— Да я о вас, — с задумчивой полуулыбкой объяснила тетка. — Хорошо, когда брат с сестрой дружные. Мои лаются и лаются, все чего-то не поделят… А вы вон какие, смотреть радостно. Вот матери счастье-то…
— Точно, — подтвердил Петров. — Счастье. Особенно от нее. Сестренка у меня — просто ангел. И умница, и рукодельница, а главное — скромница. Золотой характер. Мухи не обидит. Не покалечит и не утопит. Такая тихая, такая тихая…
Вера незаметно ущипнула его за бок, Петров наклонился, поцеловал ее в висок и, уводя от прилавка, пробурчал над ухом:
— Такая тихая, такая тихая… Прямо как тихий омут.
…Петров лез в машину, и это выглядело так же нелепо, как если бы цыпленок лез в скорлупу, из которой недавно вылупился. Скорлупа качалась и потрескивала.
— Вот в джипе тебе удобно было бы, — ни с того ни с сего сказала Вера. — Надо бы тебе джип купить.
— Купи, — согласился Петров. — Джип, самосвал и самолет. И ракету земля-земля.
— Отпускные получу — куплю, — пообещала Вера. — Если что-нибудь от ремонта останется. Дом бабушкин совсем плохой. Мастеров я уже нашла. Чужие. Придется там весь отпуск проторчать.
— Много они наремонтируют, если ты рядом торчать будешь…
— Да бабы мастера-то. Ничего, наремонтируют…
— Ну, смотри… Звони, если что.
Они лениво обменивались какими-то необязательными репликами, а Вера все время думала о своем. Наверное, и Петров о своем думал. Скорее всего — о Тайке и детях. И о том, что он сегодня принесет им в желтом пакете с черной надписью BAZAR и с красной — RYNOK. А Вера думала о том, что ей сегодня никто ничего не принесет. И завтра тоже. И вообще, похоже, никогда. А думают о ней только всякие идиоты. А что могут думать всякие идиоты? Всякий идиотизм, что же еще.
Например, Мириам думала, что Вера попала на кафедру по протекции какого-нибудь крутого козла, с которым спит. Да сто процентов! И на других мужиков не смотрит именно потому, что козел сильно крутой, за левые взгляды и пришить может. Или просто позвонит кому надо — и выкинут Веру с работы за несоответствие. И куда она пойдет? Ведь дура набитая…
А полу-Дюжин думал, что Вера лесбиянка. Да сто процентов! А то чего бы ей на мужиков не смотреть? На других — ладно, это еще можно понять. Но ведь и на него, такого неотразимого, — никакой нормальной реакции. На природу приглашал — как будто не понимает, к ней в гости напрашивался — как будто не слышит. Дура набитая. И на экзаменах режет только парней. Девчонки у нее всегда сдают с первого раза. Даже самые красивые. Это нормально?
Всякие Кошельковы смотрели на нее пластмассовыми пуговицами и думали: «Мое!» На лекциях она замечала эти взгляды и запоминала эти морды. И на экзаменах с треском проваливала всяких Кошельковых, а потом Петров беседовал с их мамами. С их папами, которые, случалось, тоже приходили качать права, Вера беседовала сама. Иногда после этих бесед родители забирали своих идиотов с филфака и переводили в институт культуры. Они не знали, что психологию там преподает тоже Вера. И тоже считается дурой набитой. Да сто процентов! Красавицы все дуры, общеизвестный факт.
«А не родись красивой…»
Она и не рождалась красивой, Петров просто не знает, о чем говорит. Она родилась такой страшненькой, что мама плакала, а врачи в роддоме болезненно морщились и отводили глаза. Большая лысая голова с крошечными прижатыми к черепу ушками, вместо носа — едва различимый пупырышек с двумя дырочками, рот — как утиный клюв, сдавленный с двух сторон круглыми щеками… Но ужаснее всего были глаза. Слишком большие, слишком широко расставленные и слишком раскосые. Тогда как раз была мода на всяких пришельцев из летающих тарелок, с пришельцами то и дело кто-нибудь контактировал, а потом подробно описывал журналистам их внешность. А потом в газетах, в журналах и даже на телевидении появлялись пришельческие портреты. Вернее, фотороботы, составленные со слов контактеров. Сейчас Вера была уверена, что ни с какими пришельцами контактеры не контактировали, а просто случайно видели ее, когда мама с ней гуляла, после чего в голове у контактеров что-то переклинивало, и они бежали рассказывать журналистам всякие ужасы. А мама, когда видела в средствах массовой информации дочкины портреты, да еще и в зеленых тонах, очень переживала. Папа тоже переживал, хотя, кажется, и не очень. Одна бабушка не переживала, а, напротив, была очень довольна.
