– Женщина? Мужчина? – спросил Юрай.
– Не могу знать, – ответил мужик. – Не могу. Я тут же сделал разворот кругом, так как уже ковырялся в ширинке. Такой момент у меня был. Острый…
– Баба, – сказал другой мужик, который огурцом вымахивал остатки сока на разорванных стенках пакета. – Я сигарету нашел с краской для губ.
– Где нашел? – вскинулся Юрай.
– На дороге. Беленькая такая лежала. Я поднял – сигарета. Тю! А я и не знаю, что подумал. Но с издали так непонятно белелось…
– Их было двое, – заговорила баба Саня. – Это точно – двое. Мне сон был. Двое приехали в черной-пречерной машине. Я думала, за мной. Оттуда! Дед прислал. И я ему вроде говорю: «Ишь, небось на том свете начальником стал. Машины гоняешь». А машина ширк мимо меня. Значит, не дед и не за мной. Мне обидно стало, и я ей вслед плюнула.
– Во сне? – спросил Юрай.
– Не во сне, а с крыльца! «Тьфу на тебя, – сказала я, – черная нечисть! Смущаешь тут еще живую».
– У тебя, бабка Саня, в голове каша, – сказал бригадир, – было не было – сон не сон. Следы от машины были, это точно. Я еще подумал: кто-то дорогой ошибся. Гостей-то ведь ни у кого не было!
– Были, – тихо сказал Юрай. – У Михайлы.
– Скажете! – воскликнула продавщица. – Приехать на хорошей машине, чтоб выпить на скотном дворе? Какого вы мнения о людях!
Номера не помнил никто.
Цвет все видели – черный.
Насчет марки спор шел на тему – наша не наша. Женщины отпали по незнанию, мужики с удовольствием вспоминали все названия машин, какие когда-либо слышали. Одухотворенный без смысла дошел даже до «Студебеккера» и долго и со вкусом обсасывал слово и плакал, вспоминая мальчишью послевойну, когда жили, как свиньи, но зато как хорошо! И опять же баба Саня.
– Не знаю я их названий, – встряла она, – но страшноты она необыкновенной. Аж лежит на земле, зараза, такая низкая и широченная с улицу. И как бы с крылами. И захватывает ими, и захватывает! Все под себя… Потому как смерть.
* * *Главное – правильно назвать. Дать определение. Потому как, если сказать – месть, то и все деяние определить как зло. Назовешь же возмездием – и уже дело твое правое. А что у мести и возмездия один корешок, так тех, кто корешки искал, извели с лица земли, потому что много будешь знать, состаришься и помрешь… Нечего ковыряться в словах, Юрай! Нечего!
Слово, оно, конечно, было вначале. Оно же сразу оказалось и делом.
Вот и давай. Как баба Саня сказала? Черное, низкое и с крыльями. Что он может противопоставить? Ведь ни одна собака не скажет: «Я с тобой, Юрай». Все наоборот. Ты, Юрай, сам все затеял и сам кругом виноватый. Не влез бы куда не надо любопытным носом – Оля и Михайло точно были бы живы. Мстить нехорошо, но и возмездие оставлять Богу неприлично, если это дело, которое ты сам обязан сделать.
Приехав в Москву, Юрай позвонил Нелке. С тех самых пор, как он разбил в гостинице «Юность» окно, начались у Юрая с Нелкой странные отношения дружбы-вражды. Юрай едва не рассказал ей всю историю с канувшими девушками. Они сидели на лавочке возле Новодевичьего монастыря, говорили о жизни, и разговор их был похож на действия минеров в опасном поле: сплошные обходные маневры. Я не трогаю твоих коммунистов, ты не трогаешь моих демократов. Я не трогаю зверства КГБ, ты – разгул преступности. Выяснилось – говорить не о чем. Но они продолжали сидеть и молчать, не расходились, и оба понимали это свое желание не уйти, удивлялись ему. Когда же совсем замолкали надолго, Юрай просто брал Нелку за руку и держал. Так вот в какую-то из этих пауз Юрай совсем было приготовился рассказать, как он влез в историю с убийствами и как ее раскусил, даже начал:
– Я тебе никогда это не рассказывал… – Начал и вдруг испугался. Испугался за Нелку. Нельзя ей знать. Нельзя. А ведь тогда еще был жив Михайло, он как раз чуть-чуть очухался и приехал в Москву, жил у Юрая и выбирал деревню поближе, чтоб оклематься окончательно.
