– Дверь была открыта, – сказал он, – а я мальчик бдительный. Сказать, что я о тебе думаю?
– Не интересует ни с какой стороны, – ответил Юрай, испытывая мучительное чувство стыда за эту свою возню и понимая, что именно по поводу фанеры и готовы высказывания у соседа.
– Как хочешь… Я понял, ты тут не живешь… Сдай комнату моему трубачу, он вставит тебе стекла, починит двери и еще платить будет…
– Ты можешь уйти? – спросил Юрай. – Можешь?
Но супостат подошел к окну и ловко вставил фанерку в пазы, а у Юрая именно это не ладилось.
– Ладно тебе, – сказал сосед. – Найду я трубачу комнату. Не проблема. Между прочим, меня зовут Егор. Вообще-то Игорь. Но это для человека с корочками красиво, а я же простой… Я даже школу не кончил. Одним словом, Егор я. Егоря. А ты кто?
– Юрай.
– Имени такого нет. Значит, ты, как и я, словами ваньку валяешь. Егоря и Юрай.
– Слушай, – вдруг неожиданно для себя спросил Юрай. – Вот ты отбабахал себе потрясную квартиру. Ты с кем имел дело?
– Да полно народу, который этим кормится. Что тебе надо?
Не сразу объяснишь, но из лютой неприязни вполне может родиться доверие. Если иметь в виду, что происхождение наших чувств – вещь вообще мистическая. Но так или иначе, а через пятнадцать минут Юрай рассказал Егору, как из одной квартиры исчезли двое стариков, а одну бабку запихнули за внуковый шкаф, и она теперь учится дышать впрок, что, как выяснилось, не получается; что две старухи старые живут в ожидании – одна новой квартиры, а другая топора, а он, Юрай, набрел на это случайно, хотя и не случайно тоже. Пока Егор ждал свою квартиру, Юрай, можно сказать, близко общался с его поверенными лицами.
– С Лидией Алексеевной, что ли? – спросил Егор. – Чего ж тогда спрашиваешь, кто да что, если ты Саму знаешь?
– Так ведь она уехала…
– Не навсегда же… У нее тут такие дела, которые просто так не бросают. Я ее всего дважды видел – зауважал.
Юрай смолчал. Когда-нибудь… В другое время… Он расскажет парню то, что знает. Но не исключено, что не расскажет никогда.
– Жаль, что ее нет, – сказал Юрай. – Может, эта Лидия Алексеевна дала бы мне какой-то ключ к пропавшим старикам.
– А, – засмеялся Егор. – Ты думаешь, их тюк-тюк? Ну ты наивный! Неужели бы она с тобой стала вообще разговаривать? Я, честно скажу, в топорик не верю, но допускаю, что их куда-нибудь, дурных и старых, свозят, в какой-нибудь монастырь или заброшенный обкомовский пансионат, где прошлым вождям мяли чресла. Или распихивают по психушкам. Да мало ли мест в нашей заколюченной державе? Строили-то крепость на века, казематов намастырили будь здоров. Знаешь, если люди спрятаны, чтоб их не нашли, значит, и не найдешь. Я в свою хату въехал спокойно, я знал, кто где, интересовался.
Хотел Юрай сказать, как его пытались травить, пока делали Егору квартиру, как он сам отвинчивал на его балконе болты и гайки и слышал тот самый крик, который бывает у человека последним. Хотел сказать, что до сих пор слышит этот крик и уже не имеет значения, какая гадина и сволочь был Сева Румянцев, а значение имеет только то, что он, Юрай, крутил болты и гайки. И крик этот страшный – так получается – и его, Юраев. Но и этого он Егору-Егоре не сказал. Потом, подумал он, может быть, потом…
Договорились, что если Егору что-то влетит в ухо на интересующую Юрая тему, он посигналит.
– Что-нибудь влетит, – ответил Егор. – У меня трубач без крыши. Я бы сам какую-нибудь бабушку убаюкал навсегда. Трубачу цены нет, перехватят в два счета. А ты жмот, тебе квартиры жалко.
