Впрочем, титул начинающего взломщика — это так, моя личная характеристика. А вот кушал он очень забавно. Когда я впихнул к нему в клетку миску с водой, в которой плавала нарезанная кусками рыба, енот, под ласковым взглядом Боба, приблизился к еде с видом осужденного на казнь, высказавшего последнее желание — наконец вкусно поесть. Он сел перед миской на корточки и плавными движениями передних лап принялся гонять воду, взирая на нас все с тем же скорбным видом. После продолжительного времени он, сидя словно кролик, подогнал к себе кусочки рыбы, аккуратно схватил тонкими пальцами и отправил в пасть. Затем он снова принялся гонять воду, и так каждый раз, доставая кусок за куском, пока не выловил все.
Своеобразные вкрадчивые движения енота сильно заинтриговали Боба. Вполне естественно, я постарался разъяснить ему смысл сих ритуальных действий. Чуть позже, когда наш дредноут остановился для ночлега, я поймал несколько речных крабов, посадил в клетку енота и позвал Боба. Увидев крабов, зверек сперва с настороженностью оглядел их всех, а затем, выбрав самого крупного, присел перед ним и принялся поигрывать, делая быстрые плавные движения, время от времени останавливаясь и встряхивая лапами. В ответ краб делал отчаянные выпады клешнями, но движения лап енота были столь ловкими, что схватить их было никак не возможно. Краб сделал попытку ретироваться, но енот не оставлял преследования, продолжая свою игру. Десять минут игры в кошки-мышки, точнее сказать, в крабы-еноты, порядком измотали нашего краба; хотя он пока что не получил и царапины, но тем не менее прекратил двигать клешнями, сдаваясь на милость победителя. Ну а еноту только этого и надо было: он мигом наклонился вперед и раскусил несчастного краба пополам. Затем он сел, со скорбным видом взирая на его агонию. Когда краб затих, енот аккуратно взял его кончиками пальцев, сунул в пасть, захрумкал и проглотил с все тем же меланхолическим видом.
Мы оставили лодку у пристани подле дома, принадлежащего царственного вида индусу в широких одеяниях и с тюрбаном на голове. Хозяин дома гостеприимно пригласил нас на ужин. Мы вошли и, усевшись в кружок на корточки прямо на полу, принялись с аппетитом уписывать изысканное кэрри и чупатти при свете лампы-молнии. Самой заметной фигурой был, конечно, мистер Кан — сидя на корточках, он напоминал преогромную жабу, а в свете лампы-молнии его золотые зубы сверкали, словно светлячки в ночной темени. Никто из сидящих за ужином не набивал себе рот с такой жадностью, как он; у меня была мысль, что хоть это ненадолго заставит его замолчать. Какое там! Чем больше он насыщался, тем более дикими и неправдоподобными становились его россказни и тем нелепее хохотал он над своими остротами; в итоге он завладел беседой.
— Вот как-то раз, — сказал он, набивая рот очередной порцией кэрри, — мне довелось охотиться на Мазеруни. Ах, какие там ягуары! Сви-ре-пы-е! Право, свирепее во всей Гвиане не сыщешь, ей-богу! Так вот! Дело было вечером, ну как вот сейчас. Я как раз поужинал, и мне захотелось… Ну, как бы объяснить? Ну, словом, для облегчения пойти пройтись. Я взял ружье и отошел чуть подальше, в кусты.
Он доел свое кэрри и принялся расхаживать по комнате, пантомимой показывая все, что с ним произошло. Он с кряхтеньем присел на корточки в углу и, улыбаясь, продолжал:
— Все шло как надо, — сказал он. — Я закончил свои дела, встал и, держа в одной руке ружье, другой рукой стал натягивать штаны. — С этими словами он с усилием выпрямился и нагнулся, как бы желая подтянуть воображаемые штаны.
— Ну, друзья, как вы думаете, что тут произошло? — риторически вопросил он, хватаясь за живот. — Из кустов на меня выскочил преогромный ягуар! Хо-хо-хо! Думаете, я не испугался? Еще как! Ведь ягуар застал меня со спущенными штанами!
