Мать шуршала газетой, потом — полиэтиленовым пакетом, потом затихла, потом сказала потрясенно:
— Боже мой… какое чудо… Как же это сделать можно было? Красота какая, боже мой… Верочка, смотри! Я думаю, этот Аэлита!
Мать у Веры была очень романтичная.
— Эй, Вер, уснула, что ли? — вернул ее в сегодняшнюю жизнь голос Петрова. — Я с тобой разговариваю, а ты — ноль внимания… Подъезжаем уже. Еще минут двадцать есть. Ты о чем размышляешь? О том, кого бы еще зарезать?
— Вот всегда ты обо мне гадости думаешь, — обиделась Вера. — О том, кого зарезать, я размышлять не могу по определению. Что тут размышлять… Я без всяких размышлений знаю, кого зарежу. Не смотри на меня с укором, Петенька. Сегодня их будет всего двое. И уверяю тебя — они заслуживают своей печальной участи.
Петров выслушал с интересом, но не отстал:
— Ну, если не о них думала, тогда о ком? У тебя лицо было… странное.
— О первой любви я думала, — печально сказала Вера. Помолчала и уточнила: — О своей первой любви.
— Он хоть жив остался? — озабоченно спросил Петров.
— Ну вот опять! — возмутилась она. — Что ты меня монстром каким-то изображаешь? Конечно, он остался жив. И даже на инвалидность не загремел. Хотя в армию не взяли. Сломанный палец как-то не так сросся, сгибаться перестал. Представляешь, такой пустяк — а в армию не взяли. Повезло.
Петров неопределенно хмыкнул, как всегда, не понимая, говорит она правду или развлекается по привычке, но на всякий случай спросил:
— А за что ты его?
— Этот идиот носил перстень! — гневно сказала Вера. — С черепом и костями! Вот скажи, Петь, — можно такое простить?!
— Нельзя, — весело согласился Петров, тут же успокаиваясь. — У меня всего две консультации у заочников остались. Я быстро отобьюсь — и тебя подожду. А если ты быстрее закончишь, то обязательно меня подожди. Я тебя сам до дома довезу. Во избежание роста случаев травматизма на улицах нашего славного города… Перстни с черепами опять в моду вошли. Я уже у многих видел. Так что лучше довезу-ка я тебя сам. Во избежание.
— Петров, ты гуманист! — возмутилась Вера. — Должна предупредить: это плохо кончится! Если ты немедленно не изменишь своих патологических воззрений, я снимаю с себя всякую ответственность!
И полезла из машины, всячески демонстрируя негодование и думая привычную думу: вот и почему это некоторым Тайкам так везет, им Петровы вполне годятся и в мужья, и в отцы детей… А ей, Вере, абсолютно благонадежные с точки зрения наследственности Петровы годятся только в охранники и водители. В общем — в братья. Нет, тоже неплохо, конечно. Но где взять папу своего будущего ребенка? Или черт с ним, с папой? Надо искать не папу, а одну клетку. Господин Сотников, может быть, и не такой идиот, каким кажется на первый взгляд. Может быть, он знает, что делает. А она, Вера, не знает, что делать. А делать что-то давно пора, ей через неделю двадцать семь, жизнь проходит…
Надо посоветоваться с тезкой.
Глава 3
Тезка позвонила поздно, уже ближе к одиннадцати.
— Ну, что там у тебя стряслось? — недовольно буркнула Вера. — Вечно у тебя горит что-то… До завтра подождать не могла? Я спать хочу.
— Наглая ты просто до патологии, — грубо заявила тезка. — Спать она хочет! А я спать не хочу? Подбросила мне работу — а сама спать! А кто меня просил о впечатлении рассказать?
— А, — вспомнила Вера без энтузиазма. — Звонили, значит… Ну и какое у тебя впечатление?
— Тяжелое у меня впечатление, — сердито сказала тезка. — У меня такое впечатление, что тебя надо срочно изолировать от общества. Ты — личность социально опасная.