— В меня, — гордо сказала бабушка, впервые увидев принесенного домой новорожденного пришельца в розовом одеяле. — Вылитая я в молодости… то есть в детстве. Красавицей будет.
Бабушка всю жизнь думала про себя, что необыкновенная красавица. Впрочем, и другие про нее так же думали. Вера считала, что бабушка — обыкновенная красавица. Во всяком случае, ЧП на дорогах — то есть эти, ДТП — из-за нее случались сравнительно редко. Со временем — то есть с возрастом — даже реже, чем из-за гололеда. И к тому же бабушка вовремя свою красоту взяла под контроль и поставила на службу собственным интересам. А когда красота начинала выходить из-под контроля, бабушка безжалостно ставила ее на место. Иногда даже губы красила и химическую завивку делала. Или замуж выходила. Тогда красота какое-то время не выходила за рамки, соответствующие образу замужней женщины, вела себя смирно и в глаза всем подряд особо не бросалась. А если все-таки бросалась, очередной муж очень обижался, за это бабушка с ним быстренько разводилась, вздыхала с облегчением, говорила: «Да чтобы еще когда-нибудь?!» — и вскоре выходила за следующего. Бабушка выходила замуж шесть раз. Последний раз — в шестьдесят четыре года. Шестому мужу было пятьдесят лет. Когда через пару лет семейной жизни бабушка намекнула мужу, что пора бы и разводиться, муж пошел и утопился. Впрочем, может быть, и не нарочно утопился. Может быть, нечаянно утонул, потому что плавать почти не умел, а купаться любил, и лез всегда не куда-нибудь, а в Тихий Омут. А бабушка после этого еще десять лет прожила, и замуж уже категорически не выходила, потому что от выходки последнего мужа у нее осталось неприятное впечатление.
Вера бабушку любила. Она проводила у бабушки в Становом каждое лето, а однажды прожила целый од, весь девятый класс проучилась в Становской школе. Это когда родители разбежались в разные стороны: мама — в сторону дяди Паши, папа — в сторону тети Лиды. Дядя Паша был намного глупее мамы, можно сказать, совсем дурак. А тетя Лида была заметно умнее папы, хотя и делала вид, что такая дурочка, такая дурочка… Вере это не понравилось, и она уехала к бабушке.
И как раз тогда, в Становом, в самом конце девятого класса, вдруг выяснилось, что бабушка была права: Вера — красавица. До этого она все время была пришельцем, и уже привыкла к этому, и уже ничего другого не ожидала, а тут — нате вам…
— О, вылупилась, наконец, — как-то утром сказала бабушка. — Да и вылупилась-то какая! Ай-я-яй… Меня переплюнешь. Пора принимать меры.
Меры были приняты в тот же день. Сначала единственная становская парикмахерша Александра Степановна, сильно пьющая по причине хронического одиночества и по той же причине ненавидевшая всех представительниц женского пола, тупыми ножницами обкромсала Верины волосы так, что в двух местах даже кожа головы просвечивала, потом бабушка купила Вере джинсы фасона «сурок в кальсонах» — точно такие же, какие носили все становские девчонки, — розовую кофточку, бесформенную, но попрек всю перетянутую резинками, и клеенчатые туфли со скошенными каблуками и медными нашлепками на пятках. Дома Вера все это на себя напялила, посмотрелась в зеркало и пожала плечами: все равно тот же пришелец, только замаскированный под Нинку Сопаткину. Бабушка постояла рядом, посмотрела в то же зеркало, с сомнением пожевала губами, сбегала к соседке Калерии Валерьяновне, которая последние пятьдесят лет вела позиционную войну со своей давней соперницей при помощи психических атак в виде запредельно интенсивного макияжа, и вернулась с полупустой коробочкой ярко-голубых теней для век и перламутровой помадой несовместимого с жизнью цвета. Вера намазалась, как для участия в позиционной войне, критически поразглядывала свое отражение, но опять увидела того же пришельца, только сильно испачканного.
— Да, — подтвердила бабушка ее сомнения. — Не очень-то помогает. Иди умойся, черт с ними, может, не сразу заметят. А хоть и сразу… Умойся, здоровье дороже.
Заметили не сразу. Наверное, не меньше недели прошло, прежде чем заметили. И то не все, а сначала Валентина Васильевна, математичка. После какой-то контрольной она устроила разбор полетов, на котором обещала Нинке Сопаткиной оставить ту на второй год — это в девятом-то классе, кто ж поверит? Наглая Нинка и не верила, равнодушно пререкалась с Валентиной Васильевной и одновременно стреляла накрашенными глазками в сторону Генки Потапова, тоже двоечника и раздолбая, но личности харизматичной. В его сторону все девчонки глазками стреляли, отчего он невыносимо зазнался и с прошлого года стал даже носить перстень-печатку с черепом и костями. Идиот.
