу», — захотелось на секундочку узнать, что скажет на это Божья Коровка, но тут же передумалось, потому что в дверях появилась мадам Капуста с новым ворохом неглаженого белья.
Глава пятая
О мужских непростых играх, а также о том, что девушкам в эти игры ввязываться следует с оглядкойКонстантинополь, конец октября — начало ноября 1919 года
В третий раз безрезультатно обследовав все закоулки Капалы Чарши, не без ухмылки обнаружив, что при виде него местные продавцы начинают поспешно закрывать свои лавчонки, а лоточники разбегаются потревоженными клопами, Баркер наконец-таки признался себе, что практически зашел в тупик. Красавчик, человек ко многому привычный, понимал, что найти иголку в стоге сена — дело непростое, но чтобы меняла вот так почти бесследно испарился? Невероятно! Люди очень быстро, сами того не замечая, обрастают знакомыми и приятелями. Даже если кто-то нелюдим и болезненно осторожен, ему не избежать случайных встреч и любопытных взглядов. И будь ты хоть тысячу раз «невидимкой», найдется кто-то внимательный, кто запомнит твое лицо и случайное слово, которое ты обронил, проходя мимо. Особенно памятливы извозчики, цирюльники и лакеи. Ты можешь об этом не догадываться, но брадобрей, имени которого ты так и не удосужился спросить, помнит имя и адрес твоей подружки. Потому что когда-то дождливым вечером, когда ты брился и одеколонился перед свиданием, ты занимал у него зонт, а возвращала его она с мальчишкой-посыльным — любителем почесать языком. Это случилось тысячу лет назад, ты давно уже про это забыл, но цирюльник отлично помнит. О! Он, кстати, знает и то, что той ночью вы с ней ссорились так громко, что консьерж — он же родной дядя посыльного — никак не мог заснуть… и что ты орал на весь подъезд «убью, жадная стерва… убью». Поэтому не стоит удивляться, что однажды именно брадобрей сдаст тебя копам, наткнувшись в разделе «Криминальная хроника. Убийства» на ее имя.
В общем, всякий человек за свою жизнь столько наследил, что для профессионала, вроде Красавчика, обнаружить беглеца не составит труда. Но случаются сюрпризы — маленький стамбульский меняла оказался как раз из таких.
Все, что за три дня удалось Красавчику выжать из местных, — у мальчишки где-то в Константинополе осталась подружка… или сестра. Чистильщик обуви, которому Баркер вчера отсыпал приличную горсть монет, толком так и не сумел пояснить. Он пощупал тетрадный листок, на котором Баркер набросал восстановленный по памяти портрет ушлого поганца, поцокал языком, а потом пихнул кончик прутика в банку с ваксой и пририсовал в верхнем углу человечка из палочек и кружочков. Кружочек-голову чистильщик украсил длинными стружками кудрей, а поверх средней палочки намалевал юбку-треугольник. «Mom? Sister? Wife? Friend?» На каждую подсказку чистильщик радостно скалился и кивал. «Где? Где она?» — десять американских долларов, которыми Красавчик помахал перед носом «информатора», произвели магическое действие. Чистильщик немедля вскочил, смахнул свои щетки, бархотки и баночки в деревянный ящичек, туго обвязанный ременной «сбруей», деловито подтянул штаны, неуловимым движением кинул ящик за спину и дернул со всех ног в темный пассаж, оглядываясь и призывно сигнализируя Красавчику руками, глазами, носом и даже подбородком.
«Здесь топ-топ систер-френд… Каждый утро топ-топ», — прошамкал чистильщик, когда они, обогнув будку рыночного цирюльника, уткнулись в потрескавшуюся витрину пустой лавки. «Стой… Растолкуй по-человечески. Приходит она сюда, что ли?» — «Топ-топ! Топ-топ!» Чистильщик неожиданно ловко для своего возраста подпрыгнул, выхватил из пальцев Баркера купюру и нырнул под большой ковер, висящий поперек прохода. Когда Баркер, чертыхаясь, поднял угол ковра, чистильщика уже нигде не было. «Сперва масоны, потом оборотни, теперь джинны… тьфу. Ну ладно. И то хлеб. Постережем — подождем «сестрицу-подружку», а дождемся — поймаем и пощекочем на предмет, куда это запропастился наш милый «братец-дружок».