— Ты ко мне плохо относишься, — огорчилась Вера. — Необъективно. Подумать только: общество тебе дороже, чем я! Меня это глубоко ранит… Но если ты настаиваешь — я изолируюсь. На весь отпуск в Становое поеду. Почти до сентября. Представляешь? Ка-а-айф!..
— Значит, и там все чокнутся, — сделала вывод тезка и безнадежно вздохнула. — А чего это ты разговор в сторону уводишь? Тебе что, про клиентов неинтересно совсем?
— Очень интересно! — соврала Вера. — Но — завтра, ладно? Ты ведь завтра свободна? Ну вот, и я практически свободна. Приходи часам к трем, я та-а-акой обед придумала! Придешь?
— Ага, — откровенно обрадовалась тезка. — И даже без мелкой. Ее мать на выходные попросила. Ка-а-айф…
— Поздравляю, — рассеянно отозвалась Вера и ни с того — ни с сего заявила: — А в Становом чокаться уже некому. Не осталось почти никого. А которые остались — те сами собой давно чокнутые…
— Ну уж, сами собой, — не поверила тезка. — Ты ж там почти каждое лето ошиваешься, а говоришь — сами собой… Ладно, до завтра, а то я на телефон Владимира Витальевича посадила, а ему уже давно идти пора, задержала человека, даже неудобно… Владимир Витальевич, вам Верочка привет передает!
— Только не это! — крикнула Вера и положила трубку.
Привет Владимиру Витальевичу, как же… Она ему не привет, а крысиного яда охотно передала бы. Владимир Витальевич недавно развелся в третий раз и тут же принялся ухаживать за Верой с серьезными намерениями. С до того серьезными, что на прошлой неделе ей пришлось объяснять этому идиоту, что он немножко ошибся в выборе объекта ухаживаний. До сих пор с синяком на скуле ходит. При чем — с таким видом, будто орден получил. А если кто интересуется, откуда у него этот орден, — многозначительно молчит, шевелит бровями и блудливо улыбается. Наверняка и на ребрах у него пара медалей осталась. Может быть, он и их кому-нибудь показывал. Мачо недобитый. Шимпанзе недоразвитый. Спрут волосатый… Давно уже ее никто из этих идиотов не доводил до такого бешенства. Даже стыдно — до рукоприкладства опустилась. Впрочем, на него, похоже, и рукоприкладство особого впечатления не произвело. Ходит, фингалом хвастается. Горилла перекаченная. Позавчера новому интерну сказал, что Вера — его девушка. Надо кастет приобрести, эту гориллу кулаком не проймешь. Еще фингал не сошел, а лапы уже подергиваются — того и гляди, опять протянет. Лапы у него — железные… Гантелями перед сном помахать, что ли? Времени немножко еще есть, детектив попался какой-то вовсе дебильный, шоколад она уже весь сожрала, юбку погладила, с тезкой поболтала, так что оставшиеся до сна десять минут занять, кроме гантелей, совершенно нечем.
Гантели лежали в спальне, на туалетном столике перед зеркалом. Опять оставила где попало. У нормальных баб на туалетном столике перед зеркалом лежат приличные вещи — косметика, духи там какие, еще что-нибудь. Из памяти выплыли детская считалочка: «Ленты, кружево, ботинки — что угодно для души»… А для ее души угодны гантели. Надо бы порассматривать этот прискорбный факт с точки зрения мутной науки психологии. Повнимательней. Но потом. На сон грядущий надо заниматься чем-нибудь приятным. Шоколад она уже сожрала. Значит, остаются гантели.
Вера сняла гантели с туалетного столика и, на ходу разводя руки в стороны, повернулась, собираясь выйти на лоджию, но вдруг краем глаза поймала в зеркале отражение чего-то знакомого — и машинально оглянулась, настороженно всматриваясь. Ну, чьё отражение там могло быть? Конечно, ее собственное. Естественно, знакомое. До отвращения.
