— Ну-с, теперь вы убеждены в моих полномочиях? — свысока спрашивает Торнберг.
— Оккультный отдел осведомительной службы рейха?[28] — недоверчиво произносит Бальдр. — Главный консультант министра по оккультным делам?! Да, но мне все-таки не верится…
«Он не врет! — смятенно думает Марика. — Ну да, еще Хорстер говорил тогда, в метро, что при Министерстве пропаганды существует оккультный отдел, что сам фюрер пользуется услугами некоторых специалистов в оккультных науках. Возможно, даже услугами самого профессора Торнберга!»
— Полагаю, вы избавите меня от таких сомнительных забав, как проверка подлинности этого аусвайса в ближайшем полицейском участке? — произносит тем временем Торнберг скучающим тоном. — Если угодно, я предъявлю вам еще несколько документов, однако не стоит тратить время, потому что результат будет один. Вам мешает ваше упорное нежелание верить своим глазам. Что удивительного в существовании такой службы, как наша? До вас, как до человека военного, должны были дойти разговоры о ней. Неужели вы не слышали от своих друзей-летчиков о том, как наш отдел проверял оксфордские колокола на предмет выявления магических свойств, кои препятствуют прицельному бомбометанию Оксфорда?[29] Этот проект, увы, стал достоянием гласности и, быть может, именно поэтому не увенчался успехом. Его, как принято выражаться, сглазили. То есть мы констатировали безусловную магическую защищенность колоколен Оксфорда, однако установить ее причину не удалось. Впрочем, на мой взгляд, она вполне очевидна. Все дело тут, как выразились бы соотечественники фрейлейн Марики, в намолённом пространстве . — Эти слова он неожиданно произносит по-русски, причем довольно правильно, а потом, поясняя, переводит для Бальдра на немецкий. — Пространство, защищенное молитвами.
— Да, об оксфордских колоколах я слышал, — с некоторой растерянностью кивает Бальдр. — И все же…
— И все же не стоит продолжать наш разговор посреди улицы, пусть это даже набережная д’Орсе, а внизу струит свои воды Сена, а напротив нас — дворцы Елисейских Полей. Почему бы нам не спуститься вниз, к реке, и не посидеть там на ступеньках, подставив лица солнцу? Сегодня чудесный день, не жаркий, не холодный, нужно ловить последние проблески лета. Говорят, нынешняя осень будет в Париже холодной… Прошу вас, не ссылайтесь на занятость, господа, не заставляйте меня тратить время на пустые уговоры, ведь вам все равно придется пойти со мной. Я сумею вас заставить!
Бальдр окидывает взглядом набережную. Марика тоже начинает озираться. Интересно, как Торнберг намерен заставить их спуститься к Сене? Набережная практически пуста, военных вообще не видно, не считая тех двух, уже довольно далеко ушедших патрульных, которые недавно пытались проверить у нее документы. Кругом лишь случайные прохожие. Хотя кто знает, может быть, они — переодетые гестаповцы, которые по первому слову Торнберга схватят их и начнут сталкивать вниз, к воде? Зачем?! Неужели чтобы просто поговорить , как предлагает Торнберг?
— Ну что ж, идемте, — пожимает плечами Бальдр. — Только имейте в виду, профессор, у вас мало времени. Мы спешим в ресторан. Пора пообедать.
— Уверяю вас, — усмехается профессор, — после того, как вы выслушаете меня, вы будете спешить еще сильнее, господин фон Сакс. Правда, не уверен, что в том направлении, в котором спешите сейчас. Но это уже детали. Итак, следуйте за мной…
Он быстро сходит по пологому, замощенному склону вниз, к зеленой воде, и, небрежно бросив на каменные ступени свое светлое пальто, садится на него как раз посередине, оставив с обеих сторон по свободному месту. Хлопает ладонями по пальто:
— Прошу, господа. Садитесь. Здесь очень удобно, поверьте.