— Нина! — нервничала Валентина Васильевна. — Мама у тебя бухгалтер, а ты дважды два до сих пор не выучила! Как ты собираешься жить? Я не понимаю! Кем ты собираешься работать?
— Артисткой, — заявила наглая Нинка и опять стрельнула глазками в Генку. — Мне дважды два без надобности, я в кино сыматься буду.
— «Сыматься»! — ужаснулась Валентина Васильевна. — Нет, ну вы подумайте! Уж кому и сниматься в кино, так это Вере Отаевой, а девочка, между прочим, уверенно идет на золотую медаль!
— Ага, Отаевой самое место в кино, — занервничала наконец и Нинка. — В триллере…
И оглянулась на Веру.
Вера с сочувствием и жалостью смотрела ей в глаза. Вообще-то ей сейчас больше всего хотелось треснуть Нинку по башке учебником математики, но она уже тогда серьезно интересовалась психологией, накануне как раз прочла одну хорошую книжечку и кое-что из прочитанного запомнила. Нинка наткнулась на ее взгляд, заткнулась на полуслове, отвесила нижнюю губу и пошла красными пятнами.
— Нашествие марсиан, — харизматичным голосом сказал идиот Генка. — Мумия возвращается.
И тоже оглянулся на Веру.
Вера и ему в глаза посмотрела — очень серьезно и даже печально. И Генка тоже заткнулся, дернул кадыком и побледнел.
Вот с этого дня и начались неприятности, которые не шли ни в какое сравнение с прежними. Пока Вера была пришельцем, все постепенно привыкли, что так и надо, относились с пониманием и особо не обижали. Вера всегда была будто немножко в стороне, со всеми общалась ровно, в разборках ни на чью сторону не вставала, пятерки свои никому в нос не совала, жила себе тихо и незаметно. Чего ее обижать, такую тихую? Никакого интереса.
И вдруг — красавица! Здрасте вам…Девки тут же стали врагами, все до одной, не только Нинка Сопаткина. Дня не проходило, чтобы одноклассницы хотя бы по одной гадости ей не сказали. Гадости были так себе, вполне средненькие были гадости, и сейчас Вера иногда вспоминала их даже с улыбкой, а тогда очень страдала.
— Ну что такое опять? — спрашивала бабушка, всегда все замечавшая, хоть Вера и пыталась свои страдания скрывать, считая их мелкими и стыдными.
Но от бабушки разве что-нибудь скроешь?
— Светка говорит, что у меня не ноги, а ходули клоунские.
— Ах ты, боже ты мой! — огорчалась бабушка. — Бедная девочка! Ой, какая бедная девочка! Ой, несчастный ребенок…
Вера уже готовилась заплакать, но тут бабушка договаривала:
— Мне ее так жалко, так жалко! А тебе разве не жалко? У Светочки врожденный вывих бедра, ты разве не замечала, как она ходит? Ну да, со стороны. Может. И не очень заметно, да и привыкли все… Но она-то знает, она-то все время об этом думает… Как же ей на чужие здоровые ноги смотреть? Ах, бедная девочка!
Постепенно Вера привыкла жалеть девочек. Некрасивых — потому, что она знала каково им живется. Красивых — потому, что она знала, каково живется и им. С некоторыми девочками даже подружилась… Ну, не то чтобы подружилась, а так… Как бы заключила договор о ненападении. Она не любила войны, даже позиционные. На самом деле очень тихая была.
А мальчиков жалеть она не привыкла. Не за что их было жалеть, идиотов. Ручонки свои поганые протягивают. Причем с таким видом, как будто имеют право. Гадость какая. И ведь ни одному объяснить невозможно, что никаких прав он не имеет. Не верят.
— А ты не объясняй, — посоветовала бабушка. — Ты чуть чего — и сразу в пятак. Ты девка здоровая, с любым справишься. Но сильно не зверствуй, просто разок в пятак — и удирай.
Вера действительно была девкой здоровой, мама ее с пяти лет в бассейн водила, а с десяти — еще и в секцию легкой атлетики, а с двенадцати — еще и на спортивные танцы. Мама надеялась, что в спорте Вера найдет себе друзей. В спорте все дружат, это общеизвестный факт. Особых друзей Вера и в спорте не нашла, но выросла очень здоровой. Очень. Плавала, как щука, бегала, как заяц, прыгала, как кенгуру. Килограммовыми гантелями жонглировала — просто так, для развлечения. А на фигуре это почему-то не сказалось. Когда раздетая была — еще ничего, шкурка гладенькая, а под гладенькой шкуркой мышцы гуляют. Вроде бы, и не очень заметно, а чистое железо. У Веры лет с двенадцати уже не было ни одного мягкого места. Самое мягкое место — тверже дверного косяка. Мама ее никогда не шлепала. Какой смысл дверной косяк шлепать? Косяк даже и не заметит, а рука потом неделю ноет… А в одетом виде Вера была вылитым картофельным ростком — длинная, тонкая, бесцветная, да еще глаза эти стрекозиные… В общем, пришелец и пришелец. Какая сила может быть у пришельцев? У них вся сила — в мозгах, общеизвестный факт. Своими пятерками Вера этот факт подтверждала.