Вера с детства не любила зеркала. С детства — это как раз понятно. Она рано заметила разницу между собой и другими детьми. Да еще и находились такие, которые думали, что она не замечает, и охотно объясняли. Она научилась спокойно слушать эти объяснения и отвечать, печально тараща пришельческие глаза: «Да, я знаю». Объясняльщики терялись и оставляли ее в покое. Но одно дело — знать, и совсем другое — видеть собственными глазами. Собственными пришельческими глазами. Особенно — в зеркалах на стене зала, где двадцать девочек и четверо мальчиков учились спортивным танцам. Девятнадцать девочек отражались в зеркалах вполне нормально: более или менее круглые мордашки, более или менее розовые щечки, более или менее пухлые ручки и ножки… И волосы у них были нормальные — светлые или темные, одна даже была рыжая, как морковка. Отражение Веры было как черно-белая фотография. Или даже как карандашный рисунок. Причем, карандаш был простой. Серый. Она вся была серая, без намека на посторонние оттенки. Волосы, глаза, брови, ресницы — все серое. Кожа была белая, но, поскольку тоже без посторонних оттенков, цветовой — бесцветной — гаммы не нарушала. Губы были розовые, очень яркие, но об этом никто не догадывался — Вера привыкла сжимать их в ниточку. Еще иногда закусывала. У нее не было румянца — ни от мороза, ни от жары, ни от смущения, ни от злости, ни от радости, ни от страха… Впрочем, ничего такого она и не испытывала. Даже когда ни один из четырех мальчиков, занимающихся в секции спортивных танцев, не хотел танцевать с ней в паре. Танцевала она лучше всех, но вот не хотели — и все. Она их понимала. Тренерша их тоже понимала, но она была тетка изобретательная, и на публике вся группа выступала в одинаковых масках — большие золотистые бабочки, конечно, закрывали распахнутыми крыльями нормальные детские лица, но и пришельческое лицо Веры закрывали. Вера вместе со своей золотой бабочкой два года подряд занимала первое место на областных соревнованиях по спортивным танцам. Первые места на областных соревнованиях по плаванию и по прыжкам в воду она занимала в больших очках-консервах, скрывающих половину лица. А когда вдруг все решили, что она красавица, пришлось скрывать глаза и половину лица большими черными очками. Но это не очень помогало, всякие идиоты все равно протягивали руки.
Почему? Ну вот — почему?! Она и сейчас не любила смотреться в зеркало, потому что в своем новом отражении до сих пор видела серый картофельный росток со стрекозиными глазами на белом треугольном лице. Она не любила зеркала, но, конечно, понимала, что отражается там красота действительно необыкновенная. Неземная, как говорит Петров. Но по всем законам именно эта неземная необыкновенность должна была бы защищать ее от идиотов и даже отпугивать их, потому что в этой неземной необыкновенности все-таки угадывался пришелец. Обыкновенная, очень земная, хоть, конечно, и вызывающая, красота Петрова никого не провоцировала протягивать руки — и в прямом смысле, и в переносном, и во всех остальных смыслах. А в ней любой идиот видел добычу.
Вера стояла, не опуская руки с гантелями, и с неприязнью рассматривала свое отражение. Да, необыкновенная красота. Именно — неземная. Нечеловеческая. Ни один нормальный человек не может рассматривать ее как потенциальную мать своих детей. Как ни один нормальный человек не может представить в этой роли, например… орхидею. Очень красивые орхидеи бывают, и орхидея величиной с человека была бы не менее прекрасна, наверное… Орхидея, будь моей! Ой, даже не смешно. Тогда почему к ней тянут руки все, кому не лень?!
Вера опустила руки — и отразившееся в зеркале движение опять что-то тревожно напомнило. Гадость какую-то. Странно… Надо бы разобраться, но уже поздно, режим нарушать не следует, и так она сколько времени незнамо на что потратила вместо того, чтобы еще немножко укрепить здоровье. В здоровом теле — здоровый дух… Она в это не очень верила, насмотрелась уже примеров прямо противоположных. Хотя бы того же Владимира Витальевича взять… Взять за ноги — и об стенку… Но уж очень здоровое тело. А дух — это как-то сомнительно. Туловище — и все. Надо тезку на него натравить.