— Не завидую ягуару, — заметил Боб.
— Что ягуар! — продолжил мистер Кан. — Меня бы кто пожалел! Вот ситуация так ситуация! Я должен был одной рукой натягивать штаны, а другой стрелять. Но справился! Вот это был выстрел так выстрел! Прямо в глаз! Бах — и нету ягуара!
Он подступил к воображаемому убитому ягуару и с презрением пнул его.
— И знаете что? — продолжал он. — Я так испугался, что поклялся: теперь буду ходить по нужде исключительно в дневное время! Но этот чертов ягуар напугал меня так, что мне приходится бегать по нужде всю ночь напролет. Как вспомню, так снова хочется… А как выйду в ночь, так снова вспомню…
Мистер Кан снова сел и разразился смехом, вздыхая, хрипя и вытирая слезы с трясущихся щек — не иначе как ему показался забавным тот заколдованный круг, в который он попал.
Разговор перешел с ягуаров на кайманов, с кайманов на анаконд, и, разумеется, мистер Кан за словом в карман не лез — у него на каждый такой случай была заготовлена история. Пожалуй, наиболее колоритно звучали его рассказы про анаконд — ни одна из тех, что попадались на его жизненном пути, не были в обхвате меньше бочонка, но против каждой из них у него всегда находился какой-нибудь хитроумный прием. Но чем больше изощрялся мистер Кан в своих россказнях об анакондах, тем больше ерзал на месте бедняга Айвен. Поначалу я подумал, что это со скуки, но вскоре убедился, что тут все гораздо серьезнее. Когда междусобойчик был окончен, мы вернулись к лодке, где наши гамаки во внутреннем помещении висели один над другим. Не без труда взобравшись в них, мы заткнули мистеру Кану рот решительным «спокойной ночи» и попытались уснуть. Но только я почувствовал, как меня одолевает сон, из гамака Айвена раздался дикий вопль:
— А-а-ааа!!! Ку-у-у-муди! Берегитесь кумуди, сэр! Она перелезает через борт лодки… Берегитесь, сэр!
Наше воображение было до такой степени взбудоражено россказнями мистера Кана о немыслимых анакондах, что от крика Айвена у нас в лодке начался переполох. Боб вывалился из гамака. Мистер Кан вскочил на ноги, споткнулся о Боба и едва не бухнулся вверх тормашками в реку. Я тоже хотел было выпрыгнуть из гамака, но он перекрутился, и я, спеленутый множеством упавших москитных сеток, рухнул прямо на грудь Бобу. Мистер Кан орал, чтобы ему дали ружье. Боб умолял меня слезть. Я кричал, чтобы мне подали фонарик. Между тем Айвен начал издавать некие агонизирующие хрипы, как будто анаконда обвилась вокруг шеи, медленно его удавив. Я принялся рыскать на четвереньках по всей лодке и, в конце концов отыскав-таки фонарик, посветил на Айвена. Тут его безмятежное лицо поднялось над краем гамака, и он поглядел на нас сонным взглядом.
— Что стряслось, сэр? — вопросил он.
— Где кумуди? — спросил я.
— Кумуди? — встревожился он. — А что, где-то здесь кумуди?
— А я почем знаю? Это ты кричал, — подчеркнул я. — Ты же сам орал, что к нам в лодку лезет кумуди!
— Да неужели, сэр!
— Ну да.
Айвен густо покраснел:
— Так это я, наверное, во сне…
Мы посмотрели на него как на сумасшедшего. Ему ничего не оставалось, как залиться краской от смущения и зарыться в свой гамак. Позже до меня дошло, что у Айвена сдвиг на почве анаконд — стоит этой навязчивой идее завладеть его рассудком, как той же ночью ему начинают сниться кошмары, он принимается отчаянно кричать, метаться, благополучно будя всех вокруг, кроме себя. С ним это не раз случалось и впоследствии, но со временем мы свыклись, во всяком случае до такого содома и гоморры, как в ту ночь в лодке, больше не доходило. Ну, а тогда мы кое-как распутались с гамаками, ответили вежливым отказом на предложение мистера Кана выслушать еще одну историю про анаконд, и кое-как ухитрились уснуть.