Бальдр помогает Марике опуститься на пальто, а сам устраивается с другой стороны. Конечно, она предпочла бы, чтобы Бальдр сидел рядом, но… Теперь, думает Марика, они похожи на заговорщиков, которые собрались тайно обсудить какую-нибудь диверсию. Будем надеяться, их не арестуют за подозрительный вид!
— Ну что ж, господа… — начинает между тем Торнберг. — Вы, очевидно, уже поняли из названия службы, к которой я принадлежу, что речь непременно пойдет о какой-нибудь чертовщине, то есть о чем-то тайном, непонятном, противоестественном. Так вот в качестве преамбулы: попытайтесь априори, заранее, не требуя доказательств, принимать на веру все, что я буду говорить. Конечно, если вы все же попросите подтверждений, я их приведу, однако это невероятно затянет наш разговор. Поэтому в ваших же интересах отбросить скептицизм и слепо верить каждому моему слову.
Профессор замолкает на минутку — только чтобы бросить взгляд на своих собеседников. Те не откликаются на звуки, и Торнберг продолжает:
— Ну, будем считать, что мы договорились? Тогда начнем.
Еще одна короткая пауза. Профессор поворачивает голову к Марике.
— Вы, моя милая Марика… Позвольте называть вас запросто, ведь я старинный друг вашего дядюшки, о чем, возможно, вы уже осведомлены, а если нет, то я вас осведомляю сейчас. Так вот, вы, милая Марика, немало усложнили мне жизнь своим проказливым любопытством. Я даже не подозревал, что до такой степени раздразнил вас разговором в метро, тем паче что все мои сети расставлялись для совершенно другого человека, шифровка была написана не для вас, а для него. Вы понимаете, что я имею в виду Хорстера?
При звуке этого имени Марика невольно вздрагивает, и профессор кладет свою руку на ее похолодевшие пальцы. У него, впрочем, рука тоже прохладная, так что озноб Марики не проходит.
— Признаться, ваше совместное с ним появление в метро меня озадачило. Потом я убедился, что вы оказались в его компании случайно. Душевно рад, что это так. Хорстер очень… опасный человек. Бог с ними, с его жизненными установками, моральными принципами и всем прочим, не мне его судить, однако вдобавок ко всему он обладает ледяным умом и полным отсутствием воображения. С одной стороны, это хорошо, потому что он абсолютно бесстрашен, настоящий берсеркер, его ничто не может остановить на пути к цели: ведь человек боится не реальности, а своих представлений о ней! С другой стороны… С другой стороны, именно ортодоксальность и сухость разума Хорстера станут причиной его неудач. Как говорят мудрецы, никакой ум не достигнет таких глубин, как воображение, ибо оно поистине великий ныряльщик! И вот этого свойства Хорстер начисто лишен. И все же я рассчитывал на его помощь. Он должен был кое-что сделать для меня — сам того не подозревая. Я как раз думал над тем, как подыскать к нему подходы, как использовать его, — и вдруг он сам явился передо мной, как чертик из табакерки. Я мигом смоделировал ситуацию, которая смогла бы его зацепить. Написал свою записку, дал ему возможность ее получить, причем положил ее в такой почтовый ящик, откуда Хорстер ее непременно достал бы…
— Вернер?! — сдавленно вскрикивает Марика. — Вы Вернера называете почтовым ящиком ? Да ведь вы убили его именно за то, что он вытащил записку из вашего кармана!
