Фасад относительно цел — разумеется, выбиты стекла, но стена не рухнула. Зато все остальное… Марика обходит дом и смотрит на беспорядочное месиво кирпича, битого стекла, причудливо вывернутых труб, обломков лестниц, разбитой мебели, которое громоздится под прикрытием фасада. Рядом стоят уже несколько пожарных машин — та, которую заметила Марика, очевидно, прибыла на подмогу, потому что приехавшие раньше les sapeurs-pompiers уже не справляются. Вместе с ними на расчистке завала работают какие-то люди в штатском. Они кажутся близнецами, так они похожи — все покрыты толстым слоем красно-белой пыли. Марика всматривается, пытаясь отыскать среди них Бальдра, не находит, начинает испуганно озираться — и вдруг замечает его почти рядом. Он безучастно стоит около облупленной изнанки фасада, держа что-то в руке. Марика осторожно подходит и видит на его ладони… опаленное птичье тельце.
Боже мой, бразильский органист! Гаспар!
Он мертв.
Только теперь Марика замечает, что развалины и весь занесенный пылью двор усеяны трупиками птиц. Их здесь десятки. Может быть, даже больше ста…
Она издает какой-то мучительный звук, похожий то ли на рыдание, то ли на крик ужаса, и Бальдр оборачивается. Его пыльное лицо похоже на маску смерти, и глаза тоже неживые: неподвижные, угасшие.
— Она… там? — шепчет Марика, не в силах справиться с больно сжимающимся горлом, и кивком показывает на завал.
— Нет, — качает головой Бальдр. — Ее уже увезли.
— На «Скорой помощи»? — снова шепчет Марика.
Бальдр снова качает головой. Но на сей раз он молчит.
И Марика наконец-то понимает, что значила надпись на борту серого грузовичка, который показался ей таким зловещим и пугающим. «Le transport mort» — не «Мертвый транспорт», это — «Перевозка мертвых»…
Она осторожно вынимает из ладони Бальдра пушистый птичий трупик (новым спазмом ужаса сдавливает горло, и Марика с усилием подавляет приступ тошноты), кладет мертвого Гаспара на землю, потом берет Бальдра за руку и осторожно ведет прочь со двора.
Лишь только они выходят на улицу, как мгновенно становится легче дышать. Здесь, в узком пространстве между домами, сильно сквозит, здесь гуляет ветер, он уносит пыль и, кажется, даже навевает запах роз.
Нет, это не кажется. И в самом деле, пахнет розами из крошечного скверика напротив дома! Скверик остался невредим, вот разве что чуть-чуть запылились кусты. Но это ненадолго, до первого дождя. А так… Шелестит листва, благоухают цветы. Эдем среди ада! Истинный парадиз! И в довершение картины начинают петь птицы. Марика слышит мелодичный сладостный голос, который то захлебывается трелями, то свистит, а то отчетливо выговаривает:
— Филипп! Филипп! Иди чай пить, чай пить… с сахаром… Скккоррей, а то остынет!
С этой девушкой Марика столкнулась в дверях фотоархива. Раньше она ее определенно не видела. Девушка безразлично улыбнулась, пробормотала:
— Добрый день! — и проскользнула мимо Марики. В руках у нее было несколько больших коричневых конвертов из крафт-бумаги, в каких хранят фотографии.
Марика задумчиво посмотрела ей вслед.
Странно… Очень странно! Рабочий день начнется только через десять минут, а из архива выходит незнакомая барышня с целой пачкой снимков. Как она сюда попала? Может быть, это воровка?
Марика заходит в комнату и видит фрау Церлих, которая стоит около своего стола и снимает чехол с пишущей машинки.
— Здравствуйте, фрау Церлих! Что за девушка сейчас вышла от вас? Впервые ее вижу. Куда она понесла снимки?
— О, вы вернулись, фрейлейн Вяземски! — сдержанно роняет суровая дама, которая чрезвычайно неодобрительно относится ко всем женщинам моложе сорока лет. Для мужчин она делает исключение, вне зависимости от возраста. — С приездом. Как Париж?
— Париж? — Марика запинается.
Что сказать? Правду — что ей было не до Парижа? Фрау Церлих сочтет, что над ней издеваются, у нее ведь совершенно нет чувства юмора.
— Париж прекрасен, погода была великолепная, отель очень уютный, питание хорошее, улицы чистые, мы много гуляли, — выпаливает Марика, предупреждая стандартные вопросы, которые непременно должна задать дотошная машинистка. И спохватывается: наверное, фрау Церлих, как и все дамы из фотоархива, да и Гундель Ширер ждут от Марики какие-нибудь невинные сувениры. Она, помнится, перед отъездом собиралась их накупить… и подумала вновь только сейчас. В Париже ей было не до того, она даже и о чулках-то не вспомнила ни разу. И мысль о том, что она вернулась из Парижа в тех же, единственных своих, шелковых чулках, вдруг поражает Марику в самое сердце, словно это была самая крупная неприятность из всех, которые подстерегали ее в Париже. Как говорится, та соломинка, которая сломала спину верблюда, та капля, которая переполнила чашу…. У Марики мгновенно портится настроение, которое и так было не на высоте, и она нетерпеливо переспрашивает:
— Так кто эта барышня?