Новости посыпались сами по себе. Как бы ждали интереса. Позвонила Раиса Соломоновна и сказала, что идиотка Шура дождалась красивых мужчин, и они увезли ее со скарбом.
– Адрес оставили? – закричал Юрай.
– Я вам не дура, – ответила та гордо. И прочитала адрес.
От последней остановки метро Юрай еще долго ехал автобусом. Дом стоял на взгорке, высокий и белый. Похожий на элеватор. Узкая дорога сначала шла по пересеченке, то опускаясь в овраг, то вздымаясь уступами наверх, потом непринужденно и неожиданно перешла в тротуар короткой улицы с красными кирпичными бараками, старыми и прочными. Судя по форме оконных переплетов, по фигурно выложенным над подъездом камнем в тридцать каком-то году, это был барачный изыск и поселение в нем сопровождалось веселым баянным пьяным переплясом. Дорожка к белому и высокому дому, который красиво гляделся со стороны бараков, была заросшей и как бы даже неживой. Уже подойдя ближе, Юрай понял, что дом не заселен, ибо недостроен. Он брошен где-то на уровне пятнадцатого этажа, но – с другой стороны – в нем как бы и жили. Потому что в нескольких квартирах на окнах висели занавески. Подъезд был закрыт наглухо, окна первого этажа взяты в массивные решетки. Юрай обследовал все возможные входы для технических нужд, но и там было все закрыто. И все-таки ему повезло. Дверь, ведущая, видимо, в подвал, была забита одним гвоздем и, к счастью, не по самую шляпку. Наоборот, последним ударом гвоздь согнули, и вот за него и потянул Юрай длинным узким маминым ключом, который мама велела – на всякий случай – повесить на его связку.
Это был дом гостиничного типа, возможно, для аспирантов, возможно, для престарелых. Его давно бросили, но вот лестница от парадного входа была вымыта до пятого этажа, где и находились, видимо, те самые квартиры с занавесками. Одна квартира – пустая – была открыта, и через общую лоджию Юрай углядел диван и кресла, торшер и иконку Божьей Матери на стене.
Наверное, на этом диване посидела баба Шура и взрастила в себе мечту о счастье. Правда, графиня никуда не ездила и пропала-то как раз она. Пропала, потому что отказалась? Но следов бабы Шуры тут тоже нет, хотя адрес оставлен этот. Зачем же оставили, если не собирались ее сюда привозить? Вот он пойдет сейчас в милицию, все расскажет, агитквартиру накроют, дело техники найти тех, кто сюда ездил. Не по пустыне же – мимо красного кирпича бараков, где живут люди. Тамошним старухам разве не интересно, когда сюда машины подъезжают?
– И что с того? – сказали ему в первой же квартире. – Строили дом ветеранов. Такие артисты сюда приезжали, останавливались, разговаривали, как обыкновенные люди, а потом все накрылось. Начальство иногда возят, показывают, чтоб пожалело и заплакало, а оно, начальство, не плачет… Никому старые люди не нужны, даже если они народные артисты и академики. Если ты один, то считай, что ты лишний на этом свете.
– Но там кто-то живет, – сказал Юрай.
– Конечно, живет, – ответили аборигены. – Наш, местный. Он там и сторожит, и принимает посетителей. А как же? Недавно один немец приезжал… Поцокал зубом – красивые, мол, места… и уехал. Писатели приезжали… У них тоже своих лишних стариков навалом. Сторож-хранитель постоянно жил в бараке и сейчас, дома, ел суп под большим календарем с Аллой Пугачевой. Он не прервался от еды, аккуратно хлебал, все подтвердил и интересом Юрая не удивился: были журналисты и до него, были. А вот то, что сюда будто бы привозили бабушек из коммуналок, отрицал начисто.
– Дом не для всех, – строго сказал он. – Только для заслуженных. Чтоб умирали в своем кругу.