Я проснулся перед самым рассветом и увидел, что мы же снова держим путь вниз по реке по направлению к устью. Негромко стучал мотор, лодка рассекала широкий простор окаймленной полосой деревьев воды, окрашенной утренней зарею в голубовато-серый цвет. Я вылез на крышу и уселся полюбоваться рождением нового дня. Воздух был напоен утренней прохладой и ароматами листьев и цветов. Набиравшие силу утренние лучи постепенно превратили серое небо в нежно-зеленое, прогоняя последние оставшиеся звезды, которые дрожали и гасли. Над рекою клубами и прядями курилась дымка утреннего тумана, плывя над поверхностью и затекая за стволы растущих по берегу деревьев — так колышутся от течения воды гигантские занавеси белых донных трав. Цвет неба стал значительно светлее — из зеленого он стал бледно-голубым, а сквозь просветы в лесу виднелась гряда облаков, окрашенных восходящим солнцем в ярко-красный цвет. Гул мотора разносился далеко по безмолвной реке, отзываясь эхом, а нос лодки с мягким шипением разрезал водную гладь. Мы повернули — и вдруг увидели, что река кончилась: безмятежная гладь сменилась на наших глазах волнующимся морским простором, залитым светом зари. На берегу, наполовину в воде, лежало мертвое дерево. Кора свисала с него полосами, обнажая выбеленный солнцем ствол. Среди мертвых сучьев сидела пара алых ибисов — они были похожи на два больших красных цветка, выросших словно бы в насмешку над смертью на лишенном соков стволе. При приближении лодки они вспорхнули, лениво покружили над нами, сияя в солнечных лучах оттенками розового, алого и пурпурного, и полетели вверх по течению Реки, медленно махая крыльями и выставив вперед, словно копья, свои изогнутые клювы.
На выходе из устья реки нам предстояло пройти еще с милю по открытому морю и снова повернуть к берегу, за которым начинался край ручьев. Несясь навстречу морю, масса речной воды пенилась и бурлила, так что наше суденышко скакало с волны на волну, словно камень, пущенный рикошетом, а крепкий свежий ветер время от времени обдавал нас фонтаном водяной пыли. Элегантным клином пронеслась мимо нас стая пеликанов и с тяжелым плеском приводнилась ярдах в пятидесяти поодаль. Уткнувшись клювами в грудь, пеликаны с обычным для них благожелательным выражением уставились на нас. Издали, качаясь вверх-вниз на волнах, они до смешного напоминали целлулоидных уток, которых детишки пустили плавать в грязной луже.
Но вот наше суденышко, повернуло в сторону суши. Сколько я ни всматривался в тянувшийся по берегу лес, я нигде не замечал просвета — я решил, что наш капитан лишь решил прижаться к берегу на случай усиления волны, в конце концов, лодка не была предназначена для морских походов. Тем не менее мы упрямо плыли к берегу, стена деревьев неумолимо надвигалась, а капитан и не собирался менять направление движения. В тот момент, когда, как мне казалось, мы врежемся в берег, мы протиснулись под ветвями одного из деревьев — и за нами сомкнулся кустарник, отрезав от нас гул моря. Мы медленно двигались по узкой, тихой протоке, и нашим глазам открывался новый, невиданный прежде мир.
