— Да, пожар будет нешуточный. Искры уже летят, — говорит Георгий. — Первые меры против евреев…
— Ну, это я еще способен понять! — вдруг весело прерывает его Теофил. — Ладно, хватит. Не будем о печальном в такой чудесный вечер! Посмотри, какие красотки, и все домогаются нас…
Да, в самом деле, на двух мужчин обрушивается со всех сторон град самых заманчивых предложений: они элегантны, хорошо одеты, наверное, они богаты — выгодные клиенты!
Но выгодные клиенты все так же идут мимо «ночных бабочек». Правда, Теофил, как бы извиняясь, улыбается в ответ, а Георгий смущенно молчит и опускает глаза.
— Ищете мальчиков, красавчики? — наконец выкрикивает им вслед какая-то раздосадованная девица. — Тогда вам дальше, к маленьким пижонам!
— К пижонам? — недоуменно переспрашивает Георгий и тотчас понимает, о чем она говорит, увидев вывеску, на которой написано: «Mon petit pigeon».
— Ну, запахло Парижем, — усмехается он. — А почему не «Mein kleiner Tauber»?[24] — Согласись, что «Mein kleiner Tauber» звучит слишком уж невинно. Так мог бы называться клуб для молодых мамаш, где давали бы инструкции по уходу за малышами, — насмешливо объясняет Теофил. — Но «Mon petit pigeon» — уже нечто иное, совсем иное! Это звучит утонченно и… распутно.
— Что ж тут такого предлагают, в «Маленьком пижоне», что жрицы порока послали нас именно сюда? — Георгий наконец-то позволяет себе оглянуться на тех самых жриц. Обычный взгляд порядочного, семейного мужчины: охота откусить запретного яблока, но неохота пачкаться. Впрочем, Георгий из тех мужчин-феминистов, которые считают, что во всех несчастьях женщин виноваты мужчины, что женщины вообще имеют право защищать себя от жизни любыми средствами. Поэтому он не осуждает даже проституток, хотя стесняется (или просто боится?) взглянуть им в глаза.
— Не догадываешься? — Теофил смотрит на него чуточку свысока.
Георгий вдруг замечает, что лицо друга странно изменилось. На нем появилось нетерпеливое, жадное выражение. Незнакомое выражение…
«Это похоть! — вдруг догадывается Георгий. — Теофил обуян похотью!»
Он с любопытством оглядывается, желая узнать, кто вызвал столь внезапную плотскую жадность у его всегда сдержанного, по-монашески замкнутого друга. И не верит своим глазам, увидев, что взгляд Теофила устремлен не на какую-нибудь обворожительную вакханку в вышеупомянутых черных чулочках, а на тоненького мальчика лет четырнадцати, который стоит, приобняв одной рукой фонарный столб, а кончиками пальцев другой осторожно, ласкающими движениями, касается своих щек, бледной, тонкой шеи, губ…
Пресвятая Богородица, да ведь у него накрашены губы и нарумянены щеки! И глаза подмалеваны, отчего на бледном лице появилось такое страстное, такое порочное выражение. А что там такое у его губ? Мушка?
Георгий давно ничему так не удивлялся, как виду этого мальчика-проститута. Так вот они какие, эти petits pigeons, эти голубки…
— Подойди, красавчик, — говорит Теофил.
Георгий нервно передергивает плечами, потому что такого голоса — бархатного, вкрадчивого — он никогда не слышал у своего друга. Сколько открытий несет сегодняшний вечер!
— Ты отсюда? — кивает Теофил на «Mon petit pigeon». — Или просто вышел подзаработать после школы?
Мальчишка взглядывает на него исподлобья, и становится видно, какие у него длинные, круто загнутые ресницы. Или они кажутся такими потому, что сильно накрашены?
— Я недорого возьму, добрый господин, — говорит он тонким, ломким голосом. — Там, в заведении, конечно, уютней, там кровати… Да ведь можно и так… просто так… а я недорого возьму — несколько марок! Вы как, вдвоем, вместе желаете или по очереди?
— А ты что, сразу с двумя сможешь? — все тем же бархатным голосом произносит Теофил и, крепко взяв мальчика за плечо, притягивает к себе.
Тот смотрит из-под своих черных ресниц, похожих на сухие чаинки, и кивает. Кажется, с гордостью.
— Теофил! — сдавленным голосом выкрикивает по-русски Георгий. — Ты что, ты с ума сошел?!
Услышав незнакомую речь, мальчик поворачивает голову в его сторону. Впрочем, если он не понимает ни слова, то в интонациях голоса Георгия ошибиться невозможно. И, бросив на возмущенного господина косой, равнодушный, блеклый взгляд, мальчик снова улыбается Теофилу, потому что в его намерениях тоже невозможно ошибиться.