Он показал Юраю список желающих тут жить. Действительно, ничего не скажешь. Фамилии знатные. Ни графини, ни Степана Петровича, ни бабы Шуры в нем не было. Да и быть не могло.
– Скажите, кто-нибудь без вашего ведома мог попасть в этот дом?
– А вы попробуйте! – засмеялся вахтер, отодвигая тарелку. – У меня на случай бомжа там или беженца все предусмотрено.
– А кто вам платит деньги за охрану? – спросил Юрай.
И тут сторож дернулся. «Подавился бы, не закончив трапезу», – подумал Юрай.
– Я не обязан отвечать вам на этот вопрос, – сказал вахтер, вставая, и распростертые руки Аллы Пугачевой как бы выросли у него из ушей, делая его смешным и страшным одновременно.
– Извините, – заторопился Юрай. – Промашка вышла. Мозги работают по старой схеме. Но я к тому, что хотелось бы связаться, так сказать, с хозяевами… Может, прозвучу по радио и подмогну ветеранам нашей жизни.
– Оставьте телефон, я вам позвоню. У меня команды лялякать налево-направо не было. Но народ у нас серьезный. Они интерес к делу уважают.
Сторож проводил Юрая до автобусной остановки. Поговорили о воздухе, который настоящий только тут и нигде больше, о бараках, которые оказались прочнее идеи, их воздвигнувшей, о том, что автобусы стали ходить много реже, зато личных машин много больше.
Сторож не знал, что Юрай оставил ему номер «от булды». Дело в том, что, когда сторож встал и над его ушами выросли руки Аллы, на белой перчаточке звезды Юрай прочитал написанный шариком телефон Лидии Алексеевны Муратовой. У сторожевой собаки был крепкий хозяин. Юрай готов был проглотить собственный язык, что проговорился о работе на радио. Тут не старух пришло время искать, а самому спрятаться, Нелку прикрыть. Одна надежда, что великая Лодя еще не вернулась из-за границы и у него есть шанс замести следы. С ним уже такое было: время ускоряло бег, не секундами – событиями.
Нашли труп бабы Шуры за городом, в железнодорожной посадке. Сроду бы не сыскали концов, не будь баба Шура человеком поколения, которое пришивало карманчики к трусам. Так вот у этой ничейной убитой старухи без вещей и документов в карманчике на рейтузах лежали пятьдесят тысяч одной бумажкой и справка о смерти младенца Николая в тысяча девятьсот тридцать седьмом году. Ни научным, ни мистическим способом не объяснить, почему именно там и именно это было заколото английской булавкой и прижималось к старому, дряблому, намученному жизнью животу. Непостижимо. Но младенец Николай, не успев сыграть никакой роли в жизни, умер трех дней отроду, – сыграл свою роль в смерти. По нему и нашли адрес бабы Шуры, где с горящими глазами ожидала топора по голове еще одна старая женщина, Раиса Соломоновна.
Она-то и вызвонила Сулему, а Сулема – Юрая.
Сулема очень похудела, стала от этого красивее и старше. Было в ее облике что-то получившее окончательное завершение. Будто все уже у нее случилось, отразилось в глазах и морщинах, и в этой законченности виделась не просто печаль, а некая окончательность и бесповоротность, хотя какая к черту окончательность у молодой еще женщины?
– Ты здорова? – спросил Юрай без подходов. – У тебя под глазами круги.
– Нет, – ответила Сулема. – У меня какая-то грызь, но я боюсь идти к врачу. Боюсь, что во мне найдут сам знаешь что, а на моей работе больную и дня держать не будут. Молодые девки горячо дышат в затылок, я, слава богу, еще побеждаю верхним образованием и своей способностью к языкам. Мне бы продержаться, чтобы суметь купить квартиру. На комнату у меня покупатели есть. Нашу коммуналку облюбовал один очень крутой мэн. Видишь, мы еще не все сдохли, а дизайнеры своими кисточками уже вовсю машут.
– Ты-то понимаешь, что стариков просто уничтожают?