Протока была футов двадцать в ширину, с высокими берегами, густо поросшими кустарником. Стволы стоявших по берегам деревьев склонялись друг к другу, и ветви переплетаясь, образовывали как бы туннель; и ветви, и стволы были украшены густым лишайником, длинными водопадами серого испанского мха, яркими пятнами розовых и красных, как бы раскрашенных акварелью, орхидей и множеством других вьющихся зеленых растений. Вода у берегов была скрыта от глаз плотным ковром, сотканным из переплетающихся водных растений, со множеством ярких мелких цветов, усеивающих его поверхность. То там, то здесь в изысканную ткань ковра из листьев и цветов вторгались группы пятен, похожих на сверкающие плоские тарелки — это листья водяных лилий, зеленевшие вокруг своих остроконечных розовых и белых цветов. Вода в протоке была глубокой и прозрачной, густого желто-бурого цвета. В этом царстве растительности воздух был неподвижен и горяч; мы дремали на деревянной крыше, наслаждаясь теплом и наблюдая все новые сцены, открывавшиеся нам по мере продвижения по извилистому, ленивому руслу.
В одном месте ручей широко выплеснулся из берегов, так что воды покрыли несколько акров долины. Лодка продвигалась зигзагами сквозь небольшую рощицу, стоявшую по пояс в бурой воде; стволы деревьев были окружены узором из водорослей и лилий. На заросшем травою берегу принимал солнечную ванну небольшой кайман; он лежал, приоткрыв пасть в этакой злобной ухмылке, а увидев нас, поднял голову, захлопнул челюсти и скользнул в воду, прорвав прибрежный ковер из водяных растений и оставив в нем неровную прореху. Дальше берег оказался изрезанным волнистыми линиями множества бухточек, каждая которых была садом из розовых водяных лилий, неподвижно лежащих на гладкой темной воде. Листья водяных лилий образовывали собою нечто вроде зеленой мостовой, пересекавшей воду; впрочем, устилавшие эту мостовую плиты неровно разбегались в разные стороны и поросли множеством цветов. По одной из таких природных дорожек шествовала якана с целым выводком пушистых, только что вылупившихся цыплят, каждый величиною не более грецкого ореха. Внешне якана похожа на шотландскую куропатку, с той только разницей, что у яканы длинные стройные ноги, оканчивающиеся хрупкими вытянутыми пальцами. Наблюдая за этой птицей, мы убедились, сколь полезны ей эти изящные пальцы. Она осторожно переступала с листа на лист, аккуратно перенося свой вес точно по центру каждого из них, а длинные пальцы, растопыриваясь, будто ноги у паука, равномерно распределяли вес по его поверхности. Листья чуточку погружались в воду, слегка вздрагивая, когда она наступала на них, но и только. Птенцы, словно стайка золотисто-черных шмелей, семенили за нею. Эти крохотные комочки весили-то еще всего ничего, так что даже если собрать весь выводок на краю одного листа, то и тогда его равновесие ничуть бы не нарушилось, но тем не менее якана вела их по дорожке из водяных лилий хоть и быстро, но осторожно. Птенцы бежали за нею, послушно останавливаясь всякий раз, когда мамаша пробовала ногою следующий лист. Когда же семейка достигла конца дорожки, мамаша нырнула в воду, и; птенчики один за другим, попрыгали за нею — только несколько серебряных пузырьков да на мгновение ушедший под воду лист напоминали о том, что они только что здесь были.
В конце долины воды ручья послушно возвращались в предназначенное русло и текли через густые леса. Деревья росли все гуще и гуще, и вот мы уже плывем в зеленом полумраке в туннеле из ветвей и мерцающих листьев по черной, словно эбеновое дерево, воде, местами тронутой серебряными пятнами света, там, где он мог пробиться сквозь толщу ветвей у нас над головой. Вдруг с одного из деревьев вспорхнула птица и, юркнув под сумрачные своды туннеля, опустилась на залитый солнечным светом ствол. Это был большой черный дятел с длинным курчавым винно-красным гребнем и клювом цвета слоновой кости. Прицепившись когтями к коре, он с любопытством поглядел на нас, но в этот момент к нему подлетела подруга, и они вместе принялись с важным видом сновать вверх-вниз по стволу, выстукивать его клювами и, наклоняя голову к коре, прислушиваться, что под ней делается. Время от времени они разражались коротким приступом резкого, металлического смеха, как будто смеялись над шуткой, которая им одним кажется смешною. А тут и меня самого разобрал смех — представьте-ка себе двух пациентов психиатрической клиники, зачем-то напяливших красные шапочки и решивших поиграть во врачей. Вот они торжественно выстукивают ствол большого дерева, словно грудь пациента, и восторженно хихикают, обнаружив ту или иную болезнь — вот червоточины, вот туберкулезные пятна сухой гнили, а вот и полчища личинок, готовых изгрызть пациента в прах! Судя по всему, дятлов это забавляло.