– Что ты мне не рассказывал? – спросила Нелка.
– Что я в тебя был влюблен на первом курсе, – соврал Юрай и, соврав, вдруг понял, что сказал правду. «Значит, так может быть, – подумал он, – что невзначай сказанное слово значит больше, чем ты думаешь?»
…Он ее выделил из всех – старалку-зубрилку с первого ряда. Всегда под носом лектора, всегда косичкой к нему, Юраю. Они ее обожали – преподаватели – за эту готовность внимать им, какие бы глупости они ни пороли. Дураков она слушала, как умных, записывала за ними так подробно и усердно, что некоторые из преподавателей даже иногда просили ее: «Это не надо… Это a propos…» Но и тогда она не останавливалась, только головой встряхивала, мол, отстаньте, не отвлекайте. Как он над ней издевался! Юрай… Сколько обидных слов откапывал специально, чтобы уесть. Но ведь как было? Входя в аудиторию, он искал косичку и как бы заводился на день. У него тогда никого не было. Никого. Хотя он слыл бонвиваном курсового масштаба. Потом появилась Лена, как-то присела рядом и уже не отсела. Стало не до косички, пошла другая жизнь, выныривая из нее, он на том же месте находил косичку, и это уже почему-то вызывало раздражение: да сколько ж можно оставаться такой дурой!
Нелка засмеялась:
– Так травить и быть влюбленным?
– А как к тебе можно было подступиться еще?
Стали вспоминать университет, а Юрая охватило странное чувство благодарности за случившееся спасение. Спасение Нелки от его рассказа. Правда, непонятным оставалось, кого благодарить? Себя за ловко подставленную в разговоре правду-ложь? Или самого Всевышнего, уведшего из-под Юраевого удара подругу-врагиню? Но разве он хотел ударить? В том-то вся и штука. В том-то и закавыка сегодняшней Юраевой жизни. Он несет беду людям, ему близким, самим фактом своего наличия.
…Он опасен, потому что знает.
…Он знает, как двое убили четверых.
…Он знает, что не просто так просверлили ему пол.
…Он знает имена и адреса.
Малости не хватает – улик.
Но их никто не искал, не ищет и не будет искать. Ни тогда, ни сейчас. Здесь, на лавочке с Нелкой, Юрай понял, почему его до сих пор не переехал трамвай. Леон Градский. Ученый юрист. Ленивый сибарит палец о палец не ударит ради каких-то там канувших девушек, но маэстро может рассердиться, если тронут его приятеля и собутыльника Юрая. У того к нему слабость и нежность. «Меня, если убьют, то идеально, – подумал Юрай. – Леон только руками разведет о безвременной кончине. Дырочкой в полу меня предупредили. Как раз всплыла Оля, а я весь такой еще живой и здоровый… Но, видит бог, офис подо мной возник не случайно… Крутая команда многое может позволить. Купить этаж, например. Надо осторожненько выяснить, почто все-таки из хорошего места в плохое переехала Марья Николаевна? А может, не надо? Зачем мне улики, если я и так точно все знаю. Я ведь сам и следствие, и суд, и наказание. И все-таки… Все-таки… Чем занимается сейчас Лодя-мальчик? На какой машине ездит? У Лоди-девочки „Мерседес“. Широкий и как бы с крыльями. Но штука в том, что он у нее серый, с платиновым отливом, а значит, не он был в Михайловой деревне, не он до смерти напугал бабу Саню».
– Ты о чем? – тихо спросила Нелка. – Задумался, аж закаменел.