Произнеся эти слова, она в ужасе умолкает, потому что никогда в жизни еще не называла другого человека убийцей, практически глядя ему в глаза. Сейчас Торнберг, конечно, примется уверять, что не делал ничего такого, что никого не убивал…
— Ну да, я его убил, — равнодушно признается профессор. — Но предварительно облегчил ему процесс кражи. Но вся штука в том, что мне отлично известно подлинное лицо Вернера Феста! Я его с первого взгляда узнал, еще когда он принялся так бездарно притворяться врачом и лечить столь же бездарно изображенный сердечный припадок Хорстера. К счастью, Фест подумал, что я его не узнал, иначе, думаю, эти двое нашли бы способ убить меня еще в метро. А быть может, заодно и вас, убрав ненужную свидетельницу. Ну-ну, не дрожите так, Марика, ничего ведь не произошло. Вы живы и, вполне возможно, проживете еще долго! — смеется Торнберг. — Но вернемся к Вернеру Фесту. Хорстер думал, что тот работал на него. Напрасно он так думал! Интересы Феста лежали совершенно в другой плоскости. Он не отдал бы записку Хорстеру: сказал бы, что не смог вытащить ее у меня, а сам передал бы своим людям. Моя бумага попала бы туда, куда не должна была попасть ни под каким видом.
— Что, эти Хорстер и Фест — английские или американские шпионы? — спрашивает Бальдр так равнодушно, как если бы обсуждал непостижимый цвет воды в Сене, которая, как известно, всегда зеленая — в любую погоду, в любое время суток и года. Нет, пожалуй, о Сене он говорил бы даже с большим интересом, чем об англо-американских шпионах, обнаружившихся в сердце рейха!
— Как говорят представители только что упомянутых вами национальностей, no comments, без комментариев! — качает головой Торнберг. — Главное, что избыточная осведомленность той команды, за которую играл Вернер Фест, представляла бы прямую угрозу моей деятельности. Поэтому я убил одним выстрелом двух зайцев: обезопасил себя от Вернера (да и Хорстера заодно, наш берсеркер и не подозревает, что должен быть мне благодарен!), а также обеспечил Хорстеру получение моего письма. То есть я был в этом убежден до тех пор, как увидел, что вы сунулись в мой почтовый ящик.
— Как говорят представители только что упомянутых вами национальностей, no comments, без комментариев! — качает головой Торнберг. — Главное, что избыточная осведомленность той команды, за которую играл Вернер Фест, представляла бы прямую угрозу моей деятельности. Поэтому я убил одним выстрелом двух зайцев: обезопасил себя от Вернера (да и Хорстера заодно, наш берсеркер и не подозревает, что должен быть мне благодарен!), а также обеспечил Хорстеру получение моего письма. То есть я был в этом убежден до тех пор, как увидел, что вы сунулись в мой почтовый ящик.
Марика вспоминает то жуткое ощущение, которое испытала, когда ее живые, теплые, дрожащие пальцы коснулись неподвижного, скрюченного, окостенелого почтового ящика , и начинает дышать часто-часто, чтобы прогнать приступ тошноты. И все-таки… если, убив Вернера, Торнберг спас Хорстера… ну, тогда… тогда, быть может, он не такое уж чудовище?
— Даю вам слово, девочка моя, что, если бы в ту минуту у меня был пистолет, я застрелил бы вас не задумываясь, — добродушно усмехаясь, признается Торнберг. Марика в ужасе пытается выдернуть свои пальцы из его руки, что ей, однако, не удается. — Ну, ну, не сердитесь на меня, это был порыв, который мгновенно возник — мгновенно и прошел. Разве вам не приходилось испытывать вот такое внезапно нахлынувшее, неконтролируемое желание убить кого-нибудь, кто вас донельзя раздражает, кто самим фактом своего существования грозит сломать вашу жизнь, отнять самое дорогое, что у вас только есть?
Марика замирает. Ну да, не далее как полчаса назад она испытывала именно такое желание и задыхалась от невозможности его выполнить… Откуда Торнберг знает? Или он говорит просто так, абстрактно? Нет, Марика чувствует: он знает! Но откуда?!