– Ну зачем же так! Это ты грубо! Их всех куда-нибудь пристраивают, поверь мне. Вон старая еврейка не хочет двигаться, и ее, знаешь, как будут обольщать. Юрай! Те, которые покупают такие квартиры, слишком богаты, чтобы мараться… Я не верю.
– Но бабу Шуру тюкнули?
– А чего ее, дуру старую, черт понес в посадку?
– Но за ней приехали! Оставили адрес. Я там был, между прочим… Пустой дом… С агитационной квартирой.
– Юрай, ты выдумываешь. Больше слушай нашу Соломоновну. Она дверь теперь открывает с тазом на голове.
– А где графиня? А где этот ваш чертежник?
– Вот это я хорошо знаю. Вернее, догадываюсь. Я думаю, они уехали куда-то вместе. Графиня постеснялась сказать об этом своей подружке-врагине, а дядя Степа товарке Шурке. Вот увидишь, они объявятся. Ну поганый у нас мир, ну мерзкие творятся дела, но, Юрай, не накручивай лишнего. Знаешь, – добавила она тихо, – когда внутри что-то скребется, жизнь вообще кажется прекрасной. Это когда зуб болит, жить не хочется, а когда тебя жжет изнутри по-настоящему, то все кажется таким бесценным. Ты просто скулежник. А тебя молодая женщина дома ждет… Она молодая и ждет, а Шура старая и померла. Юрай! Все правильно. Успокойся…
Дверь в комнату Сулемы распахнулась, и вошла Раиса Соломоновна с широко раскрытым ртом не то от удивления, не то от безмолвного крика, за ней мельтешили старик и старушка.
– Что с вами?! – закричала Сулема.
– Они уехали вместе. Бляди, – четко и абсолютно спокойно сказала Раиса Соломоновна. – Вот свидетели. Они вдвоем сели в машину.
– Кто? – не понимал Юрай.
– Посмейтесь, посмейтесь над старой идеалисткой, – ответила старуха. – Эта сволочь-графиня с этим советским плебеем. Они укатили парой. Любовники сраные. Они прикрыли свой срам молоком и хлебом. Обманули несчастную дворничиху. Ладно, меня. Я всегда знала им цену, но простой человек – он простой. Его в конце концов убили. Несчастная женщина! Она была лучше их всех. Она пила, как весь этот народ, но не была способна на ложь и коварство.
– А что я тебе говорила? – шепнула Сулема Юраю. – Что я тебе только что говорила?
* * *Бабу Шуру хоронили Сулема и Юрай. Раиса Соломоновна так потряслась предательством графини, что слегла. В квартире вовсю шли работы. Размурованную дверь осторожно сняли с петель и отправили на реставрацию. Юрай не сомневался, что ни графини, ни Степана Петровича в живых нет. Однажды, проезжая на троллейбусе по проспекту Мира, он увидел сидящую за рулем новенького «Мерседеса» Лидию Алексеевну. Пальцы в кожаных перчатках спокойно и с достоинством лежали на руле, она плавно тронулась на «зеленый», и какое-то время он видел ее профиль и желтый перекрученный шарф.
– Значит, так, – сказал он вечером Нелке. – Я хочу, я настаиваю, я требую, чтобы ты съездила к моей маме. Ты не была в отпуске, мама не приедет, потому что осень. Она командует банками. Мне надоело, что вы до сих пор не знакомы. Не могу же я на тебе жениться, не показав маме. Я сын хороший. Вот и покажись.
– Ты хотя б для смеха намекнул мне, что собираешься на мне жениться, – засмеялась Нелка. – Я считала, ты у меня постоялец.
Но, к счастью, на поездку к маме Нелка согласилась быстро, собиралась тщательно, выспрашивая, какой у мамы вкус, на что Юрай ответил, что понятия не имеет, единственное, что мама не любит, это «наглость во внешнем виде», но при чем тут Нелка со своими ханжескими нарядами? Пришлось потом извиняться, в конце концов Нелка подстриглась и уехала к маме хорошеньким мальчиком.