– Ничего себе кавалер, – засмеялся Юрай. – Сижу и молчу, как дурак.
– Ты не молчишь, – сказала Нелка. – Ты весь внутри кричишь, даже желваки ходят. Но мне ведь не скажешь? – Нелка засмеялась. – Зачем спрашиваю, если знаю. Ты хотел что-то рассказать, а потом испугался. И придумал, что был в меня влюблен, чтоб сбить с толку.
– Нелка! – вздохнул Юрай. – Ты почти ведьма… Но насчет влюбленности ты промазала. Это чистая правда, которая только сейчас мне открылась. Я соврал тебе правду. Нравится выражение?
– Как будто ты можешь удивить меня выражениями, – грустно ответила Нелка. – Чего-чего…
* * *Справочное Москвы никаких данных по Лоде Румянцеву не имело. Два вечера шныряния возле дома Лидии Алексеевны тоже ничего не дали. Окна мирно светились, «Мерседес» стоял под чехлом, дама-злодейка или «была приболемши», или не имела нужды спускаться на грешную землю.
«Тихо и спокойно, как в могиле», – думал Юрай, но чувствовал: что-то должно произойти сейчас, сегодня, вот-вот…
Но ничего не происходило. От весеннего авитаминоза жизнь текла серо и вяло. Лопались сосуды в глазах, саднили «заеды», все время хотелось спать, но сны – в противоположность яви – были как раз шумные, бойкие, цветные. После них болела голова, а однажды Юрай просто не мог встать, так она кружилась и куда-то ближе к горлу подскочило и затрепыхалось сердце. Одним словом, однажды Юрай просто не смог встать. Он лежал равнодушный и почему-то спокойный. «Ну не встаю – и не встану. Ну не хочется – и не надо. Ну звонит телефон – и пусть». Но именно телефон, звоня беспрерывно, все-таки достал Юрая. До него Юраю от бессилия пришлось почти ползти. Вот это странное пребывание на полусогнутых, с клокочущим в горле сердцем вдруг выщелкнуло из вялотекущих мозгов даже не мысль, а некий спазм: «А я ведь помираю, братцы мои».
«Скорая» приехала не скоро, но это было, что называется, к счастью, потому что, зацепившись за ту маленькую энергию, которая взбрыкнула напоследок, Юрай уже не дал завалить себя окончательно. Он высосал, не ощущая кислоты, завалявшийся в холодильнике лимон. Он расположился на полу в кухне под полуоткрытой форточкой, открытым ртом глотая залетающий сырой воздух, он корчил рожи и затылком терся о батарею, пытаясь разбудить замирающую в жилах кровь, поэтому, когда приехала «Скорая», он уже сумел открыть ей дверь. Ему намеряли очень низкое давление, ухом услышали аритмию, но аппарата ЭКГ, как и принято, у них с собой не было, хотя дама-врач и успокоила: не беда, у Юрая, мол, не тот случай. Врач твердо знала и без аппаратуры, что Юрай ведет неправильную жизнь и «многим балуется», – дама пронзительно посмотрела на Юрая, глазами договаривая понятые ею подробности. «Такая у нас профессия», – резюмировала она. Не надо беспокоить «Скорую», а надо вести здоровый образ жизни. У него в комнате стоит неприятный запах, а от молодого мужчины должно «веять» силой и свежестью, а не…
– Скажите, чем у меня пахнет? – спросил Юрай. – Я не могу понять.
– Затхлостью, – ответила врач. – Выпейте кофе и идите на свежий воздух. Комнаты полагается проветривать.
Она ни черта не поняла в Юраевой болезни, эта врач, но совет дала абсолютно точный. В квартире его вовсю воняло сладкой химией.
Чтоб разглядеть отверстие в полу, пришлось отодвинуть диван и лечь на пол. Вот она, сердечная! Малюсенькая дырочка, из которой тоненько тянет сладкой вонью. Ах, как она оскорбилась, женщина-врач из «Скорой». «Мужчина должен пахнуть свежестью…» Ишь, чего захотела! А главное, откуда знаешь про такое, подруга? Где ты их нюхала, свежих мужчин? В каких-таких палестинах? Концом ножниц Юрай зацепил из дырочки пластмассовую трубочку от шариковой ручки. Как просто!