— Ты иди, Георгий, — говорит Теофил, даже не оборачиваясь к другу. — Иди с Богом. Встретимся в отеле. Если через два часа меня не будет, можешь ужинать один. Впрочем, я вообще не знаю, когда вернусь.
И он смеется молодым, легким, свободным смехом, которого Георгий тоже никогда у него не слышал…
А потом, не отпуская плеча мальчика, Теофил уходит вместе с ним за угол.
Темный, жадно распахнутый зев подворотни поглощает их обоих.
Париж, 1942
Марика перебегает дорогу перед самым носом низкого серого «Опель-Капитана» и быстро идет по набережной д’Орсе, бездумно ведя ладонью по парапету и с усилием сглатывая. В горле бьется комок рыданий, слезы подступают к глазам.
Двое патрульных в касках и с автоматами, курившие неподалеку, опершись на парапет, настораживаются при ее приближении. Они смотрят то на Марику, то ей за спину, и их молодые лица, наполовину скрытые низко надвинутыми касками, то расплываются в растерянных улыбках, то хмурятся. Наконец один из патрульных отталкивается от парапета, швыряет в сторону сигаретку и решительно шагает к Марике.
— Постойте, мадемуазель, — приказывает он на самом дурном французском языке в мире. — Постойте… Покажите ваши документы.
Марика выхватывает из сумочки аусвайс и командировочное предписание, восклицает:
— Gut, aber schnell, bitte![25]
Пусть солдаты как можно скорей проверят ее документы, и она снова ринется вперед. Она может сдерживать слезы, только если идет быстро, быстро, еще быстрей! Не хватало только разрыдаться при этих…
Услышав, что она говорит по-немецки, патрульные еще больше теряются. Они смотрят то на удостоверение Марики, то на нее, то опять же ей за спину. И она, кажется, знает, что они там видят. Вернее, кого.
Он подходит не спеша — Марика слышит, как отбивают шаг каблуки его сапог, — и говорит:
— Спасибо, meine Herren. Теперь оставьте эту даму мне, я сам с ней разберусь.
Патрульные смотрят на него и, кажется, не верят ни своим глазам, ни ушам. Однако спорить с одним из знаменитейших пилотов рейха, которого они, конечно, узнали сразу, не смеют. Откозыряв, они возвращают Марике ее документы и уходят.
Марика дрожащими руками запихивает в сумку свои бумаги. Потом вешает ее через плечо, но не двигается с места. Она ждет, она отчаянно ждет!
Час назад он уже двадцать раз заключил бы ее в объятия, сорок раз спросил бы, что с ней! Неужели минул всего лишь час с той минуты, как вся ее жизнь пошла кувырком?
— Извини, — равнодушно говорит Бальдр. — Ты, наверное, испугалась, когда они тебя остановили? Но я тебя еле разглядел, так далеко ты ушла. Даже боялся, что ты исчезнешь в толпе. Поэтому я подал им знак, чтобы тебя остановили.
— Я далеко ушла? — едко усмехается Марика. — Да, далеко. Потому что ты не спешил пойти за мной следом. Прощался, да? Ну и как? Птички не обгадили твой китель?
Мгновение молчания, во время которого Марику словно кипятком обдает, настолько она ужасается тому, что говорит. Это не она говорит, не прежняя Марика Вяземски! Это на нее так ужасно подействовала встреча с той ведьмой!
— Что ты несешь? — грубо спрашивает Бальдр. — Можешь ты объяснить мне, почему так безобразно вела себя с этой дамой?
— Я?! — У Марики перехватывает горло от возмущения. — Я вела себя безобразно? А по-моему, это она безобразно кокетничала с тобой! А ты безобразно отзывался на ее заигрывания! Но ведь она… Бальдр, ты что, ослеп? Не видишь, какая она? Меня ты назвал девушкой своей мечты, а как будешь называть ее? Бабушкой своей мечты, да?
Бальдр коротко, резко выдыхает, словно слова Марики были ударом, который ему нанесли в солнечное сплетение. И ей становится страшно — так страшно, как никогда в жизни.
— Прости, прости, — бормочет она, — прости, я больше не буду. Я понимаю, что она очень привлекательна, что она… Бальдр, погоди! Постой, не уходи!
Она хватает его за руку, силясь удержать. Страшно видеть, как изменилось это лицо, которое всегда дышало нежностью к ней. А теперь на нем написано такое отчуждение, такое равнодушие, такое… презрение!
— Бальдр, прости! Я… я люблю тебя, люблю, я просто потеряла голову от ревности…
— Mezzo voce,[26] милая фрейлейн Марика, умоляю вас, mezzo voce, не то весь Париж будет знать о ваших чувствах! — слышит она насмешливый мужской голос и резко оборачивается, не выпуская руки Бальдра.