И надо наконец привыкнуть оставлять гантели не на туалетном столике перед зеркалом! Им здесь не место! Им место… да хоть бы на полу, вон там, в уголке, за королевской бегонией, чтобы никому в глаза не бросались. С другой стороны — кому они могли броситься в глаза? В ее спальне посторонних не бывает, разве только тезка забегает на секундочку, перед зеркалом покрутиться, губы намазать, прическу поправить… Но тезка привыкла к тому, что гантели могут оказаться не только на туалетном столике, но и на кухонном столе, и в ванной, и вообще где угодно. Ладно, все равно надо убрать. Пусть будет порядок.
Вера шагнула к горшку с королевской бегонией, отвела локтем привольно растопырившиеся резные листья и уже почти положила гантели в угол, как вдруг заметила в этом углу что-то постороннее. Что такое постороннее может прятаться по углам в ее квартире? Или какой-нибудь пришелец явился родственницу навестить? Надо генеральную уборку почаще делать.
Вера машинально сунула гантели в горшок с бегонией и, раздвигая упрямые листья, полезла в угол. Пришелец! Кис-кис-кис… Иди сюда! Сейчас знакомиться будем.
Вот черт… Лучше бы и правда какой-нибудь пришелец. Домовой. Кот с чужого балкона. Летучая мышь из ночного мрака. Крыса с голым хвостом. Змея с ядовитыми зубами.
А не эта серая деревяшка с темным пятном. Аэлита. Сволочь. Как она сюда попала?
Да так же, как попадала во все другие места, где потом и обнаруживалась в самое неподходящее время, — скорее всего, Вера, найдя ее в последний раз где-нибудь на антресолях или на книжной полке, швырнула, не глядя, через плечо, а потом просто забыла. А она за бегонией устроилась, гадина. Надо, наконец-то, выбросить ее так, чтобы уж больше никогда не находить. Особенно на ночь глядя. А вот хоть прямо сейчас, в окно, с шестого этажа — в омут головой…
Вера вытащила деревянную фигурку, но выбрасывать в окно почему-то не стала. И в другой угол бросать не стала. И на антресоли не сунула. Наоборот — понесла в ванную, обмахнула пыль щеткой, старательно протерла все деревянные изгибы влажным полотенцем, потом еще и сухим вытерла. Понесла назад, в спальню, поставила на туалетный столик перед зеркалом, включила верхний свет, уселась на постель и стала внимательно разглядывать. Хоть и знала наизусть каждый миллиметр не слишком ровной поверхности.
— Боже мой, какое чудо, — сказала мать, развернув газетный сверток, а потом — целлофановый пакет. — Как же это сделать можно было?
«Ножом», — подумала Вера тогда, в автобусе, впервые глянув на серую деревянную фигурку. А больше ничего не подумала. Спать хотела.
Деревянная Аэлита была большая, сантиметров пятьдесят в высоту, ни на какую полку не влезала, и мать пристроила ее на подоконнике, рядом с каким-то фикусом. Или не фикусом, а рододендроном каким-то. Черт его знает, как он там назывался, любимый мамин цветок, но густая пушистая листва, похожая на куст сирени, почти скрывала серую деревяшку. Вера ее не замечала, она вообще забывала о подарке, врученном таким нелепым способом, да и как подарок это не воспринимала. А однажды застукала мать за странным занятием: та стояла у окна над своим любимым фикусом-рододендроном с пластмассовой леечкой в одной руке, а другой рукой делала что-то непонятное — поднимала, опускала, отводила в сторону… Еще и бормотала при этом что-то. Вера замерла на месте и тревожно прислушалась.