Растерянная, испуганная, она замирает, а Торнберг ласково, одобрительно сжимает ее руку:
— Заметьте, я мог бы не признаваться в этом намерении, но я хочу быть предельно откровенным с вами, Марика. Я счастлив, что пистолета у меня не оказалось. Выстрелом я привлек бы к себе ненужное внимание. Тем более что Хорстер и так не поверил моему охраннику, которого я наспех проинструктировал, как следует отвлечь от меня его внимание. Помните того человека с рыжими волосами? Он оказался не слишком-то убедительным актером. Я надеялся, что Хорстер займется мертвым Вернером Фестом и найдет шифровку. Но он предпочел искать под развалинами то, чего там никогда не было, — мой искалеченный труп. А записку взяли вы. Несчастливая случайность помешала моему замыслу! Но уже через минуту я подумал: а почему, собственно, случайность — несчастливая? Я вообще поклоняюсь случайностям. Кто-то посвящает жизнь поискам философского камня, ну а меня доводят до исступленного восторга пульсации необыкновенного! Чтобы вы меня поняли, приведу несколько поистине убийственных примеров. Например, в одной из школьных тетрадей Наполеона (да-да, этот великий человек тоже был школьником!) были написаны такие слова: «Св. Елена, маленький остров». Что характерно, написаны они были на самых последних строках последней страницы… Полагаю, вы все помните, что Наполеон Бонапарт умер именно на острове Святой Елены. Или вот еще: за четыре года до начала нынешнего века, в 1896 году, мало кому известный английский писатель по фамилии Гиел опубликовал роман, где действует банда ужасных, чудовищных преступников, которые терроризирует Европу, разоряют ее, убивают людей, которых они считают виновниками всех несчастий человечества, и сжигают их трупы. Гиел озаглавил свой роман «СС». Не сомневаюсь, и содержание романа, и название вызовет у вас определенные ассоциации с реалиями современности… — усмехается Торнберг. — Ну как тут не вспомнить нашего великого Гёте: «Грядущие события отбрасывают свои тени назад…»
Марика потрясенно ахает, Бальдр молчит.
— Еще пример, почти анекдотический. Наш фюрер, этот мессия темных сил, как его называют, и вполне заслуженно, некоторые просвещенные люди, глубоко чтил Дитриха Эккарта, своего духовного учителя. Именно Эккарт первым увидел в Адольфе Гитлере того человека, который окажется способен возродить германскую нацию с помощью установления диктатуры в стране. Он уверял: «Во главе нам нужен парень, способный переносить звуки рвущихся снарядов. Никто из офицеров не подойдет, ибо люди потеряли к ним уважение. Лучше всего — рабочий, умеющий хорошо болтать. Ему не понадобится много мозгов. Он должен быть холостяком, чтобы привлечь в наши ряды женщин». Эккарт был отцом-основателем и идеологом воинствующего нацизма и антисемитизма, уверял, что «причиной нарушения мирового исторического порядка являются евреи». Словом, из рук Дитриха Эккарта Адольф с благодарностью и почтением принял титул великого вождя и начал вполне официально зваться фюрером,[30] Анекдот состоит в том, что многие годы любимым астрологом суеверного Гитлера и его не менее суеверного партайгеноссе Гиммлера был некий человек по фамилии Фюрер !
— Как видите, — продолжает Торнберг, дав своим собеседникам несколько секунд на то, чтобы осмыслить сказанное им, — то, что мы, люди, именуем случайностями, на самом деле повинуется совершенно определенным причинам, увы, неведомым нам. Как выразился некий умный человек, совокупность причин, определяющих совокупность следствий, превосходит человеческое понимание! А мы предпочитаем называть это игрою случая и гадаем: что было бы, если бы… А ничего не было бы, потому что происходит именно то, что должно произойти! У нас нет выбора. Мы не стоим на перепутье — это иллюзия, которую люди придумали, чтобы оправдать фатальность своего существования, в котором на самом-то деле все предопределено! Итак, я понял, что если моя записка попала к вам, стало быть, именно это было угодно тому, кто вдохновил меня на мой замысел — написать шифровку…
— А кто вас вдохновил? — наивным вопросом перебивает его Марика.
— Ну, — скромно улыбается Торнберг, — полагаю, что не кто иной, как Творец наш, Господь Бог.
Бальдр иронически хмыкает, но ничего не говорит.
— В общем, — продолжает Торнберг, — мне только оставалось ждать, когда вы прочтете мое послание.