Ну уж этого точно не может быть! Перед ней стоит… Торнберг! Профессор Теофил Торнберг. Король Дроздобород.
— Бальдр, прости! Я… я люблю тебя, люблю, я просто потеряла голову от ревности…
— Mezzo voce,[26] милая фрейлейн Марика, умоляю вас, mezzo voce, не то весь Париж будет знать о ваших чувствах! — слышит она насмешливый мужской голос и резко оборачивается, не выпуская руки Бальдра.
Ну уж этого точно не может быть! Перед ней стоит… Торнберг! Профессор Теофил Торнберг. Король Дроздобород.
По этой характерной эспаньолке она узнает его сразу, хотя и помина нет о просторном черном пальто, о легкомысленной тирольской шляпе с фазаньим перышком, о пледе и шезлонге. Торнберг выглядит куда моложе, чем ей показалось в метро, на нем элегантный костюм, франтоватая шляпа и ботинки на толстой «американской» подошве, каких Марика давным-давно ни на ком не видела. Через левую руку Торнберга перекинуто легкое летнее пальто, в правой у него солидная трость, на шее — весьма фривольное кашне. Преуспевающий, беззаботный, совершенно довольный собой господин — вот как он выглядит.
— Ну да, это я, — кивает профессор, видя расширенные от изумления глаза Марики. — Deus ex machina. Или, быть может, diabolus ex machine?[27] Как вам больше нравится?
— Что вам угодно? — ледяным тоном спрашивает Бальдр, которому наконец-то удалось освободиться от вцепившихся в его запястье пальцев Марики. Вернее, у нее у самой при виде Торнберга от неожиданности разжались руки. — Кто вы такой?
— Я — добрый приятель дядюшки этой милой фрейлейн, профессора Георга Вяземски, а также ее кузена Алекса Вяземски, а также ее брата Николаса Вяземски, — самым дружелюбным образом, подробно рекомендуется Торнберг. — Наша встреча в метро была чистой случайностью, милая Марика, однако она привела к вполне закономерным последствиям: вы нашли моего медиатора.
— Кого?! — спрашивает возмущенно Бальдр. — Что вы такое городите, профессор?
— Не понимаю, милая Марика, — профессор недоуменно смотрит на девушку, — вы уверяете этого молодого человека в своей пылкой любви, а сами не удосужились посвятить его в свои зловещие приключения, в свои судьбоносные открытия! Все-таки не каждой девушке дается прочесть шифрованные записки и выйти на след человека, о котором там идет речь. Я даже не предполагал, что вам это удастся!
— Ничего не понимаю, что вы такое говорите? — рассеянно бормочет Марика, которая почти не слушает болтовни Торнберга. Гораздо больше ее волнует, что он каким-то образом умудрился встать между ней и Бальдром, и если тот снова вздумает уйти, Торнберг помешает Марике схватить его за руку и остановить. Да чтоб он провалился, этот противный профессор, вместе со своей шифрованной запиской!
А, ну да, шифровка… Первое потрясение проходит, Марика снова начинает мыслить связно. Торнберг упрекает ее за то, что она скрыла шифровку от Бальдра? Ну, во-первых, это не так, именно Бальдр был первым, кому Марика ее показала. Он первым пытался разгадать смысл непонятных символов. Другое дело, что Марика ни словом не обмолвилась Бальдру о толкованиях Алекса, но лишь потому, что ей было совершенно некогда это сделать. Нет, ну в самом деле! Сначала она была у Алекса в лагере, следующий день ушел на дорогу от Дрездена до Берлина, а к исходу следующего дня они с Бальдром уже выехали в Париж. Вчера у них было море каких-то дел. Ночью тоже оказалось не до разговоров, а сегодня в их жизнь влетел злосчастный бразильский органист — и разбил ее вдребезги…
Правильно говорили няньки: птица в окно — быть беде!
Марика с усилием подавляет невольный всхлип, рвущийся из груди, и все-таки умудряется, сделав неприметный шажок, схватить Бальдра за руку. Тот, кажется, этого не замечает: хмуро смотрит на Торнберга.
— Да-да, я вспомнил, — цедит Бальдр пренебрежительно. — Профессор Торнберг! Предсказатель из метро! Мастер угадывать цвет дамских шляпок!
— Ну что ж, это тоже далеко не всякому по силам! — довольно усмехается Торнберг. — Для этого нужен особый талант!
Марика бросает на него сердитый взгляд. Конечно, можно открыть Торнбергу, что ей отлично известен секрет его «таланта», но не хочется ввязываться в разговор. Она отлично помнит, сколь словоохотлив, вернее, просто болтлив профессор, а сейчас от него требуется одно: чтобы он канул туда, откуда выскочил, и оставил их с Бальдром наедине. Бальдр вспыльчив, но очень быстро отходит. Может быть, Марике удастся выпросить у него прощение, может быть, он даже поцелует ее. Если Бальдр ее поцелует, все на свете Дамы с птицами будут ей не страшны, пусть они даже и в самом деле ведьмы…
Принесло же Торнберга в такую минуту! А ведь Марика была почти уверена, что больше никогда не увидит его, более того — что загадочного профессора вовсе нет в живых!