Сидя на полу, он вяло думал, что ни одна милиция факт простоты дырочки и трубочки в расчет не возьмет. Вот если бы он умер, а Леон взялся за дело, то дырочку оприходовали бы по всем милицейским правилам, а трубочку положили в стерильный пакетик. Но ты же живой… дурак! Живой! Получалось со всех сторон, что для дела справедливости Юраю лучше бы умереть, но именно это хорошо понимали и те, кто с ним играл в эти игры. Живой, но испуганный, живой, но порабленный… Вот он какой им нужен.
На слове «порабленный» – откуда это? – Юрай поднялся с пола и пошел на улицу.
На пенсионерской лавочке во дворе Юрай почти оклемался. Возвращаясь домой, он остановился этажом ниже. Во всех трех квартирах вовсю шли строительные работы. Пробивались новые двери, закладывались лишние окна. Его приняли за представителя заказчика, но он сказал, что жилец сверху.
– Тебе не повезло, – сказали ему работяги. – Мы тут надолго.
Никакой дырки на потолке он не увидел: потолок был раздет до самых перекрытий.
– Дух от вас идет, – пожаловался Юрай.
– Для духа еще рано, – ответили работяги. – Это когда начнем красить. А сейчас шум и пыль. Это – да.
Юрай поинтересовался, для кого эта стройка века.
Работяги не знали. Их дело объединить три квартиры в одну. Это теперь типовая работа. Богачи хотят жить как люди. Это раньше скрывали деньги, боялись огласки, а сейчас, если у тебя не два сортира, то какой ты к черту человек? И еще Юрай узнал, что на ночь стройка закрывается, но от честного человека – символически. Поэтому более-менее ценное – плиточку там, краску, то, се – прячут в кухню и ее уже запирают будь здоров. Без топора и лома не войти.
Юрай решил ждать ночи, но уже вечером вдруг понял: никто не придет. Раздался телефонный звонок, и когда Юрай ответил: «Алло!» – на том конце рассмеялись. И все. И больше ничего. Человеколюбивый пошел нынче убивец. Убьет – огорчается и плачет, не убьет – смеется и радуется.
Участковый врач, скорбно качая головой, выписала Юраю кучу лекарств, витаминов, дала бюллетень и посоветовала взять отпуск. Отпуск ему еще не полагался, «ходить по бюллетеню» в «наше время» вообще себе дороже. Пить же лекарства от газа-яда смешно, все равно что от гриппа смазывать ножку от кровати йодом.
Надо было жить. И в это «жить» – миролюбивое по старым юраевым деньгам понятие – надо было всандалить, впаять, встроить, вдвинуть, да так, чтобы и зазоров не осталось, то, что называлось раньше око за око или зуб за зуб. Как кому нравится. Совершить древнее библейское действо надо было изящно и легко, как в танце на льду фигуристки Пахомовой. Красиво и волнительно, как щебечут старые актрисы, оставаясь для всех скромным, незаметным тружеником эфира, о котором никто плохого слова не скажет и у которого становление новой жизни (офис-квартира под полом) вызвали небольшой сосудистый криз, но у кого не бывает? Кто нынче без кризов и кризисов?
Такова была теория, то бишь действо в голове.