Это были экзотические, фантастические птицы, и, ясное дело, я загорелся желанием пополнить нашу коллекцию несколькими экземплярами:
— Как их здесь называют, Айвен?
— Птицы-плотники, сэр.
— Надо попробовать раздобыть несколько штук.
— Я достану, — сказал мистер Кан. — Не беспокойтесь, шеф, я раздобуду вам все, что будет душе угодно!
Я не отрывал глаз от дятлов, перепархивавших с дерева на дерево; но в конце концов они исчезли из виду, скрывшись в переплетении ветвей. Я лелеял надежду, что мистер Кан сдержит слово, хотя, если честно, меня глодал червь сомнения.
…Под вечер мы были уже недалеко от цели — затерявшейся среди речушек и ручьев индейской деревушке с крохотной миссионерской школой. Мы свернули с широкой протоки и вошли в узкую, где густая поросль водных растений покрывала воду от берега до берега. Я пересел на нос — и у меня возникло представление, будто лодка скользит по зеленому настилу, усеянному сотнями миниатюрных, каждый с наперсток величиной, лиловых, желтых и розовых цветов на коротеньких, в какие-нибудь полдюйма высотой, стебельках. И только рябь, бегущая от винта за кормой и колышущая живой ковер, говорила о том, что мы все-таки идем по воде. Мы проплывали милю за милей по этой удивительной дорожке, извивавшейся среди лесов и лугов, и наконец она привела нас к небольшому песчаному пляжу, окаймленному чередою пальм. Мы увидели горстку притаившихся под деревьями хижин и небольшую флотилию каноэ, покоившихся на чистом песке. Когда мы заглушили двигатель и по инерции подошли к берегу, нас окружила гомонящая и смеющаяся ватага индейских детей, выбежавших нам навстречу. Все они были в чем мать родила, и их голые тела так и блестели на солнце. Вслед за ними вышел высокий негр; как только мы сошли на берег, он отрекомендовался школьным учителем. Он повел нашу команду, окруженную шумной хохочущей ребячьей оравой, по белому пляжу к одной из хижин и здесь оставил нас, пообещав вернуться, когда мы распакуемся и устроимся. Надо сказать, что хоть наши уши и привыкли к гулу мотора, целый день развлекавшего нас монотонной мелодией, но мы малость подустали от нее, так что тишина и покой этой крохотной хижины, приютившейся под сенью пальм, необыкновенно успокаивали душу.
Мы распаковали наши пожитки и поужинали, храня полное молчание, и даже мистер Кан, очевидно поддавшись очарованию этого райского местечка, не нарушал нашего покоя.
Вскоре вернулся школьный учитель в сопровождении одного из своих маленьких учеников.
— Мальчик спрашивает, не купите ли вы у него вот это, — сказал учитель.
«Это» оказалось детенышем енота-крабоеда, крохотным комочком пуха с блестящими глазами — ну ни дать ни взять щенок чау-чау. На морде его еще не было и следа той мировой скорби, которою отмечен взгляд его взрослых сородичей. Напротив, он был полон радости, вертелся, заигрывал и даже пытался кусаться своими крохотными молочными зубками, размахивая пушистым хвостом, будто флагом. Если бы даже он мне и не был нужен, то и тогда я не смог бы устоять против покупки столь прелестного создания. Я чувствовал, что он еще слишком мал, чтобы делить клетку со своим взрослым собратом, так что я соорудил ему отдельную. Поселившись на новой квартире и набив себе до отказал брюшко молоком и рыбой, которых я, расщедрившись, отвалил ему, он свернулся на куче сухой травы, довольно рыгнул и уснул.