* * *У Юрая не было никакого плана. Он знал, он чувствовал – история сама его настигнет. Станет известна его поездка в доме на взгорке. Не зря ведь этот телефончик на перчатке! Кто захочет, тот узнает, что он крутился в квартире Сулемы и именно он хоронил убиенную неизвестными лицами бабу Шуру. Именно он.
Как это в классике? «Теперь сходитесь».
Позвонил Егор-Егоря, сказал, что Сама Лидия Алексеевна вернулась, приходила к ним в гости.
– Она знает тебя, – сообщил Егор. – Сказала, что тебе палец в рот не клади.
– Вот и не клади, – ответил Юрай. – А вы что, домами дружите?
– В общем, нет. Я даже удивился, я ведь к ней дозванивался насчет трубача, а она говорит – сама приеду. Я думаю, она трубачу квартиру сделает, что надо.
Хотелось, очень хотелось рассказать Егору про Лодю-мужчину и про все, про все, но нет… Сохранней человечество будет, если он, Юрай, помолчит.
– Так что у тебя с нею за дела были, – спросил Егор, – что она тебя так запомнила?
– Да ерунда. Я еще тогда работал в газете. Мы с ней друг друга не поняли. Ты ей сказал, где я живу?
– А я разве знаю? – засмеялся Егор.
«Хорошо, – подумал Юрай. – Хорошо. И слава богу, Нелка у мамы».
Раиса Соломоновна едва носила ноги. Раз за разом она все повторяла историю предательства графини. История обрастала иногда неожиданными, а главное, не существовавшими подробностями, потому что сама рассказчица ведь не видела ничего. Но вот сила искусства вымысла! Юрай вдруг понял, как все произошло. Как он понял когда-то в одночасье преступление Севы Румянцева. Это было наитие, одномоментное понимание чужого замысла, чужой задачи.
Было так…
Но сначала он сходил к старикам, которых приводила Раиса Соломоновна и которые случайно оказались на том самом перекрестке исчезновения. Странное было чувство: он слушал то, что уже знал. Он знал, как вышла из молочного магазина старая графиня и направилась к переходу. Это не важно, что улица пустынна и можно перейти в любом месте, у старой женщины есть понятие о порядке. Она шла мимо булочной, из которой как раз и вышел Степан Петрович с четвертушкой черного. Графиня с отвращением посмотрела на длинную авоську, в которой болтался и чернел кусок хлеба. Она говорила ему сто раз: «Хлеб не носят в авоськах. Вы же касаетесь им людей». «Но хлеб же чистый», – отвечал чертежник. «Вот именно!» Но он не понимал, он думал, что она обвиняет его в пачкании людей хлебом. Другое не приходило ему в голову.
Они сблизились, и Степан Петрович предложил, как джентльмен, взять пакет с молоком, все-таки целый литр, даме негоже носить тяжести. Графиня пакет не дала.
– А Степан Петрович, – сказала свидетельница, – настаивал.
Они стояли и препирались возле перекрестка, где уже давно ждала машина.
Кого она ждала? Ее или его?
Видимо, ее. Со стариком договор был. Он и баба Шура интереса уже не представляли. Занозой была графиня. Существовал какой-то сценарий – смерть, пожар, разбой, – при котором графиня, не задумываясь, села бы в первую попавшуюся машину. Но рядом колошматился этот дурной старик. Был ли у них в машине телефон, по которому можно уточнить детали? Или вопрос решился по ходу дела? Раскрылась дверь, и некая сказанная информация враз прекратила спор из-за тяжелого для дамы литра молока, и они оба нырнули в машину. Хотя какое там нырнули? Люди видели: авоська Степана Петровича зацепилась за ручку машины, и кто-то очень сильный, сидящий впереди, рванул ее, не отцепил, а именно рванул. Выпал ли хлеб из авоськи на пол машины? Или Степан Петрович сумел положить его между ног, на сиденье, а графиня дернулась от отвращения, вцепившись в пакет с молоком.