Когда она только-только пришла в Становскую школу, физрук перед своим уроком хмуро оглядел ее и брезгливо поинтересовался:
— Освобождена, конечно?
— От чего освобождена? — не поняла Вера.
— От физкультуры, конечно…
— Почему? Я спортом занимаюсь.
— Ага, — саркастически хрюкнул физрук. — Шахматами, конечно?
— И шахматами тоже. Немножко.
После первого же урока, на котором Вера слегка побегала, чуть-чуть попрыгала, повертелась на брусьях и покидала из руки в руку полупудовую гирю, физрук впал в сумасшедший энтузиазм, на педсовете кричал о необходимости создания спортивных секций, и даже поперся в районную администрацию с требованием немедленно построить в Становом спортивный комплекс, а лучше — сразу базу олимпийского резерва. Его никто не слушал, потому что Становое — поселок неперспективный, все промышленные объекты, которые там были, давно приватизировались, потом обанкротились, потом позакрывались, народ из Станового разъезжался кто куда, а в первый класс Становской средней школы набрали в этом году восемь детей. Двое из восьми были немножко олигофренами, но что ж теперь… Спецшколы-то в Становом не было. В Становом практически ничего не было, ну так и базу олимпийского резерва незачем затевать.
Физрук отсутствие энтузиазма у других принял как личное оскорбление, но из собственного сумасшедшего энтузиазма не выпал и решил, раз все такие сволочи, самостоятельно и без всякой базы готовить Веру в олимпийские чемпионки. Стать ее единственным тренером по всем видам спорта. Вера согласилась — тренером физрук оказался неплохим, хоть и нервным немножко. И даже не сказать, что немножко. В общем, совершенно сумасшедшим. Вера бегала, прыгала, растягивала эспандер, приседала по сто раз с гантелями в вытянутых в стороны руках, зимой часами гоняла на лыжах в единственном в Становом парке, а в начале лета физрук специально для нее обустроил Тихий Омут, ступеньки в крутом береге до самой воды прорубил, из расколотой молнией березы, торчащей на самом краю обрыва без всякой пользы, сделал вышку для прыжков, у берега намертво пришвартовал крепкий удобный плотик. Хотел мостки сделать, но мостки на сваях должны держаться, а сваи забивать было некуда — до дна-то Тихого Омута не достать. В общем, можно сказать, что за время своего пребывания в Становом Вера физической формы не потеряла. То есть до такой степени не потеряла, что ее сумасшедший тренер-физрук стал смотреть на нее все более и более недоверчиво и опять бегать в администрацию и орать на педсоветах. Вера удивлялась: как он может не понимать очевидных вещей? Какой еще олимпийский резерв? Она во всем Становом одна такая, может быть, и не только в Становом, у нее врожденные способности, да еще и развиваемые с самого детства. Все ее одноклассники были нормальными подростками, более или менее здоровыми, с более или менее заметной физической подготовкой. Братья Субботины даже входили в юношескую сборную области по многоборью. И всё. Вера могла бы дюжину таких Субботиных со всем их многоборьем — одной левой. «В пятак»! Бабушка просто не знает, что советует. Вера свою силу знала, поэтому обращалась с ней осторожно. Как раз тогда она и начала совершенствовать свой серьезный взгляд. В большинстве случаев помогало. А когда идиот оказывался уж совсем клиническим, Вера испуганно говорила: «Ой!» — и отмахивалась — совсем как Нинка Сопаткина. Только Нинка, отмахиваясь, никогда не задевала их поганые щупальца. А Вера задевала — так, чуть-чуть, чтобы никакой инвалидности, а просто синяк недели на две.
Постепенно и пацаны — почти все и из ее класса, и из десятого, — стали ее врагами. И гадости они говорили о ней гораздо более гадкие, чем могли придумывать девки. Некоторые из этих гадостей Вере до сих пор обидно было вспоминать. Нет, пацанов жалеть было совершенно не за что.
А Генка руки почему-то не протягивал. Нет, правда, — даже странно. Уж от него-то, казалось, можно было ожидать. Уж он-то давно научился протягивать свои щупальца ко всему, что в поле зрения мелькнет. Ему ничего не стоило любую девчонку по заднице шлепнуть, например, или за бедро ущипнуть, или за талию облапить. А девчонки при этом не взвизгивали, руками не размахивали, не хихикали и не говорили: «Отстань, дурак», — а замирали и страшно смущались — все, даже самые наглые. Даже Нинка Сопаткина.