— Новая сотрудница. Ее зовут Аделаида Венцлов, ее взяли на место Лотты Керстен.
— Пречистая Дева! — восклицает до крайности изумленная Марика. — Неужели Лотта уволилась?!
— Нет, — сухо говорит фрау Церлих. — Она не уволилась. Но она здесь больше не работает.
— Ее что, перевели в другой отдел? В редакторский? Она всегда хотела…
— Нет, — так же сухо перебивает фрау Церлих. — Фрейлейн Керстен не работает у нас потому, что… словом, мне жаль огорчать вас, фрейлейн Вяземски, всем известно, что вы дружили с Керстен, однако она… она умерла.
Умерла? Лотта умерла?!
— Как это? — тупо бормочет Марика. — Почему?!
Она издает какие-то ненужные, бессмысленные восклицания, а перед глазами отчего-то маячит дощатый бок серого грузовичка, закрытого серым брезентом, — того самого грузовичка, который она видела только позавчера в Париже… с надписью «Le transport mort». Что-то часто эта надпись стала мелькать поблизости от Марики Вяземской!
— Она попала под бомбежку? Ее засыпало в подвале? Она заболела? Ее сбило машиной? У них в доме взорвался газ? Да скажите хоть что-нибудь! — восклицает она, однако фрау Церлих только качает головой:
— Я ничего не знаю, поверьте, Марика, то есть фрейлейн Вяземски. Нам ничего не говорят. Просто нам сообщили, что фрейлейн Керстен скончалась и вместо нее у нас будет работать Аделаида Венцлов.
Вышеупомянутая немедленно возникает на пороге, словно чертик из табакерки. Конвертов из крафт-бумаги уже нет в ее руках. Девушка мгновение смотрит на Марику, потом направляется к ней:
— Вы, наверное, фрейлейн Вяземски? Моя фамилия Венцлов, будем знакомы. Хочется верить, мы подружимся.
И протягивает руку, как мужчина. Вообще есть в ее облике что-то мужиковатое: крепкое сложение, излишне широкие плечи, крупный нос, короткая стрижка. Ничего общего с нежной, улыбчивой, очаровательной, золотоволосой Лоттой Керстен.
«Боже мой, Лоттхен… Что с тобой произошло? Как же я буду без тебя жить?»
Не ответив Аделаиде Венцлов, Марика громко всхлипывает и выскакивает в коридор. Она бежит в приемную фон Трота. Гундель всегда все про всех знает, она расскажет, что случилось с Лоттхен.
Марика рывком распахивает дверь в приемную. Слава Богу, Гундель на месте. Она никогда не опаздывает. Вот и сейчас уже регистрирует почту.
— Гундель! — выкрикивает Марика сквозь слезы. — Какая ужасная новость!
— Доброе утро, фрейлейн Вяземски, — поднимает на нее глаза Гундель, и Марика с ужасом видит, что перед ней все та же холодная и суровая фрейлейн Ширер, в которую добродушная милашка Гундель превратилась накануне ее отъезда в Париж.
Да что случилось? Что произошло за время ее отсутствия?! Марика думала, что только ее жизнь пошла за эти несколько дней кувырком, а оказывается…
— Фрейлейн Ширер, — произносит она совершенно таким же ледяным тоном, — я вернулась и узнала, что фрейлейн Керстен скончалась. Поскольку мы с ней вместе работали над составлением нового архивного каталога и работа осталась незаконченной, я хотела бы знать о причине ее смерти.
Гундель вскидывает на нее глаза. Что-то мелькает в них — прежнее, живое, страдающее… Но тут же глаза вновь опущены. И если логика Марики остается для Гундель непостижимой (если честно, для самой Марики — тоже), то она никак не выдает этого.
— Сожалею, фрейлейн Вяземски, но я сейчас очень занята и не могу обсуждать личные проблемы сотрудников. Кроме того, никого из нас не поставили в известность о причинах смерти фрейлейн Керстен. Вам придется подождать герра фон Трота и задать ваш вопрос ему. Если он пожелает, он удовлетворит ваше любопытство.
Любопытство? Какого черта! Да что они тут, все спятили, что ли?!
— Ну и где фон Трот? — грубо спрашивает Марика.
— Не могу знать, — чеканит Гундель, словно какой-нибудь ефрейтор. — И также мне неизвестно, когда он появится. Скорее всего, во второй половине дня. А может быть, и вовсе не приедет сегодня.