— О Господи! — всплескивает она руками, только теперь осознав это. — Вы живы?! Значит, вас не завалило упавшей стеной?
— Слава Богу, нет, — Торнберг проводит руками по своим плечам и по груди, как бы желая удостовериться, что жив и цел. — Я даже не понимаю, о какой стене вы говорите!
И Марика как будто вновь видит развалины, груды битого кирпича, проломы окон и дверей; ошеломленных, бредущих, словно сомнамбулы, людей; видит пожарных, которые пытаются раскопать завал, — и неестественно длинную фигуру, напоминающую насекомое, пришпиленное к странице альбома беспощадным энтомологом.
«Я говорю о той стене, к которой вы пригвоздили беднягу Вернера!» Эти слова уже готовы сорваться с ее губ, но произнести их мешает внезапно подступившее недоумение: а откуда профессор знает, что рисунок у нее? Неужели все то время, что она топталась в развалинах, тряслась от страха, ругалась с Хорстером, пробиралась мимо мертвого Вернера, Торнберг наблюдал за ней из-за какого-нибудь каменного завала? И, получается, он видел, как она взяла записку из мертвой руки?
Конечно. Именно поэтому он так уверенно заговорил с ней о шифрованной записке. И, честное слово, Марика тоже с удовольствием побеседовала бы о ней, в любое другое время, но не сейчас. Она задала бы Торнбергу множество вопросов, сейчас ей нет дела до всех загадок мира, потому что между нею и Бальдром пролегла вдруг глубокая трещина.
А кстати, о причине этой трещины… Профессор сказал: «Вы нашли моего медиатора». Он появился рядом — как бог или как дьявол из машины — чуть ли не в ту самую минуту, когда Марика поняла, что в записке подразумевалась Варвара. Нет, не поняла — понять , осознать и принять такое трудно, поверить почти невозможно, — она лишь предположила, что может быть так. Каким образом это стало известно Торнбергу? Он что, следил за ней, за Бальдром, как тогда, в развалинах? Откуда следил?!
— Послушайте, Марика, — говорит тем временем Торнберг, — я вижу по вашему лицу, что вас терзает множество вопросов. Поверьте, я ничего так не жажду, как дать вам ответы на них. Более того — сделать это просто необходимо, потому что только вы можете помочь мне в дальнейших моих делах — клянусь, поистине судьбоносных!
— Я не понимаю, что вам нужно от Марики, герр профессор, — неприветливо вмешивается Бальдр. — Не понимаю, ради чего она должна вам помогать, а главное, в чем именно. Ваша записка позабавила нас, даже очень. Ваша шутка со шляпкой также удалась. Но, быть может, хватит клоунады? Разойдемся, и пусть каждый сам себе отвечает на вопросы, которые у него возникают.
— Увы, невозможно, — качает головой Торнберг. — Нам непременно нужно побеседовать. Причем всем троим.
— Почему бы вам не побеседовать самому с собой, если возникла такая безотлагательная надобность? — уже откровенно зло смотрит на него Бальдр. — А мы уйдем своей дорогой. Хайль! — Он выбрасывает руку, прощаясь, щелкает каблуками.
Марика понимает, что Бальдр нарочно ведет себя, как грубый вояка, — он пытается поставить на место этого цивильного приставалу.
Но не тут-то было!
— Господа, мне не хотелось бы действовать с позиции силы… но даже вам, фон Сакс, — обаятельно улыбается Торнберг, — даже вам со всей вашей поистине небесной славой, — он движением своей острой эспаньолки указывает на эмблему Люфтваффе на кителе Бальдра, — придется давать объяснения в гестапо, если вы откажетесь помочь главному консультанту министра пропаганды рейха.
Повисает молчание, во время которого Марика и Бальдр ошарашенно таращатся на спокойно улыбающегося Торнберга.
— Главный консультант — это вы? — недоверчиво произносит наконец Бальдр. — Позвольте вам не поверить, профессор.
— Не позволю, — усмехается тот и достает из внутреннего кармана удостоверение. Разворачивает его перед Бальдром и держит несколько мгновений, давая тому время прочесть. Марика полагает, что потом удостоверение будет предъявлено ей, и немножко удивляется, что Торнберг был так невежлив, начав не с нее. Но тут приходит время удивиться еще больше, потому что Торнберг быстро прячет удостоверение обратно, лишь только глаза Бальдра пробежали по строчкам.