— А почему вы решили, что я вообще буду его читать? Стану ломать над ним голову и разгадывать? Даже женское любопытство, о котором вы так много говорили, могло отступить перед этой… глоссолалией! — задиристо говорит Марика.
— Ну, во-первых, никакая это не глоссолалия, вы и сами прекрасно понимаете, а во-вторых… Вы слышали когда-нибудь легенду о Големе? Нет? Тогда послушайте, потому что она имеет самое прямое отношение к вашему вопросу.
И он заводит с протяжными интонациями, которые, Бог весть почему, вызывают в памяти Марики сказки «Тысячи и одной ночи» с их непременными преамбулами: «Говорят, рассказывают и повествуют…» или «Дошло до меня, о счастливый царь…»:
— Жил некогда на свете ученый человек по имени Иегуда-Лев Бен-Бецалель. Как ни печально, принадлежал он к гонимому и презираемому племени иудеев, был главным раввином Праги, однако это не мешало ему пользоваться расположением чешского короля и императора Священной Римской империи Рудольфа II. Бен-Бецалель написал великое множество книг: религиозных, по астрономии, алхимии, медицине, математике. Но главной целью его жизни было создание искусственного существа. Талмуд, священная книга иудеев, гласит, что, переставив буквы в непроизносимых именах Бога, праведники смогли бы создать мир и человека. Бецалель, надо полагать, буквы переставил так, как надо, потому что в конце концов он создал-таки из глины подобное человеку существо, которое нарек Големом. Остались разные легенды о том, каким образом Бен-Бецалель поддерживал жизнь своего детища. Кто-то уверяет, будто на пергаменте, вложенном в рот Голему, были записаны слова, которые притягивали свободный звездный ток, оживляющий его. Может быть, и так. Но мне больше по нраву другая легенда, согласно которой на лбу глиняного человека утром нужно было написать некое слово, оживляющее его. То же слово, но со стертой первой буквой, уже означало смерть и вечером превращало Голема в неподвижную статую. Какое слово? Никто не знает. Чего только не предполагают ученые! А между тем, в моем понимании, в этом рассказе о Големе — суть всякого криптоанализа. Угадаешь верное значение — и безжизненное, невнятное письмо оживет, наполнится жизнью. Прочтешь его неправильно — и целые пласты затаенного, подразумеваемого навеки останутся для тебя тайной. Что и говорить, есть неодолимая магическая притягательность в неизвестных письменных знаках. Человек, наделенный разумом, не может остановиться перед тем, чтобы не попытаться прочесть их, даже если в первую минуту не понимает ни слова, ни буквы, ни рисунка. Он рвется в бой с неизвестностью и порою побеждает! Прочитаны египетские иероглифы, разгаданы шумерские глиняные таблички… Правда, бесплодны попытки проникнуть в смысл знаменитого манускрипта Войнича, над которым безуспешно бьются криптологи нашего времени. А между тем этот манускрипт, который английский торговец старыми книгами и рукописями Уилфрид Войнич раздобыл по случаю в библиотеке какого-то иезуитского монастыря, эти двести страниц, кои заполнены словами, написанными на никому не известном языке, и испещрены непонятными рисунками, вполне могут быть такой шифровкой, смысл которой был понятен только семиологам (назовем их так), жившим в те же времена, что и автор манускрипта, быть может, принадлежавшим вместе с ним к особой секте, братству, которое только одно и владело ключом к неизвестной глоссолалии, как вы изволите выражаться, Марика. Да, в манускрипте Войнича действительно глоссолалия! Я же поступил более милосердно, я использовал довольно расхожие знаки, которые не вызвали бы затруднений даже у семиолога-недоучки вроде вашего кузена Алекса. Я не сомневался, что вы должны будете к нему обратиться. И вы обратились, ведь так? Иначе вы не были бы здесь, потому что вам, человеку, простите, в криптоаналитике невежественному, мог помочь только профессионал или хотя бы недоучившийся профессионал.