— Ну и где фон Трот? — грубо спрашивает Марика.
— Не могу знать, — чеканит Гундель, словно какой-нибудь ефрейтор. — И также мне неизвестно, когда он появится. Скорее всего, во второй половине дня. А может быть, и вовсе не приедет сегодня.
Все ясно. Делать здесь больше нечего. Марика делает поворот через левое плечо и вылетает из приемной, мысленно клянясь, что никогда больше не войдет сюда без вызова Адама фон Трота!
Начавшись с утра бестолково, день так же бестолково и катится. Свалив на Аделаиду Венцлов, которая оказалась бессловесной, покорной и весьма усидчивой, оформление карточек для каталога, Марика облетает чуть не все кабинеты в министерстве, где у нее есть знакомые, пытаясь хоть что-то выяснить о причинах смерти Лотты. И выясняет прелюбопытную вещь: примерно треть ее знакомых сотрудников об этом не слышала вообще, следовательно, коллектив АА не был официально информирован о печальном событии. Треть знает о факте смерти, но не в курсе причин. Последняя треть осведомлена и о том, и о другом, но молчит. Отводит глаза. Переводит разговор на другую тему. Осторожно роняет, что лучше об этом не говорить в рабочее время, сейчас весьма ужесточилась дисциплина и очень просто попасть под статью об увольнении. А ведь если ты лишаешься места в государственном учреждении, тебя запросто могут отправить работать на военный завод, обтачивать, к примеру, кожухи снарядов или что там вообще обтачивают, на тех ужасных заводах…
Услышав о столь устрашающей перспективе, Марика прекращает расспросы, возвращается в архив и примерно час проводит в обществе двух неутомимых тружениц — фрау Церлих и фрейлейн Венцлов. Буква А близится к концу, Аделаида приносит карточки для начала оформления буквы Б, фрау Церлих не разгибая спины стучит на машинке, и в это время раздается звонок, извещающий о начале обеденного перерыва.
Опытная фрау Церлих проворно выскакивает из-за стола и мчится в столовую, чтобы успеть занять очередь, пока есть хоть какой-то выбор блюд, а не остался один пустой суп из концентратов и вареный шпинат, который все терпеть не могут. Аделаида Венцлов, которая, видимо, уже успела усвоить, что мешкать во время перерыва никак нельзя, вылетает вслед за ней, зажав в руке пачку талонов на обед. В следующее мгновение Марика хватает с вешалки шляпку и жакет — и наперерез потоку сотрудников, устремившемуся в столовую, бежит в вестибюль министерства. Махнув пропуском перед охранником, выскакивает на крыльцо. У нее час времени. Конечно, очень хочется есть, но она знает, что ей кусок в горло не пойдет, пока она не выяснит, что случилось с Лоттой. Ну да, во второй половине дня приедет фон Трот… Но вдруг он явится только к вечеру или вообще не заглянет в министерство? Марика больше не в силах терпеть неизвестность. Кроме того, ее терзает мысль о фрау Керстен. Как она там одна, да еще и под угрозой отправки в лагерь?
Марике повезло: удалось поймать машину. Да, это вам не Париж, где частный извоз под строгим запретом. В Берлине, наоборот, после того как из-за бомбежек перестал регулярно ходить берлинский транспорт, власти обязали владельцев автомобилей подвозить всех, кто просит. Разумеется, если им по пути или есть время свернуть ради пассажира со своего маршрута. Об оплате речь не идет: можешь — платишь, нет — ну что ж, а? la guerre comme а? la guerre,[36] как говорят французы.
Любезный толстяк едет как раз до Темпельхофа. Он не прочь поболтать с хорошенькой девушкой, но Марика совершенно не в том настроении. С другой стороны, не хочется его обижать. На счастье, она обмолвилась, что вчера вернулась из Парижа, — и проблема общения решена: толстяк начинает без умолку вспоминать свои парижские приключения в те далекие времена, когда он был студентом и учился в Сорбонне. Он так увлекается, что не замечает: Марика уходит, даже не предложив заплатить за проезд. Впрочем, не по злому умыслу — она просто ни о чем сейчас не помнит.
Слева русская церковь, справа виден знакомый дом. Марика врывается в подъезд, взбегает на второй этаж. Еще на лестнице она чувствует запах гари. Где-то здесь недавно что-то горело. Да еще газом тянет… Ее начинает подташнивать.
Звонит — звонок не работает. Стучит — открывает небрежно одетая женщина в косынке, переднике, с мокрой тряпкой в руках. Новая прислуга фрау Керстен? Странно, у них никогда не было прислуги…
— Добрый день, — говорит Марика, изумленно заглядывая в прихожую, которая вся загромождена узлами и чемоданами. Мать Лотты собралась уезжать? Или к ней приехали какие-то родственники, чтобы несчастной женщине не было так одиноко? А разве у них были родственники? Тряхнув головой, чтобы отогнать преждевременные вопросы, Марика спрашивает: — Могу я видеть фрау Керстен?