Артуру о «сестричке» Красавчик ни словом не обмолвился. К чему? Англичанин ему безусловно нравился, однако симпатия — одно, доверие — совсем другое. В бескорыстие сэра Ходули верилось так же мало, как в существование райских гурий. Для чего-то он, Баркер, Ходуле был надобен. Однако сейчас голову этим Красавчик забивать не желал. В чужом месте полезно иметь хоть одного знакомого, даже если этот знакомый — англичанин с апломбом обнищавшего плантатора и заносчивостью индейского вождя. Опять же, вдруг и вправду подсобит Ходуля пристроить эту востроносенькую мисс (Генри невольно улыбнулся) к себе в комиссариат.
***
Кое-как втиснувшись в неглубокую стенную нишу возле цирюльни, Генри приготовился ждать. Тетрадный листок с карандашной физиономией пропавшего менялы, тот самый, что вчера показывал чистильщику, Генри вчера же и уничтожил — теперь он был ни к чему. Баркер отлично помнил портрет по памяти. Сделанный из укрытия (скорее всего именно отсюда — из этой самой ниши) отвратительным портретистом набросок вряд ли мог считаться шедевром. Встреть Баркер «портретиста» — накостылял бы по шее, так чтобы тот в жизни больше не брался за кисти и карандаш. Бездарей Красавчик не терпел. Но шедевр или нет — другой вопрос. А вот черты лица менялы были прорисованы с тщанием. Совсем еще щенок — едва ли старше Малыша Стиви, вихрастый, с густыми бровями, с упрямым лбом… Масонский портретист не удержался (бездарям, как известно, чужда лаконичность) и дополнил портрет кое-какими деталями. Нарисованный меняла стоял вполоборота и таращился на табличку с надписью. Надпись на рисунке не читалась — мазила обозначил ее одним небрежным штрихом. Зато похожая на ветку жимолости глубокая трещина на косяке двери, а также тень от оконца с резным наличником художнику определенно удались. Баркер тщательно огляделся — вот она, искомая трещина. А вот (Баркер задрал голову к потолку) и резное окошко.
Минуты шли за минутами, складывались в часы. Баркер изрядно утомился и со скуки разглядывал через полуоткрытую дверь внутренности цирюльни. Лысый, пузатый, словно только что проглотивший арбуз, турецкий бей великодушно позволял мальчику-подмастерью удобрять свое пухлое лицо мыльной пеной и что-то выговаривал цирюльнику. Цирюльник же — из себя весь какой-то кривой, сучковатый и ширококостный, как будто вместо скелета в него вставили деревце, — вовсе не подобострастно, а очень даже яростно наскакивал на клиента. Держал он, между прочим, в одной руке острую бритву, а в другой — еще одну острую бритву. С такой увлеченностью мужчины любой национальности могут спорить лишь о двух вещах: о спорте и о политике. Чтобы об этом догадаться, не нужно быть полиглотом. А вот соображай Красавчик по-турецки, разобрал бы, что Арбуз грозится немедленно (вот только закончит бриться) упечь куафюра в кутузку. Куафюр, впрочем, выглядел ничуть не напуганным, а наоборот, хозяином положения. Потому что хозяин положения всегда тот, у кого в руках опасная бритва, как ни крути.
— Вас, националистов, надо пересажать. А лучше на столбах вешать! Вместе с песьим вашим выродком — Мустафой-Кемалем! Кого он из себя мнит? Кого? — не обращая внимания на «пляску с бритвами» сердился Арбуз, не шевеля, однако, головой. — Песий выродок… Мятежник. Хочет он власти — пусть ее… Получит пулю в лоб или петлю на шею. Вот только других к чему за собой тащить? Амбиции у них! Ишь. Газеты еле-еле по слогам разбирать научились, и все уже в политику норовят. Вот здесь аккуратнее выбрей, в прошлый раз целый клок оставил. И у ноздрей постриги — не забудь. Политиканы… Султан им, видишь ли, не угодил. Визирь не устраивает. Законы не те! Были бы умнее, сидели бы — не высовывались.
— Ва-а‑айбе! Вайбе! Позоришь сам себя, папу своего, дедушку своего позоришь, Альпер-бей! Какой ты после таких слов мужчина? Поди и купи себе юбку и корсет… Нет. Я сам сейчас пойду и куплю тебе юбку. И корсет. И панталоны… Голову повыше. Еще немного. Да. Так хорошо. — Цирюльник подскочил к толстяку и принялся соскребать с жирного подбородка щетину, ловко работая обоими лезвиями и стряхивая серую пену в тазик.
Лезвия летали над горлом и лицом толстяка так быстро, что видны были лишь редкие металлические отблески да по оштукатуренной стене метались веселые «зайчики».