* * *Найти человека в большом городе и всегда непросто, а сейчас вообще пустой номер. Попытки последить за домом Лидии Алексеевны не давали ничего, телефон ее по-прежнему отвечал женским голосом. Попросить маму навести справку о Севе Румянцеве в Константинове Юрай боялся. До смерти боялся. Ему регулярно снился пожар на мамином дворе, ее беспомощный крик. Он даже написал тетке письмо, не съехаться ли им – пожилым интеллигентным дамам – для общего отгадывания кроссворда с фрагментами из «Науки и жизни»? Тетка ответила быстро и честно: очень опасно объединять старые привычки, фобии и мании под одной крышей. Человек к старости становится очень большим, даже если и усыхает до подростковых вещей. И чем дольше было одиночество, тем больше места занимает старый человек. «А мы, Юрай, давние вдовицы». Дальше шел пассаж о замках с проходами, башнями и подвалами, в которых только и место старику, где он вольно разместил бы свой скарб и был бы счастлив. «Чем бедней человек, тем больше у него скарба, – философствовала тетка. – Не в смысле рухляди, барахла, а в другом, понимаешь? Неосуществленное ведь все равно осуществляется… в душе. Юрайчик! Этому „в душе“ тоже надо место. Поэтому не толкай двух старух в плен друг к другу. Оставь им волю».
Это странноватое письмо, естественно, вызвало и другие странные мысли. Вот и он один. Вот и он обрастает исключительно тем, что «в душе». И уже даже странно представить в этом устоявшемся одиночестве кого-нибудь с параллельной его чашке чашкой, с чужим правом пересекать территорию его внутренней земли: ведь невзначай можно погубить не видные другому всходы или наступить на плотину? А где ты сейчас найдешь человека с легкой поступью и малым весом? Чтоб эфирно так, нежным колебанием существовал рядом и не существовал одновременно же?
Единственный человек – удивительное дело! – который возник при этом потоке мыслей, была Нелка. «Вот Нелка, – подумал он. – Хорошая девчонка… Можно сказать, лучше нет, но мы же постоянно в сваре. И это при том, что я стал с ней такой деликатный, аж самому противно».
Нелка позвонила через три дня. Собирается их старая «спутниковская» команда. «Я вообще не уверена, что хочу идти, но если ты мне составишь компанию…»
– Составлю, – ответил Юрай.
Они были хороши собой, эти бывшие комсомольские мальчики. Их лица, уже примелькавшиеся в рекламах разных там фондов, обществ и банков, и вживе были вполне улыбчивыми и доброжелательными. Разве что эта, еще не отточенная до артистизма, – манера слушать и слышать затылком. Этот напряг в плечах и лопатках. А с чего, спрашивается, напряг, если все свои? Так ведут себя только-только окончившие обучение молодые собаки. С ними уже можно выходить в свет, но, не дай бог, их случайно задеть: забывают, сволочи, образование.
Юрай с Нелкой примостились на подоконнике, пришлось, правда, прикрывать спину Нелки шторой – из окна дуло, зато обзор был что надо. Нелка тихо вела репортаж, кто есть ху, Юрай же тянул джин с тоником и думал, что – да! – в общем, все мило. Приятная тихая музыка, хорошие выпивка и закусь, веселые крики приветствий там и сям, но – если честно – то он бы предпочел за столом сидеть, а не бродить вокруг него… Он бы предпочел прежние, жизнью проверенные тосты про врагов, чтоб они сдохли, или что-нибудь про любовь и женщин.
«Неужели я такой старый? – подумал Юрай. – Посидеть охота…»
– Какие все чужие! – улыбаясь, тихо и грустно сказала Нелка. – Просто не узнать!
И Юрай, который тоже как бы жалел о чем-то ушедшем, на эту Нелкину печаль ответил:
– Все это сволота, – сказал он. – Извини, дорогая, за ее счет сидим и кормимся, но это сволота. Была и есть. Страна имела огромный питомник по выращиванию хищников. Твой, к примеру, «Спутник». Отцы-коммунисты знали, что когда-нибудь будут открыты ворота и молодая зубастая стая выкинется наружу. Ты играла с ними в питомнике. Они были детьми. Злобными и веселыми, хищными и щедрыми, умеющими перекусывать одним смыканием челюстей, но детьми. Теперь они получили аттестаты, они вольные. Они среди нас. Они родят детей, и те будут еще получеловеки-полузвери. Потом еще, еще… Хочется назад, в питомник?