Женщина тяжело вздыхает и отодвигает косынку со лба.
— А вы кто? — задает она вместо ответа свой вопрос, причем с какой-то странной интонацией. — Родственница?
— Нет, просто знакомая.
— А вы что, ничего не знаете?
— По правде говоря, знаю, — уныло кивает Марика. — Видите ли, я работаю… то есть работала вместе с Лоттой. Но я была неделю в отъезде, сегодня вернулась и узнала, что она умерла. Но никто ничего не объясняет, не рассказывает. Я хотела навестить ее мать и…
— Лотта — это, видать, молодая которая? — перебивает женщина.
— Да, Лотта была еще молода, — говорит Марика, и у нее вдруг начинает сильно теснить сердце. — Пожалуйста, проводите меня к фрау Керстен!
— Куда же я вас провожу, — с неожиданным сочувствием говорит женщина, — когда они обе умерли? Их уже увезли, мы их тут и не видали. Мы из Гамбурга, эвакуированные, пострадавшие при бомбежке. Дом наш разрушен, приехали к родственникам в Берлин, а они сами живут в отеле, потому что их дом разбомблен. Мы тоже немного в отеле помаялись, но потом получили ордер на эту квартиру. Обрадовались, конечно, но, когда приехали сюда, узнали, что хозяйки-то умерли… покончили с собой. Мать и дочь вместе. Отравились газом. Старая-то была еврейка. Вы слыхали или нет? Дочь по отцу считалась арийкой, ее не трогали, а мать должны были в лагерь отправить. Ну вот завтра, скажем, ей с вещами являться на сборный пункт, а сегодня они взяли да и отравились. Всю одежду свою, все бумаги, письма, фотографии в ванне сожгли, а потом сели в кухне на пол да сунули обе головы в духовку, обнявшись. Их, говорят, так и нашли рядом, бедняжек…
Женщина вдруг краснеет — она словно спохватилась, что при незнакомом человеке позволила себе лишнего. Она зачем-то снова надвигает платок на лоб. Голос ее становится сухим и неприязненным:
— Конечно, не слишком-то приятно селиться в квартиру, где покойницы были, да еще самоубийцы, но у нас выбора нет никакого. Приходится вот грязь вывозить за жидовками. Целую кучу сожженного барахла выволокли во двор! Скорее бы мусорщики все убрали, а то вонищу развели…
Марика опускает голову. Она все понимает, все понимает… Но Боже мой, какая тоска, какая слабость наваливаются на нее!
— Спасибо, — бормочет она, поворачиваясь, чтобы уйти.
— Не за что, — говорит женщина. И вдруг шелестит едва слышно вслед Марике: — Простите, фрейлейн…
Марика только молча кивает. Говорить нет сил.
Она сходит по лестнице, держась за стенку, чтобы не упасть. В висках стучит, в горле комок. Лицо покрылось холодным потом. Недалеко до обморока.
Лотта. Боже мой, Лоттхен… И фрау Керстен!
Марика прижимает кулаки к глазам. Нет, слез нет, она не может плакать, просто хочется причинить себе боль, убедиться, что она жива, если у нее может что-то болеть!
Лоттхен уже ничего не чувствует, ей не больно, не страшно, не одиноко там, где она теперь. Боже мой… сколько на нее всего навалилось сразу, на бедную девочку. Погиб ее возлюбленный, потом настал черед матери… Лотта обожала маму, жизни без нее не мыслила. Как страшно. Как страшно!
Запах гари становится отчетливей, тошнотворней. Марика отрывает кулаки от глаз, некоторое время тупо смотрит сквозь радужные круги и вдруг видит, что стоит над какой-то черной грудой.
Эта вещи Лотты и ее матери! Это их фотографии, их книги, их сожженная жизнь!
Нет сил смотреть, надо уходить.
Марика бросается в сторону и наступает на фотографию с обгорелыми краями, которая лежит чуть поодаль от черной кучи. И тут же отскакивает, потому что страшно же вот так стоять, наступив на человеческие живые лица. Тем более что одно из них — лицо Лотты…
Поднимает снимок. Да, это Лоттхен. Какая веселая, какая красивая! Она стоит, прижавшись к какому-то очень высокому мужчине, которому ее голова едва достает до груди. Рядом еще один молодой человек, он повыше Лотты, но не такой высокий, как тот, который обнимает ее.
Марика смотрит на снимок. Почему-то лицо этого высокого человека кажется очень знакомым. Она его видела где-то раньше. Видела… где же?
В метро, вот где! В метро, в котором Марика впервые встретилась с профессором Торнбергом!