— Мужики, — печально говорила мать, — ищите Аэлиту! Аэлита — лучшая из баб…
— Ты чего, стихи цветочкам своим читаешь? — без особого интереса спросила Вера, мгновенно успокаиваясь. Мать стихи могла и самой себе читать, не то, что цветочкам своим, во до чего романтичная была. Так что ничего странного, «скорую» можно пока не вызывать.
Мать оглянулась на нее с мечтательной полуулыбкой, поманила рукой, задумчиво спросила:
— Верочка, как ты думаешь, она летит или просто бежит? Или, может быть, в воду ныряет?
Вера подошла, встала рядом и заглянула за пушистую листву фикуса-рододендрона. За листвой, совсем отдельно от цветка, но в то же время будто живая вместе с ним, и даже не вместе, а просто в нем, не то летела, не то бежала, не то ныряла серая деревянная фигурка, вырезанная ножом, похоже, наспех — поверхность даже хотя бы наждаком не была зачищена, каждый след от ножа был виден. Вера порассматривала деревяшку, пожала плечами и равнодушно сказала:
— На мышей охотится.
— Почему на мышей? — растерялась мать. — Как это — охотится? Что ты глупости… Подожди.
Она поставила леечку на подоконник и бережно, двумя руками, вынула деревяшку из-за своего любимого фикуса-рододендрона, даже не обратив внимания на то, что по пути несколько листочков с него содрала. Пошла к столу, локтем отодвинула к краю пустую чашку, блюдце с печеньем, книжку какую-то растрепанную, а на расчищенную середину стола воздвигла серую деревяшку. Именно так — воздвигла. Как произведение искусства. Подумаешь…
— Нет, она летит, — говорила мать, медленно обходя стол и не отрывая взгляда от деревяшки. — Вернее — взлетает, с разбегу… А вот с этой стороны — как будто сейчас нырнет… Или, действительно, преследует кого-то? Хм… Охотится. Только почему за мышами?
— Потому, что кошка, — объяснила Вера, следя за кружащей вокруг стола матерью и не глядя на деревяшку. — За кем еще ей охотиться? Ну, за крысами… Или от собаки удирает.
— Нет-нет, она не удирает, — серьезно возразила мать. — Преследует — да, может быть. Только не кошка, нет… Может быть, пантера? Тоже вряд ли. Но что-то звериное в ней есть. Только зверь неизвестный… Неопознаваемый.
При всей своей романтичности мать иногда была способна на безупречную точность формулировок.
— Нет, а если с этой стороны — то все-таки летит, — тут же передумала мать. — Видишь? Отталкивается от земли — и в небо! Ах, как прекрасно…
Вера шагнула к столу и небрежным шлепком ладони опрокинула деревяшку на бок. Та упала почему-то не с деревянным грохотом, а с легким фарфоровым щелчком.
— А с неба на землю — шмяк! — насмешливо сказала Вера. — Ах, как ужасно!
— Откуда в тебе такая жестокость? — растерялась мать и торопливо схватила деревяшку со стола. — Впрочем, это, наверное, детский цинизм. Ты пока еще ничего не понимаешь в таких вещах, вот и пытаешься дистанцироваться.
Мать унесла деревяшку в свою комнату, как какую-нибудь драгоценность бережно прижимая ее к груди. Поставила на письменный стол рядом с длинноногой настольной лампой и время от времени принималась вычислять под разными углами освещения, летит деревяшка, бежит, ныряет или охотится. Пару раз Вера, вытирая со стола пыль, сбивала деревяшку на пол — и не поднимала. Первый раз мать сама подняла ее и опять поставила рядом с настольной лампой. Второй раз — позвала Веру, сказала потихоньку, будто боясь потревожить эту проклятую деревяшку:
— Я поняла! Она спит… так и задумано — видишь, у нее глаза закрыты. На траве… Под солнышком…
— Что хоть ты с ней носишься? — возмутилась Вера. — Вот со мной так не носилась! Летит, бежит, спит… Еще колыбельную спела бы. Молочком бы напоила… Подушечку поправила…